С семи лет я ждал, когда она умрёт, чтобы перестать ждать… и вот, ничего не прошло. В последний раз она успела изменить мою жизнь на тысячи километров, отправляя из одного места, где я не был нужен никому в другое за пол земли.

Почему она так поступила? Сколько помню, все ворчала на внешний мир, с горькой ухмылкой, называя греховным. Потом вспоминала мою мать и отца, которых видел на портретах за лампадками. Она никогда не говорила ничего хорошего о большом мире, устремляясь в эпоху молодости, будучи прикованной якорем прошлого счастья, о котором можно было прочитать лишь по её весёлым глазам в редкие моменты просветления памяти. Её прошлое было сказочным и туманным, наделенным легендарным флёром из-за которого я так полюбил одинокое убранство эки и терминалов, которых вместе с тем, боялся, как огня.

В воспоминаниях она часто ехала из точки А в точку Б, и это было самым приятным. Я панически боялся электричек, но получал море удовольствия от воображаемого соучастия в путешествии, смысл которого мне был непонятен. Я не мог разделить её чувства ожидания встречи, любви, но хорошо понимал предвкушение путешествия. Вот как тогда казалось я хочу провести свою жизнь: сесть в электричку и уехать из точки А.

Но самолёты – другое. В самолётах слишком много неба. В них не мелькает забор деревьев, и океан не наводит волной столько страха, как на земле. И я их не боюсь.

Она любила экраны, устройства с обратной физической связью. С детства приучила к игре на квинтепал, который отражал пять чувств на кожу пальцев, давая управление дополнительной реальностью. Она показывала, как создавать программы, а вечерами сама садилась в углу вглядываясь в магические символы, как люди смотрят на звёзды, уходя в полную тишину и покой. Она называла себя принцем порядка, и говорила, что род её иссекает. Она говорила, что мир предал её, что глупость победила, и всё уже решено.

Она смеялась над мохо-племенами, теми, кто решил подражать первобытным обществам, жить собирательством, жечь костры и убивать дичь. Называла их отрицателями реальности, детьми хаоса. Несмышлёными детёнышами.

Она называла извращенцами тех, кто пускал в голову магнитные таблетки, рассказывала про людей, помешанных на интеграции тела, сующих под кожу чипы, изменяющих себя до неузнаваемости, превращаясь в лабиринты экзистенции, головоломки частей и целого, калейдоскоп нелепости. Она говорила про тех, кто намеренно ломал конечности под импланты, кто платил за косметику зловещей долины. Её любимой темой был большой скандал о сексуальном насилие над андроидами, случившийся за несколько лет до моего рождения.

Секс с роботами лучше, говорила она. Настолько лучше, что, попробовав раз, человек не станет глупить с людьми. Секс с людьми нужен для вежливости. Она часто учила меня вежливости. Вежливость была её ценностью, как и порядок. Если я когда-нибудь буду с кем-то заниматься сексом, то конечно из-за вежливости. Потому что по-настоящему это нужно делать не с людьми. Вот что главное. Она осуждала тех, кто забрал эту возможность. Она говорила про двойную мораль, насилие под прикрытием справедливости и про насилие под предлогом избежать насилие. Я ничего не понял, кроме того, что….

Игры взрослых отличаются от моих. Правила нельзя узнать через прямой разговор. Тот, кто объявляет правила явно либо врёт, либо обманывается. Правила можно нарушать, если есть правила для правил. Правила для правил можно менять. Какие-то правила почти не меняются, но никто не знает какие. Правила важны, если человек важен. Правила обязательны, если есть власть. Но это не правила, а желания. Правила важно разделять от желаний, но как?

Ещё были люди, которых она называла самым страшным словом, смысл которого был утерян: коммунисты, а суть струилась из тьмы её угрожающих морщин. Она смеялась с того, что биологические родители бросали своих детей, отдавая на воспитание чужим. Коммунисты. Проклятые коммунисты, сделавшие даже детей общими.

Ты – мой. Говорила она. Ты – моя плоть и кровь. Говорила она. И я чувствовал, что это именно так. Я смотрел на своих родителей, которых создали раньше и понимал, что все мы связаны великой силой, которую нельзя победить. В её руках была абсолютная власть надо мной, и она властвовала безраздельно. И я, вторя её воли, ненавидел Тех, других, коммунистов. Вторя ей презирал конвенциональные семьи, презирал их лень и даром дарованные блага. Я презирал отсутствие труда, работы и денег.

Мы – и они. Мы были оплотом последнего края человечества. Так она говорила. Она говорила: уже готовиться око Акумы, сосущего через трубочку янтарь солнца. Уже заложен фундамент острова смерти, где хитрая многохвостая Кибицуне приспит и задобрит волшебными дарами жадного просителя, чтобы один раз и навсегда уничтожить его.

Я – ребёнок края человечества. Так говорила она. Говорила и завидовала мне, потому что сама хотела посмотреть на закат. Сама хотела бы прикоснуться к великому хаосу, пожирающему надменные надежды и иллюзию власти, которой никогда не было, но которая будучи несуществующей убивала миллионы.

Запомни. Говорила она. Больше всего бойся ничего. Ничего разрушит все. Ничего поглотит все. Смерть придёт из ниоткуда и унесёт в никуда. Глубоко внутри человека живёт абсолютное ничего, и оно жаждет вырваться наружу. Уже многие тысячи лет оно думает свой генеральный план, как использовать слабости людей, их заносчивую самонадеянность.

Она знала про смерть больше моего. Я начал узнавать про смерть только, когда ушла она. Она говорила про падение человечества, запуская длинные пальцы корни в мои волосы, рассказывала про йокаев и людей. Она предвещала ужасное будущее, презирала большой мир, работала всю жизнь и наконец, что она сделала?! Отправила письмо в службу миграции и оформила визу в Европу?

Взрослые всегда нарушают правила, потому что у них есть правила для правил. Их действия глупы и нелогичны. Как можно отдать единственного внука на растерзание коммунистов, популистов и лодырей, которые не работали ни дня в жизни? Как она могла отдать меня тем, в ком не течёт священная кровь семьи? В мир, где нет андроидов для секса, где друзей можно купить, где в мозг вставляют таблетки, где учёные ничего не открывают, где наконец создаётся демон Акума, который будет пожирать солнце, и в конце концов сожжёт человечество?

Она написала им, что я хочу стать писателем, потому что в том мире все писатели. Она не спросила хочу ли я им быть, потому что обладала всей полнотой власти. Её власть – её правила. И вот, все правила навсегда сложились в коробку.

Она отправила меня на машине в аэропорт даже после своей смерти. Она заставила лететь на большом самолёте. Она не дала мне времени попрощаться с вокзалами и станциями. Не дала времени проехать из точки А в точку, название которой ещё не придумано.

Я перестал верить её словам. Я вычеркнул из себя все, что она говорила. Ненависть к большому миру превратилась в большую любовь. Демон стал богом. А край человечества – моим лучшим будущим.

Первый раз я засомневался, когда кто-то из окружения нашептал мне, что отец жив. Я не поверил. Ещё и потому, что говорили, будто он ушёл в мохо-племена. Не верилось, но время переставляло факты, пока тени не поменялись местами с деревьями. Вот она – патриарх нашего рода. Вот она – человек, которого предал мир. Или же всё ровно иначе? Вот она – человек, который ушёл от мира. Но не так, как сделал её сын, устремляясь в леса и разжигая огонь сверлом, а иначе – как сделала она и последователи. Теперь я ближе к смыслу её слов про безумный бег времени. Она – принц порядка, пройдя лабиринт испытаний, могущественной силой воли остановила время, и изменяя шторма миров, создала идеальный Тир. А теперь её мир пал, город опустел, и я вижу магические руны вокруг, правила для правил, которые она расставила во мне за двенадцать лет.

Она использовала меня как тактильный интерфейс, квинтепал, который отзывался на её касания, как дополнительную реальность, которая менялась в ответ на её слова, как программу, которую можно было прочитать вечером, ощущая безграничную власть, которой не было у неё за пределами воображаемого Амбера. Так я узнал, что чувствует человек, которого использовали и, или любили.