Пустота

Смерть приходит, мой генерал! Ровно как ожидалось: не в то время и не там, где предсказывали.

Если жажда власти порождает лишь неутолимую жажду власти, это пол беды. Настоящая беда в том, что у власти нет и не бывает хозяина. Если бы Толкиен мог избавиться от тёмного властелина, оставив только кольцо чёрной воли, но без разума, вот что было бы реалистично, и Маркес уловил это, мой генерал. Он сделал вас беспомощным, фиктивным властителем королевства скорби, в котором истинным повелителем был страх.

Жаль, нет сказок, которые бы с самого начала поведали о том, какие эти маленькие беспомощные существа, люди, созерцатели настоящего и будущего, гости своего тела. За такие бы сказки ненавидели, мой генерал, и вы бы были первым, кто приказал бы казнить рогоносца, смеющего поднять запретную тему.

Мало кто будет сочувствовать вам, мой генерал, потому что вы убийца, палач, расточитель голов и океанов и причина всех бед. Но пока вам не станут сочувствовать мой генерал, вы бессмертны, и сила в плоских руках неподконтрольна.

С семи лет я ждал, когда она умрёт. Потому что именно в семь лет пришло понимание, что это случается со всеми. Значит и со мной. В тот миг хотелось зарыдать и забыть, что она сказала.

Там был океан. Впервые что-то настолько большое, когда можно вертеть головой налево и направо, а он не заканчивался. Он уходил бесконечно далеко, и как не пытайся дотянуться воображением за горизонт, он был повсюду, и казалось небо становилось его продолжением. 

Тогда она сказала: "Люди умирают, и я умру". Мне вдруг стала ясна разница с океаном. Я – не океан, я как все, я уйду. Она заметила перемену в моем лице, и утешила: "не переживай обо мне". Глупая. Мой страх был не про нее, и не из-за того, что останусь один. 

Прошло пять лет, когда я стоял перед ней, как перед океаном. Теперь она была безбрежной, всюду. Все вещи вокруг когда то касались её. Все запахи вокруг были ее. Всё мысли вокруг были про неё. Всё вокруг говорило про неё. Но её самой не существовало… если не считать бледное укутанное тело-полено, вымытое и натертое гримом, словно для представления.

Меня ужасало не одиночество, а то, что оплакивая её, оплакивал маленькую смерть себя. Я почему-то знал, что больше не буду жить как жил, а значит не буду таким как был. И бесконечно жалко, что нельзя вернуться за ту грань, когда было возможным мирно наблюдать за океаном и не догадываться о смерти.

Тогда я плакал один раз на многие годы вперёд, и эти слезы не были о ком то другом. А мне хотелось бы, чтобы они были о другом. Если бы у меня кто-то умер настолько сильно, чтобы я мог страдать. По настоящему, а не как сейчас. 

Ночью много раз снились похороны неизвестной личности на которых рыдалось как в последний раз. А однажды, под яркой луной, я проснулся в поту со знанием имени и фамилии неизвестного человека, в полной уверенности, что он существовал. 

У него было странное имя и фамилие. И чего бы я не пожелал узнать, все было известно из ниоткуда. Какая-то невидимая сила писала историю внутри меня. С тех пор я не могу остановиться. 

Мы пришли на курс к Эрен Игре по писательскому мастерству, нас было всего человек шесть, хотя и тогда казалось, что это очень огромная цифра. И она говорит. Вот тема, садитесь и пишите. И если вы напишите плохо, то я гарантирую вам, она так и говорит: «я гарантирую вам, что в писательстве делать нечего». Аудитория маленькая, всего два окна, она посадила нас рядом, буквально нос к носу и говорит: «вот тема, садитесь и пишите». А мы: «что, где, зачем». А она: «ничего не знаю, вот тема, вам что ничего не сказали? Сами виноваты! Вот вам тема, никаких банальностей, сидите и пишите. Вы должны написать так, чтобы захотелось поговорить». Это было сказано тоном не предполагающим возражений. И хотя после мы ещё долго возмущались насколько она была не права, в тот самый момент никто не осмелился перечить. Тема называлась «Мой Путь».

На следующей встрече она заявила, что задание полностью провалено и никому не удалось быть оригинальным, хотя мы были уверены ровно в обратном. Мы обсуждали это несколько дней, разобрали рукописи друг друга, и мы были уверены. А это были не самые глупые люди, и одному из них было целых тридцать семь лет…, и тем не менее, она входит в ту самую аудиторию, и небрежным как бы между прочим говорит: «да, а что касается работ, они все не прошли». И кто-то из нашей группы с возмущённым видом поднимает руку, а она просто делает знак глазами и продолжает лекцию. Её страшно не любили потом.

Вот проходит время, она требует написать за двадцать минут очень короткий рассказ так, чтобы он был как можно банальнее и содержал максимум клише. На следующей лекции мы разобрали наши пробы, и Эрен с таким неподдельным интересом начинает рассматривать с большой лупой каждую микро оригинальность в текстах, что даже мы удивляемся!

Со временем я смогла понять смысл её заданий, и сегодня стараюсь относится таким же образом не только к работе, но и к жизни целиком.

Только послушайте. Скорее всего вся ваша жизнь будет банальной и ординарной по большому счёту, но что-то маленькое, узкое будет по-настоящему оригинально и ценно, даже не само по себе, а из-за контекста в котором окажется. И порой, так как только вы сможете понять этот контекст, только вы сможете насладиться красотой момента. И если вдруг…, случайно, кто-то ещё сможет, каким-то волшебным невозможным образом увидеть хотя бы что-то очень похожее на то, что видите вы…, и почувствовать тоже, что чувствуете вы…, с тех пор вы можете смело называть себя писателем. Зуб даю.

А отсюда следует единственная причина, по которой вы должны хотеть стать писателем. И если я сейчас скажу про неё, вы возненавидите меня. Поэтому я пообещаю, что сделаю это потом.

С семи лет я ждал, когда она умрёт, чтобы перестать ждать… и вот, ничего не прошло. В последний раз она успела изменить мою жизнь на тысячи километров, отправляя из одного места, где я не был нужен никому в другое за пол земли.

Почему она так поступила? Сколько помню, все ворчала на внешний мир, с горькой ухмылкой, называя греховным. Потом вспоминала мою мать и отца, которых видел на портретах за лампадками. Она никогда не говорила ничего хорошего о большом мире, устремляясь в эпоху молодости, будучи прикованной якорем прошлого счастья, о котором можно было прочитать лишь по её весёлым глазам в редкие моменты просветления памяти. Её прошлое было сказочным и туманным, наделенным легендарным флёром из-за которого я так полюбил одинокое убранство эки и терминалов, которых вместе с тем, боялся, как огня.

В воспоминаниях она часто ехала из точки А в точку Б, и это было самым приятным. Я панически боялся электричек, но получал море удовольствия от воображаемого соучастия в путешествии, смысл которого мне был непонятен. Я не мог разделить её чувства ожидания встречи, любви, но хорошо понимал предвкушение путешествия. Вот как тогда казалось я хочу провести свою жизнь: сесть в электричку и уехать из точки А.

Но самолёты – другое. В самолётах слишком много неба. В них не мелькает забор деревьев, и океан не наводит волной столько страха, как на земле. И я их не боюсь.

Она любила экраны, устройства с обратной физической связью. С детства приучила к игре на квинтепал, который отражал пять чувств на кожу пальцев, давая управление дополнительной реальностью. Она показывала, как создавать программы, а вечерами сама садилась в углу вглядываясь в магические символы, как люди смотрят на звёзды, уходя в полную тишину и покой. Она называла себя принцем порядка, и говорила, что род её иссекает. Она говорила, что мир предал её, что глупость победила, и всё уже решено.

Она смеялась над мохо-племенами, теми, кто решил подражать первобытным обществам, жить собирательством, жечь костры и убивать дичь. Называла их отрицателями реальности, детьми хаоса. Несмышлёными детёнышами.

Она называла извращенцами тех, кто пускал в голову магнитные таблетки, рассказывала про людей, помешанных на интеграции тела, сующих под кожу чипы, изменяющих себя до неузнаваемости, превращаясь в лабиринты экзистенции, головоломки частей и целого, калейдоскоп нелепости. Она говорила про тех, кто намеренно ломал конечности под импланты, кто платил за косметику зловещей долины. Её любимой темой был большой скандал о сексуальном насилие над андроидами, случившийся за несколько лет до моего рождения.

Секс с роботами лучше, говорила она. Настолько лучше, что, попробовав раз, человек не станет глупить с людьми. Секс с людьми нужен для вежливости. Она часто учила меня вежливости. Вежливость была её ценностью, как и порядок. Если я когда-нибудь буду с кем-то заниматься сексом, то конечно из-за вежливости. Потому что по-настоящему это нужно делать не с людьми. Вот что главное. Она осуждала тех, кто забрал эту возможность. Она говорила про двойную мораль, насилие под прикрытием справедливости и про насилие под предлогом избежать насилие. Я ничего не понял, кроме того, что….

Игры взрослых отличаются от моих. Правила нельзя узнать через прямой разговор. Тот, кто объявляет правила явно либо врёт, либо обманывается. Правила можно нарушать, если есть правила для правил. Правила для правил можно менять. Какие-то правила почти не меняются, но никто не знает какие. Правила важны, если человек важен. Правила обязательны, если есть власть. Но это не правила, а желания. Правила важно разделять от желаний, но как?

Ещё были люди, которых она называла самым страшным словом, смысл которого был утерян: коммунисты, а суть струилась из тьмы её угрожающих морщин. Она смеялась с того, что биологические родители бросали своих детей, отдавая на воспитание чужим. Коммунисты. Проклятые коммунисты, сделавшие даже детей общими.

Ты – мой. Говорила она. Ты – моя плоть и кровь. Говорила она. И я чувствовал, что это именно так. Я смотрел на своих родителей, которых создали раньше и понимал, что все мы связаны великой силой, которую нельзя победить. В её руках была абсолютная власть надо мной, и она властвовала безраздельно. И я, вторя её воли, ненавидел Тех, других, коммунистов. Вторя ей презирал конвенциональные семьи, презирал их лень и даром дарованные блага. Я презирал отсутствие труда, работы и денег.

Мы – и они. Мы были оплотом последнего края человечества. Так она говорила. Она говорила: уже готовиться око Акумы, сосущего через трубочку янтарь солнца. Уже заложен фундамент острова смерти, где хитрая многохвостая Кибицуне приспит и задобрит волшебными дарами жадного просителя, чтобы один раз и навсегда уничтожить его.

Я – ребёнок края человечества. Так говорила она. Говорила и завидовала мне, потому что сама хотела посмотреть на закат. Сама хотела бы прикоснуться к великому хаосу, пожирающему надменные надежды и иллюзию власти, которой никогда не было, но которая будучи несуществующей убивала миллионы.

Запомни. Говорила она. Больше всего бойся ничего. Ничего разрушит все. Ничего поглотит все. Смерть придёт из ниоткуда и унесёт в никуда. Глубоко внутри человека живёт абсолютное ничего, и оно жаждет вырваться наружу. Уже многие тысячи лет оно думает свой генеральный план, как использовать слабости людей, их заносчивую самонадеянность.

Она знала про смерть больше моего. Я начал узнавать про смерть только, когда ушла она. Она говорила про падение человечества, запуская длинные пальцы корни в мои волосы, рассказывала про йокаев и людей. Она предвещала ужасное будущее, презирала большой мир, работала всю жизнь и наконец, что она сделала?! Отправила письмо в службу миграции и оформила визу в Европу?

Взрослые всегда нарушают правила, потому что у них есть правила для правил. Их действия глупы и нелогичны. Как можно отдать единственного внука на растерзание коммунистов, популистов и лодырей, которые не работали ни дня в жизни? Как она могла отдать меня тем, в ком не течёт священная кровь семьи? В мир, где нет андроидов для секса, где друзей можно купить, где в мозг вставляют таблетки, где учёные ничего не открывают, где наконец создаётся демон Акума, который будет пожирать солнце, и в конце концов сожжёт человечество?

Она написала им, что я хочу стать писателем, потому что в том мире все писатели. Она не спросила хочу ли я им быть, потому что обладала всей полнотой власти. Её власть – её правила. И вот, все правила навсегда сложились в коробку.

Она отправила меня на машине в аэропорт даже после своей смерти. Она заставила лететь на большом самолёте. Она не дала мне времени попрощаться с вокзалами и станциями. Не дала времени проехать из точки А в точку, название которой ещё не придумано.

Я перестал верить её словам. Я вычеркнул из себя все, что она говорила. Ненависть к большому миру превратилась в большую любовь. Демон стал богом. А край человечества – моим лучшим будущим.

Первый раз я засомневался, когда кто-то из окружения нашептал мне, что отец жив. Я не поверил. Ещё и потому, что говорили, будто он ушёл в мохо-племена. Не верилось, но время переставляло факты, пока тени не поменялись местами с деревьями. Вот она – патриарх нашего рода. Вот она – человек, которого предал мир. Или же всё ровно иначе? Вот она – человек, который ушёл от мира. Но не так, как сделал её сын, устремляясь в леса и разжигая огонь сверлом, а иначе – как сделала она и последователи. Теперь я ближе к смыслу её слов про безумный бег времени. Она – принц порядка, пройдя лабиринт испытаний, могущественной силой воли остановила время, и изменяя шторма миров, создала идеальный Тир. А теперь её мир пал, город опустел, и я вижу магические руны вокруг, правила для правил, которые она расставила во мне за двенадцать лет.

Она использовала меня как тактильный интерфейс, квинтепал, который отзывался на её касания, как дополнительную реальность, которая менялась в ответ на её слова, как программу, которую можно было прочитать вечером, ощущая безграничную власть, которой не было у неё за пределами воображаемого Амбера. Так я узнал, что чувствует человек, которого использовали и, или любили.

Просто представьте. У вас внезапно устраивается маленькое возгорание. И первое что вы делаете, запускаете в огонь то, что находится у вас в руках, а потом бросаете вещи вокруг. И вы не всегда отдаёте себе отчёт, является ли вещь огнеупорной или нет. Вы можете случайно бросить в огонь что-то горючее. Скармливаете образно говоря то, что он может пожать вместо вас. Вопрос: что это за стратегия и когда мы используем её в реальной жизни?

Я не могу начать писать роман пока выдуманные герои не вырастут в голове настолько, не займут так много объёма, что сами не начнут говорить за себя. И что я придумала? Я вызываю их на интервью. Мы садимся в удобной комнате, или может быть не комнате, а в лесу, или не в лесу, а у обрыва, или не у обрыва, а в пустоте, и я прошу их рассказать три истории.

Первая: история про самый стыдный поступок, история про гордость, и... Мне интересно, сможете ли вы догадаться про третью историю. Вначале они говорят глупости, врут, отвечают банальщину и делают это моим голосом. Как это победить? Я иду на улицу, нахожу первого максимально похожего человека и… просто запоминаю его лицо. А потом повторяю всё снова.

По мере того как герой начинает говорить не моим голосом, он становится более непредсказуемым, оригинальным, вызывающим удивление и желание его понять. И когда его голос становиться максимально ясным и начинает звучать в самое неподходящее время, будь то во время завтрака, во время прогулки, встречи, я спрашиваю третью историю: про одиночество. И как правило, с первого раза никто не отвечает. Но я пытаюсь снова и снова, ведь до тех пор, пока они не расскажут эту самую главную историю, ничего нельзя считать настоящим. Почему я так думаю? Вот!

А теперь снова представьте: маленькое возгорание и вы не бежите за огнетушителем, не звоните пожарным, а забрасываете в огонь то, что под рукой. На что это похоже? На что это похоже теперь?

Есть ли у человека что-то настолько определяющее его, что, узнав это, мы бы могли сказать, что человек настоящий?

Задумайтесь над тем, что быть писателем это ещё один способ забрасывать в огонь вещи под рукой с той же самой целью. Подумайте. И если вы подумали о том же, о чём подумала я, в тот же самый момент мы все станем «настоящими». Даже если нас нет. Даже если меня нет, если я выдумана кем-то или если бы я умерла. И даже если я бы существовала, в тот самый момент я бы тоже стала настоящей. Почему? Потому что есть стена между телом и телом и через эту стену не пройти. Почти.

Никто не хозяин.

Они спросили, моя ли идея написать в анкете, что хочу стать писателем и я солгал: «моя». Они ответили, что сейчас никто из взрослых не навязывает детям виденье жизни, так как в мире, который меняется быстрее, чем сменяются поколения, никто не знает ответов. Я спросил: «Такие правила?», они ответили нет. Ага. 

Они рассказали про синдром Дранэ, когда человек оказывается в особом состоянии из-за резкой смены уклада жизни. Они объяснили, как работает физиологическая реакция мозга, как люди закрываются в себе, уходят от реальности, создают порой не только свой маленький мир, но и целые общины. Они рассказали про одну из таких общин аскетов о которых упоминала бабушка (и конечно же смеялась над ними), где люди намеренно тяжело работали днями, а некоторые даже недоедали, чтобы соответствовать правилам. 

Здесь таких людей называли отрицателями, почти что отступниками. Слова, которые не понравились бы никому.

Пока мне проводили экскурс в историю, я дружелюбно улыбался, из вежливости, как учила бабушка, и кивал головой до тех пор, пока они не заговорили о принцах порядка, пока не затронули общество, частью которого была она, и значит, частью которого был я сам.

Принцы порядка, вот как они назывались. Вот как она называла себя. Она и такие же как она объединялись в виртуальные компании, создавали вымышленные проекты и платили друг другу выдуманные деньги. Они создавали для себя программы, с множеством ошибок, требующие поддержки отдела качества. Я ненамеренно опустил взгляд в ожидании, что мне придётся так сидеть ещё несколько минут. Но пытка прекратилась.

Как страшно, как страшно быть частью чего-то, что призирается. Но я ведь не был виноват, верно? По логике получается, не был, но по ощущениям – конечно был.

Я был тем самым ребёнком края человечества, взращенный принцем порядка, род которого обрывался на мне. Это я тот самый человек, которому в детстве помимо японских сказок читали Роберта Желязны. Это я тот самый человек, который несколько лет врал ей, что нравится Корвин, хотя в тайне восхищался Мерлином, который управлял Логосом, но больше всего моей душе был близок Рэндом. Порой я воображал, что встречаю его в электричке, и он похищает меня среди бела дня. Неужели вы подумали, что любовь к электричкам случайна? О нет. Я поеду из точки А и встречу человека, который перевернёт мою жизнь. Силой воли он откроет дромос между теневым миром и истинным, и мы уйдём. И я уйду в мир настоящий, где нет правил для правил. Это было тайной, как и то, что мы живём в отражении, в копии истинного мира. Может Роберт Желязны знал эту тайну по той же причине, по которой знал её я. Вдруг у него была такая же бабушка, или отец, рассказывающий про правила для правил, и однажды он осознал, что все эти правила для правил из-за того, что мир не настоящий. Если это так, я бы хотел встретится с ним, потому что нет никого ближе ко мне, и никого, кто бы мог понять меня лучше, чем тот, кто знает про правила для правил. И возможно, тогда бы, я на несколько минут смог бы ощутить себя… настоящим.

Всё верно. Если миры бывают отражениями, то люди тем более ими бывают. И я чьё-то отражение. Прямо сейчас, где-то сидит он, мой хозяин, создавая из тканей личности, кровь к крови, плоть к плоти своё жалкое подобие. А может быть это она? Она моя хозяин? Она, которая начертила в душе волшебные руны, управляя мной и моими желаниями. Она сделала меня писателем, и теперь, я не могу отрицать, что писатель, ведь первое правило объявлено, а те, кто меняет правила – называются лжецами. Лжецов не любят, а я хочу, чтобы они любили меня. Но что если у неё и у меня хозяин один?