Пустота

К Олегу вернулось самое важное воспоминание, которое разделило всё на до и после. До — мокрый дождь вызывает дрожь, после — дождь и отдельно дрожь. До — руки способны хватать, после — ни взять, ни дать. До — он мог мешать людям, путаться под ногами, даже если никто не замечал его или всем было всё равно, после — люди проходили насквозь. Когда-то он обладал способностью влиять на мир, хоть и не верил. Говорил, что жизнь бессмысленна и от него ничего не зависит. Теперь ему стало заметна скрытая от живых истина: настоящая власть над реальностью.

Не та власть, безразмерная безграничная, что в снах-мечтах. Не власть царя Ирода, не власть Александрова, не власть Бога, а власть человеческая, настоящая. Настоящая от того, что ограниченна, конечна. Будто бы весь смысл жизни только и состоит в конечности. А смысл реальности — в ограниченности. И пока есть ограниченность, существует реальность, а пока есть конечность — существует жизнь.

Власть показалась ему пятнышком размером с ладонь, но он удивился не размеру, а её одинаковости. Знай тогда, насколько люди неотличимы по силе власти друг от друга, он жил бы совсем иначе.

Я б бросил пить пилюли форте
От желчи, болей и камней,
Лишь бы в налаженном комфорте 
Дождаться седины корней...

В переписке в парнем лет 15 прочитал интересную фразу: "А смешнен всего то, что счастливого конца не наблюдается, а я все ещё на него надеюсь. " Засмеялся  

Отвечаю ему, что зря он ждёт "счастливого конца", что это всё из-за сказок. В них конец логичен и возможен. В жизни счастливых концов нет (ну почти). 

И тут сижу и думаю. А вот если я пишу, могу же я написать историю без начала и без конца? Но это ведь невозможно? Но ведь... должно быть возможно. 

Интересно как.

Вдруг хлынули волны летнего зноя, запах жуков, речной тины и столярного клея. Слева появился старый сервант, который нельзя было бы распознать, если бы не особая метка позади: «Олег 2013». Она была нацарапана детским карандашом так, чтобы не заметила мать, но можно было полюбоваться, если знаешь под каким углом посмотреть.

И единственный, кто знал куда смотреть, стоял именно здесь и сейчас перед этой надписью. Он погладил её с целью убедиться, что сервант не исчезнет, как человек в спортивном костюме. Но вместо надписи, излучавшей приторный запах лета, пропал осенний майданчик, а на его месте выросли стены, окна и знакомая комната.

Олег обернулся и понял: он дома. Сквозь стёкла сочилось веснушковое солнце. Тикали часы на серванте. Олег откуда-то знал, что сейчас три часа и двадцать семь минут, хотя на стрелки ни разу не взглянул. Он понемногу привыкал к новой способности чувствовать точное время, словно секунды пролетали сквозь него, и каждая выкрикивала имя: «Меня зовут жизнь» — говорила первая, «Меня зовут мама» — кричала третья, а вторая проходила тихо, пряча лицо, потому что её громко называл всякий, кто рождался.

Отныне Олег мог посещать комнату детства, вызывая в памяти запах лета, жуков, речной тины и столярного клея. Постепенно он сообразил, что возвращается в разные комнаты. В первой было всегда три часа и двадцать семь минут, узнавался июль. А в другой, жил мрачный октябрь с мокрыми качелями. Если в комнате из осени одежда валялась в разных местах, то летняя оставалась неизменной, словно застывшей в янтаре времени.

Ещё он заметил, как сложно определить время в осенней комнате, хотя часы на серванте исправно работали, в отличие от комнаты лета, где стрелки не двигались, но раздавалось призрачное «тик-так». Олег перестал доверять часам, обращать на них внимание, а они в ответ перестали следить за ним.

Открытая тетрадь на столе осенней комнаты вызвала воспоминания о школе, и Олег ощутил кислый вкус меди. Он попытался сглотнуть, чтобы смыть с языка след металла. В воображении проплыли длинные коридоры, двери класса и большой актовый зал, который тут же возник вместо комнаты. Олег с отвращением сплюнул, подумал о жуках и вернулся в июль. Ах вот в чём дело!

Разница между летней и осенней комнатой таилась в жуках. Когда Олег думал о них — он попадал в июль, а иначе — в октябрь. Школа же ассоциировалась со вкусом меди. Вот что значит быть там, где себя чувствуешь.

Подобно тому, как люди не способны вечно находится в хорошем настроении, Олег не мог вечно оставаться в летней комнате, хотя и желал её всей душой. Иногда он пытался лечь на пол, вцепиться обоими руками, всеми усилиями держать в голове запах жуков и столярного клея, но… паркет исчезал, стены таяли, появлялся туманный парк, спортивный майданчик и голый холодный асфальт. Последними из бледных ослабевших кулаков ускользали июльские лучи, и Олег снова отдавался власти пасмурного дня.

Это напоминало его прежнюю жизнь, когда мимолётный лучик радости тонул в бездне бесконечного неудовольствия.

Ты — покинул сердце
Не отдав долгов
Не подмёл дороги
От своих следов

На вольтах червовых
Напечатал крап
Чтобы оказаться
С пешек во ферзях

Рассовал лохмотья
Громких слов «Поверь»
По местам надежды
И в сомнений щель.

Копоть поцелуев
Не согревших нас
Плесенью покрылась
Чёрной на стенах.

В мрачном положенье
Нет твоих заслуг
Потому что в сердце
Есть моём недуг

Я — заставил сердце
Биться для долгов
А в душе-дороге
Нет моих следов.

— Да! Да!!! Да!!!! — Хлопал он в ладоши. — Приезжаю я в Торонто, а там й*ая осень! Нет, ну а что делать. Я беру Эрика за руку, и веду его пить глинтвейн, потому что Эрик ничего крепче не пьёт. Это же Ээээрик.
Рассказчик наклонил голову набок изображая Эрика.

— И вместо того, чтобы поговорить с приятелем о высоком, ну там о хорошей эрекции, о девочках, он что делает? Он лайкает пост Маккинзи. —Человек изображает максимальное возмущение.
— То есть, я выделил время, послал отца на*й, а он сидит и лайкает Маккинзи, которая трахнулась с каким-то Бобби и написала об этом. Вот тебе эвент, а?!!!

Люди внимательно вслушиваются в трагическую театральную паузу.

— А этот Бобби он кто? Бобби форменный засранец, его никто не любит. На него там бочки дерьма весь курс катит, а она с ним трАХнулась.

Толпа понимающе молчит.

— Вы же понимаете, что это значит? Они её просто съедят, вместе с её с*ка тупыми п*нутыми тампонами. И я смотрю там уже постов под пять сотен ненависти и его один лайк! Представляете?! Сотни постов ненависти — и его один одинёшенький лайк. И он ей пишет комментарий поддержки: «Я бы тоже трахнул такой член». Воображаете?! Пи*ец!!!

В голосе уже были слышались хриплые нотки, а запал только разгорался:
— Воображаете?!! И что? А!!! Они идут на свидание, она лижет ему по самые яйца и они женятся. Happy End!!!

Горячий оратор садиться в общую компанию, опрокидывает шот и продолжает наигранное удивление:
— Ну вот, бл*дь, как?! Что нам скажет наука? И да! Я точно знаю: она не считала его сексуальным. Вы думаете — скрытая симпатия — а ни*я!!! Она не считала его сексуальным, пока этот сукин сын не поставил лайк!

Оратор уселся на диван подтягивая к себе поднос с выпивкой.

— А? Билет мне в рай, если мы не сделаем на этом бабки!

Он рассмеялся и поднял тост:
— Выпьем за удачливого Эрика, за ох*енные лайки и за успех нашей компании!
«Кампаай» — закричала толпа, «За науку!» — кричали другие, «За QA после первой не пить» — голосили третьи.

Надежда ль есть любви?
Чтоб не стонать "я одинок, забыт, увы".
С такою мыслью к озеру лесному,
Он вырвался из лап густой листвы. 

Невинна гладь воды, не знавшая желаний, 
Свободная от омута страстей и знаний.
Глядит на путника его глазами.
Чует он —
влюблён, ну, наконец влюблён.

Но сжалось ль сердце? Сердце сжали
Пустоты озера рыданий:
Он видел отражение себя, 
А гладь воды — его коснулась дна!

Запомни: 
о любви 
— мечтают страхи пустоты.
Не те, кто полон ей.

Берегись:
опасен род страшащихся людей.

А там...., 
в дали, 
над лунною водой
Забытый раб приник, прикованный красой.

Дорогая Элиза.

Остаётся всего один день и одна ночь, как я прибуду в Альшу. Там меня ждёт новая работа и новый дом. И наконец, всё обещает быть немного необычным. Ты же знаешь, как я давно мечтал привнести чуточку необычности. И вот....

Наконец я приеду в город, который был построен ради одного, в город, в котором люди существуют ради одной цели. Ты думаешь, что таких городов нет, но.... На этот раз всё по правде.

Итак. Меня пригласили работать над Лентой. В твоё время их не было, поэтому тебе проще будет представлять это как длинный длинный фильм. Без начала и без конца. Настолько длинный, что актёры успевают родиться, вырасти и состарится на экране. Настолько длинный, что эпохи сменяют друг друга. Тебе кажется, что таких фильмов не может быть? Но на этот раз мне нечего выдумать. Жизнь иногда необычнее, чем любая фантазия....

Ленты — как кино, но не как. Совершено не то кино, к которому ты привыкла. Ни сюжет, ни герои, ни начало, ни конец, ничто не имеет значения. Они — чистое удовольствие. Это события, это чувства, которые заставляют тебя испытывать блаженство, хотя в них нет ничего особенного. Они настолько неособенные, насколько вообще возможно. Квинтесенция банальности. И всё таки — они работают. Настоящее чудо современной науки. Именно науки, а не искусства. Я бы не смог назвать их искусством....

Я скажу более. Лента — это как совершенное рондо. Одна единая тема, сыгранная каждый раз немного по разному, но в целом, одинаково. Если ты знаешь события прошлых двадцати серий, то ты можешь точно понять, что будет в следующих двадцати. Говорят — один из секретов. Но как бы там ни было, я прекрасно понимаю, что передо мной абсолютное «ничто». Ведь раньше, я думал, что пустота — это то, что между звёзд. А теперь.... Теперь я думаю, что настоящая пустота, это вовсе не тёмное и не светлое.... Это оно.

Настолько омерзительны люди, которые смотрят Ленты, хотя я и сам омерзителен.... Но те, кто создают их — интересны. А теперь, мне позволено зайти и подсмотреть изнутри. Ведь должно быть что-то очень занимательное в том, как кто-то создаёт «ничто» для никого.

Дорогая Элиза. Солнце уже село. Скоро ночь. А послезавтра я буду в Альше, в городе, который был построен, чтобы создавать «ничто».

Всегда с тобой.

Нужно говорить только правду. Правду и ещё раз правду.

Написал симпатичный парень. Пригласил на свидание. Поговорили. Я ему признался, что хочу его во всех смыслах. Думал, что он предложит встречаться, а он согласился на секс. Идиот. Пришлось ему сказать, что я заболел. Вот прямо сразу. Внезапно. Температура 39. 

Нужно говорить правду. Но как я признаюсь в том, что когда говорил с ним о сексе имел ввиду просто откровенность, но намерений не имел. Как?! Стыдно!

Правда и ещё раз правда.

Познакомился с одним парнем. Всё вроде ничего. Даже чего. Он классный, умный, и всё такое. С таким бы круто было дружить и иногда заниматься сексом, но кажется он на меня запал. По настоящему. Вижу это. Знаю, что будет дальше. Встречи свидания, отношения. Не хочу с ним отношений.

Но нужно говорить правду? Хорошо. Правда в том, что я хотел бы с ним встречаться, но по дружески без обязательств. В этой правде вроде нет ничего стыдного. Но с другой стороны я бы и сексом не прочь заниматься. А вот тут выходит, что я как бы шлюха. Стыдно. Да и он тоже обидится. Лучше буду периодически делать вид, что им интересуюсь. Может быть прокатит.

А ведь хочется говорить правду. Очень хочется. Быть свободным от лжи.

Вчера написал мне: что я к нему чувствую. Чувствую ли я к нему симпатию? Пожалуй да. Симпатия однозначно есть, но... Какой же тяжёлый это разговор. Сказал ему, что только проснулся, не могу серьёзно говорить. Соврал. А нужно говорить правду. Но я не могу просто так взять и обидеть человека. И себя обидеть не могу. Сказал, что испытываю к нему симпатию. Это всё таки правда. Точнее это часть правды... Через неделю добавил меня в ЧС. Обидно, хоть и справедливо.

Нужно говорить правду..., вроде бы. Нужно. Только для кого?

За моей спиной стоит шкаф. И на задней его стороне есть надпись карандашом: моё имя и год: 1992. А ещё чуть ниже: 1993. Вот посмотрел бы нормальный человек и спросил: «Зачем нарисовал?» Ну, какой смысл? А если нарисовал, чего не стереть? Надпись то карандашом. Вот так и ходят люди и кто где: кто на стенах, кто на заборах, кто на шкафах, кто на партах, древних замках, особенно деревьях. Кому оно нужно? Племя любителей пописать, поковырять.

Если бы в Карпатах, на Кавказе такие произведения не стирались ветром и дождём, то, наверное, надпись «Здесь был…» состояла бы из пяти Васей.  Это просто новый культурный слой в археологии: «Слой Васей». Пройдут тысячи лет. И какие там рисунки животных. Какие там тебе легенды.  Те, кто это откапают – будут ломать голову: «Кто такой Вася – главный правитель мира, или ещё один Будда» и как при этом он мог находиться во всех местах одновременно.

 И знаете, ведь нет такой проблемы: где писать. Мало того, что наша бумажненькая промышленность работает замечательно, но теперь и средств для письма стало намного больше. И что? Что это изменило? Что это поменяло?!

Есть, конечно, мнения. Есть много мнений. Вот, например, человек с бубончиком. В таком пиджачке. Сидит напротив. Смотрит на меня. На лбу у него воображаемый транспарант: «Я интеллигент». И чуть ниже печать: «подтверждено интеллигентами мира». Он конечно скажет: «Ээээ-уууу-ээээээ…». Это горловое пение. Он настраивается. Сейчас подождите: «Ну конечно же мы имеем дело с низким культу… ээ уровнем культуры, ээээ-уууу-ыыыы….». Я его спрашиваю: «Ну а в детстве вы сами писали что-то подобное?». Он такой: «ооо-аааа-уууу». Видимо я задал не позволительный вопрос. Всё пропало. Позор. Расстрел. Сейчас он скажет: «эээ-аааа». Он пытается понять: «врать или нет». «мммммм» -- собирается с духом: «Да».

И ведь понимаете, если бы речь шла о нецензурных словах, которые обычно пишутся ради протеста, направленного обществу, себе, другим. То фразы: «Здесь был Вася». «Цой жив». «Маша плюс медведи, 1999». «Ваня плюс Саша, 2006» — они не являются чем-то нецензурным или аморальным (хотя по поводу последнего у «интеллигенции» будут вопросы).

Но одно дело, если мы действительно портим забор или стену. Но совсем другое дело, когда подобные действия являются разрешёнными на уровне обычаев или культуры. У нас недавно пристроили лестницу железную для подъёма на пешеходный мост. Прошло всего несколько месяцев, как перила медленно начали обрастать страшными прыщами в виде железных замков, с именами «счастливых пар».

Или если кто-то из вас забирался, на какую-нибудь публичную вершину. Он, наверное, замечал, что на единственном бедном дереве, которое там растёт или уже высохло от печали навешано тысячи ленточек. Если бы на меня каждый забирающийся турист вешал ленточку, я бы не только засох.

Представьте такой эксперимент. Повесить на вершине горы табличку: «Вешайте грязное нижнее бельё». И потом засечь: «Сколько времени нужно, чтобы это превратилось в обычай, закон, традицию, легенду». Нет. Я не верю, что это делается из-за низкой культуры.

Пройдёт лет двадцать. Приедет Вася. Увидит свою надпись. Коснётся рукой. И бах бубух!!! Он снова прыгнул на двадцать лет назад. Это такая миниатюрная магическая машина времени. Он снова вспомнит – кем он был. Что он делал. Что он не сделал. О чём думал. О чём мечтал. Нет, это вовсе не ностальгия. Это вовсе не память о прошлом. Это сродни тому, что мы делаем, когда приходим на могилы. Только в этот раз речь идет не о мёртвых. Речь о тех, кто когда-то жил в нас. Но со временем ушёл.

Когда-то давно бабушка сказала мне, что она умрёт. Я разозлился и заплакал. А родители потешили себя: «Бабушку жалко». Они так и не поняли, что пожалел я именно себя. Но позже, в 1992 году, я пойму, что смерть это вовсе не то, чего стоит бояться. Иногда мы меняемся так, словно исчезаем навсегда.

Люди думают, что их тела смертны. Но на самом деле ещё более бренна душа. Её смерть и рождение не видны, поэтому никто не заметит границы: когда исчезает одна личность, и как из ниоткуда появляется следующая.

Когда-то впервые почувствовался лёгкий бриз небытия. Он стелился повсюду вокруг. Дыхание несуществующей вечности, вскоре унесёт. Новое взамен старого. То, что было и то чего не было – придётся оставить. Единственное кого я хочу взять: это себя прежнего. А надпись послужит памятью: «1992» год….

По причине закрытия двух учебных учреждений района, оставшаяся школа требовала расширения. Большое фое отдали под новые кабинеты. Образовался длинный коридор. Дверные проёмы пришлось переделать из-за ошибки уже после того, как двери оказались установлены, поэтому по бокам тёмного коридора дверей было раза в два больше, половина из которых работала, а половина висела в назидание.

Прижавшиеся друг к другу бледные двери и мрачный тощий коридор оказывали до мурашек мистическое впечатление.

Олег появился в самом конце коридора перед кабинетом истории и увидел на другой стороне прямоугольник света. Он сделал шаг по его направлению. Пальцами замерил расстояние между сторонами и побежал навстречу.

Олег ещё застал большое фае в первом классе. Тогда это было светлое крыло школы, куда они бегали с ребятами поиграть. У окон стояли большие горшки с листьями, напоминающими садовые грабли или гигантские папоротники. Олег носил им насекомых. Он мечтал, что однажды наберёт жуков-солдатиков в банку и оставит где-то в классе на уроке, а потом все будут смеяться и конечно же вспоминать, что это сделал он. Но он не сделал. Он не сделал, хотя были и жуки, и банка, и школа, и урок. А на следующий год он забыл про жуков. В памяти осталась только мечта, которую Олег уже не понимал. Зачем? Почему кому-то надо? Какой смысл? Что смешного?

Он остановился, чтобы приложить указательный и большой пальцы к прямоугольнику. Расстояние между пальцами было меньше светового пятна. Олег запомнил новый размер и побежал. Так он останавливался снова и снова, проверяя перспективу. Каждый раз казалось, что прямоугольник приближался, и каждый раз Олег чувствовал, что пальцы обманывают его.

Невидимая сила, которая смыкала их, заставляла верить и двигаться называется надеждой. Но там, где можно пробежать тысячи метров без одного вздоха и без одного удара у надежды нет смысла. Вся её мудрость — дать время, чтобы подумать. Время, чтобы подумать, как жить пока существуешь.

Раньше Олег был уверен, что потерял способность надеяться, поэтому признал её не сразу. Но и когда признал, то продолжал бежать. Ни усталости, ни боли не было в ногах. Он бы бежал ещё очень долго, если бы не другая сильная боль, вырвавшая его из бессмысленного побега на желанную волю.

Он вернулся в начало коридора. Открыл дверь кабинета истории, который был похож на летнюю комнату из-за того, что в окна светило вечное солнце, и подошёл к учительскому столу. На столе стояла та самая банка с жуками от которой исходил знакомый запах лета. Насекомые ползали по всему кабинету и ведомые неизвестной силой стремились попасть в банку. Чем больше их было в банке, тем сильнее на языке отпечатывался вкус жуков. Олег подошёл ближе, засунул палец в самую гущу и почувствовал боль ненависти. Но он не одёрнул руку. Он продолжал смотреть как жуки со всех щелей заползали внутрь, усиливая его чувство.

Возможно самая чудесная тайна не в звёздах, и не в улетающей пустоте за ничто. А самая чудесная тайна в рождении языка. Может даже... и не тайна. Весёлая крупная авантюра с начала времени. И хотя человек, единственное из животных, способное задохнутся от кусочка еды, он так же и единственное существо, которое не существует вне языка.

Мы рождаемся пустыми, не умеющими думать, не то, что различать лица или ходить, любить, слушать, осознавать себя. Язык даёт нам ключ к другим ключам, не имея собственной двери, ни собственного порога.

Мы живём, касаясь друг друга словами, рисуя внутри себя мир как длинный затяжной роман. Мы научились языку абстракций, научились консервировать опыт в книгах и замораживать звуки в нотах. Мы мечтаем стихами о чувствах, и умеем переживать судьбы чужих, сидя в кресле. 

Мы так верим, что способны понять других.... Что язык может прикоснутся к душе, как две звезды верят в то, что видят друг друга сквозь миллиарды световых лет, встречая лишь призраки самих себя. И верим ещё сильнее, когда понимаем, что плывём в безразличной и бессмысленной пустоте. Эта вера похожа на сказку, которая навсегда останется сказкой.

Как нелепо... Обижаемся, не получая ожидаемого, но радуемся неожиданному. Верим в существование тех, кто поймёт нас, и ждём их до конца жизни, обманутые иллюзией. Хотя любовь — сказка с другими героями. Она о другом: как бесконечно далёкие, кажутся друг другу бесконечно близкими.

И даже в будущем, если тайна разума станет подчинена воле, сможем ли мы прочитать друг друга? Возможно нет? Возможно никогда..., а возможно это и есть самый главный трюк.... любви.

Паоло влился в ряды разработчиков системы семантического (смыслового) анализа, которую программисты окрестили Мемра. В религии Мемра, она же Логос, она же Маамар, она же «Слово» обозначало сущность созидающую мир из мысли. В CommuniCat Мемра анализировала посты людей в социальных сетях с целью конструирования модели идентичности.

Для этого люди научили Мемру выделять из речи смыслы и определять отношение автора к ним. С удивительной точностью, превосходящую человеческие способности, Мемра умела обнаруживать иронию, удивление, раздражение, порицание, поддержку, агрессию, негодование и юмор. Она отлично справлялась с задачей нахождения сексуального флирта как явного, так и скрытого и уже участвовала в качестве эксперта в судебных разбирательствах по теме харрасмента.

Своим успехам проект был обязана новой семантической теории информации Вольперта. Глазами Мемры человеческая индивидуальность представлялась словарём смыслов, массивом «идей» и матрицей отношений между ними. С точки зрения Мемры человек был машиной, которая разделяла реальность на две части: добро и зло. Машиной для которой средой обитания выступали социальные сети как место выражения мыслей и среда распространения моральных оценок.

Мемра моделировала не только идентичности отдельных людей, но создавала и совместные модели для семей, партий, субкультур и стран. Она знала ответ на вопрос: сколько в вашей индивидуальности чужого, с каких культур, субкультур были заимствованы идеи. Мемра могла точно ответить на вопрос: какой вы фрукт, каких мыслей раб и какого «отца» сын.

Мемра знала вас лучше, объективнее и точнее, чем вы. Однажды один из сотрудников с именем Майкл, предложил написать автоматизированного психолога-ассистента, который бы помогал людям с бытовыми проблемами. Скажем, вы платите десять или двадцать долларов в месяц и получаете первичную помощь. Паоло эта идея пришлась по душе, и он познакомил Майкла со домашним проектом, использующим базу данных Мемры для создания карты распространения идей.

— Это же круто! — Радовался Майкл, смотря на картину, где отображались отношения между людьми и идеями. Интерфейс позволял выбрать разные группы людей по разным критериям, чтобы построить новую карту. Например, вы могли выбрать политические пристрастия, религию или виды образования. Майкл смотрел на творение Паоло с неподдельным восхищением, словно перед ним раскрылся новый неведомый мир.

Вселенная симпатий человека к идеям как бы одевала человечество в новое платье, создавала новый образ (или «look» как сказали бы представители модной индустрии). Теперь все люди делились на тех, кто… любил котиков и тех, кто ненавидел любителей котиков. И если первое не было в новинку, второе вызывало интерес, особенно если обратить внимание на корреляцию с нетерпимостью к случайному сексу. Портрет среднего человека современности выглядел так. Вам тридцать три года. У вас аллергия. Вы придерживаетесь идеи здорового питания. В целом вы оптимист. Любите котиков. И не очень любите, а то и ненавидите людей, занимающихся сексом без обязательств. А в замен, люди, которым нравится заниматься случайным сексом ненавидят вас, как тех, кто любит котиков.

— До сих пор я считал свою работу бесконечно скучной, — признался он Паоло. — Кажется вы только что изменили мою жизнь.

Паоло, носивший обычно беспристрастное лицо или как говорят «pokerface» неожиданно улыбнулся. Ему нравилось, когда его работа удивляла людей. В лице Майкла Паоло заполучил нового фаната, а может и друга.

Rip

Вечером завёл часы на 7, и... ничего не произошло.

Приходил сосед, спрашивал что звенит, потом как дела, ответил вопросом на вопрос: а как твои. Помолчали разошлись. Ничего не произошло. 

Забыл молоко на плите. Газ выключили. Ничего не произошло. 

Позвонил начальнику, просил зарплату, и так ясно, что ничего не произошло. 

Пошёл платить за квартиру, вспомнил разговор с начальником, ничего не произошло. 

В троллейбусе вытащили кошелёк. Понятное дело, обрадовался: ничего не произошло. 

Встретился с одногрупником, пошли зырять как пьют кофе. Таких как мы еще человек пять. 

Не смотрел новости. Ничего не произошло. 

Ехал домой в троллейбусе, кто-то подкинул мой кошелёк. В сумме ничего не произошло. 

Пришёл домой, ожидал найти приз, но ничего не произошло. 

Помыл посуду, вытер, снова посмотрел в кошелёк, сам не знаю почему. Постоял подумал. Попрыгал. Махал руками и язвил. Изображал негодование. Устал.

Никто не пришёл. 

Позвонил в полицию пожаловался на шум в своей квартире. Полиция ответила, что уже у меня была: ничего не произошло. 

Обиделся, спросил когда были. Неудобно. 

Сидел на диване. Делал вид, что читаю. На самом деле жду, когда затопят сверху. Потом вспомнил, что соседи уехали на Бали. Ничего не произошло. 

Звонила мама, спрашивала что я делал с 8 до 9. Ответил: читаю. Мама спросила на какой странице. Назвал 27, она удивилась. Наверное надо было сказать 72. Ничего не произошло. 

Приезжала полиция, забрали соседа. Спросил когда ко мне придут: сказали, что ничего не произошло. 

Запалил костёр на крыше. Пожарные не приехали. Звонил три раза. Значит ничего и не произошло. 

Звонил адвокат спрашивал про соседа. Сказал: ничего не произошло. Он ответил, что это и так понятно. Вопрос в другом.

Сидел думал. Говорил с мамой на какой странице читаю книгу. Спросил,  чтобы было, если бы не папа. Она говорит: ничего бы не произошло. 

Я сижу в шоке. Хочу понять. В чем разница. Что так, что эдак. Ничего не происходит!!! 

Сел на лестницу, рыдал как в первый раз. Кто-то спросил: почему? Ответил: потому что... ничего не произошло. 

Начало тут: 

Теперь Тони прислушивался к шагам, чтобы ощутить себя живым. Шаги замедлились, всё ближе и ближе. У его кровати оказалась женщина преклонных лет. Если бы мог, Тони подпрыгнул бы от неожиданности. Он даже не услышал как дверь открылась, и ему на какой-то миг показалось, что перед ним присела смерть.

Женщина помотала головой и с улыбкой сказала: «Ну какая же я смерть». Тони подумал о том, что всё это ему приснилось, но улыбнулся в ответ левой половиной лица. «Ничего другого тебе не оставалось, да?» — спросила его женщина, похожая на смерть. Тони вспомнил о том, как вчера к нему пришла Энни. О том как именно она пришла. Формально пришла, формально села рядом с ним, формально смотрела ему в глаза, формально покинула его, словно они вовсе и не были знакомы. Улыбка сбежала с половины его лица.

Женщина внимательно заглянула ему в глаза. «Нет, тебя это не беспокоит. Ты весь как один сидишь в этих мыслях. Можно сказать, что вся твоя жизнь только и осталась в них. Так бывает, Тони. Так бывает, когда пытаешься все мысли и чувства поместить в газонокосилку, а потом кто-то ломает её и ты ломаешься вместе с ней.»

Тони кивнул. Он ощутил как тёплая рука, похожая чем-то на руку его бывшей жены сомкнула ту его ладонь, которая всё ещё была способна внимать. «Нет, это вовсе не смерть» — подумал Тони. «Да, ты прав» — ответила женщина: «Смерть уже была и сделала своё дело. Никто во всей вселенной не в силах починить газонокосилку». Она сжала его за руку: «Но последнее слово может остаться за нами, как тебе такое Тони?», — и добавила: «Услуга за услугу». Тони бы сказал, что ничего другого ему не оставалось, но в этот раз он и сам был не против.

Утром Энни раздражённо заметила свежее письмо, ожидая что-то неприятное, она удивилась, когда развернула конверт. Она ещё больше удивилась, перечитав дату отправления на штампе. Письмо было отправлено как раз в тот самый день, когда газонокосилка сломалась, и за день до того, как сломался Тони. Она с волнением перечитала письмо. Потом снова. Потом позвонила Гевору, чтобы предупредить по работе, позвонила Дэну, попросила прощения, и поехала к отцу. Через три часа она сидела на том же месте, где ещё вчера была женщина похожая на смерть, и точно так же сжимала здоровую руку Тони. Тони молчал, но Энни уже услышала от него всё о чём только мечтала.

«Энни. Следовало бы начать это письмо так. Дорогая Энни, я осознаю сколько боли и неприятностей доставил тебе. Но это не было бы правдой. На самом деле, Энни, я не осознаю сколько боли и неприятностей доставил, и мне страшно об этом думать.

Я хочу рассказать тебе, почему тобой горжусь. Уверен, ты этого не знаешь. И если я просто скажу: «Я тобой горжусь», — не поверишь.

Всё началось очень давно. Моя бабушка Эллис, твоя прабабушка была вторым ребёнком в семье. У Эллис был старший брат: спортсмен, красавец, самый популярный парень в школе и любимчик семьи. И вот однажды Эллис пришла к родителям и рассказала им о том, что якобы старший брат её изнасиловал. Родители не поверили ей, а несколькими годами позже её брата посадили за изнасилование одногруппницы. Больше к этому вопросу никто не возвращался.

Эллис выросла, стала прекрасной женщиной, но в глубине души желала отомстить родителям за недоверие. Она решила доказать им и самой себе, что является плохим человеком, поэтому вела неблагочестивый образ жизни. Эллис выбирала мужчин одного за другим, захватывала их, пользовалась и бросала, веря в том, что таким образом у неё есть над ними власть.

На этом её жизнь могла бы завершится, пока она не встретила именно того парня, который полюбил её по-настоящему, и не хотел её бросать. Так на свет появилась моя мама, Роуз. Но несмотря на то, что мой дедушка любил Эллис, и возможно Эллис была не безразлична к нему, их отношения были настоящим адом, в котором и росла Роуз.

Наверное, Роуз, моя мать, показалась тебе кроткой женщиной. Но это была лишь маска девочки, которая привыкла жить в семье, где отец и мать ненавидят друг друга. Роуз знала обо мне всё, что я делаю не так, что я делаю так. Она следила за каждым шагом, и очень скоро я понял, что наказаний за ошибки мне не избежать, что мир состоит из боли и огорчений, если ты не косишь свою траву, которая всегда нескошенная.

Я не обвиняю свою мать. Ничего другого ей не оставалось. Но у меня был шанс сломать это, ведь я как никто другой знал, насколько ужасно жить в семье, где с тобой обращаются как с газонокосилкой, где думают, что ты газонокосилка, и любят тебя как газонокосилку.

Мне стыдно, что я не справился, Энни. Я не справился. Но у тебя получилось. И поэтому я тобой горжусь. Ты сейчас поймёшь почему.

Помнишь тот день, когда вы пришли с Дэном. Я и правда подумал, что он отличный парень, но я понял, что ты привела его только для того, чтобы быть мне хорошей газонокосилкой-дочерью. А я как хороший отец-газонокосилка не мог допустить, чтобы моя дочь вышла не по любви, ведь я и сам женился на женщине-газонокосилке.

 Я знаю, ты считаешь свой первый брак ошибкой. Но это было твоим первым решением на пути, чтобы сломать проклятие, которое несёт наша семья уже много лет. И пусть это было неидеальным решением, я знаю как много усилий потребовалось, чтобы его совершить.

Поэтом я горжусь тобой, Энни. И когда у тебя появятся дети, а они появятся, Энни, они родятся свободными от ошибок прошлого.

Попроси за меня прощения у Дэна.

Люблю тебя, твой отец»

Когда в палату вбежал Дэн, Энни сидела в слезах, держась за руку отца. Впервые за много лет она по-настоящему улыбнулась. Все её ошибки и невзгоды показались маленькими и не значительными перед огромным будущим, а рядом оказались те, кого так не хватало.

Тони посмотрел на Дэна, потом на Энни и закрыл глаза. Ничего другого ему не оставалось, а теперь и не требовалось.

С семи лет я ждал, когда она умрёт. Потому что именно в семь лет пришло понимание, что это случается со всеми. Значит и со мной. В тот миг хотелось зарыдать и забыть, что она сказала.

Там был океан. Впервые что-то настолько большое, когда можно вертеть головой налево и направо, а он не заканчивался. Он уходил бесконечно далеко, и как не пытайся дотянуться воображением за горизонт, он был повсюду, и казалось небо становилось его продолжением. 

Тогда она сказала: "Люди умирают, и я умру". Мне вдруг стала ясна разница с океаном. Я – не океан, я как все, я уйду. Она заметила перемену в моем лице, и утешила: "не переживай обо мне". Глупая. Мой страх был не про нее, и не из-за того, что останусь один. 

Прошло пять лет, когда я стоял перед ней, как перед океаном. Теперь она была безбрежной, всюду. Все вещи вокруг когда то касались её. Все запахи вокруг были ее. Всё мысли вокруг были про неё. Всё вокруг говорило про неё. Но её самой не существовало… если не считать бледное укутанное тело-полено, вымытое и натертое гримом, словно для представления.

Меня ужасало не одиночество, а то, что оплакивая её, оплакивал маленькую смерть себя. Я почему-то знал, что больше не буду жить как жил, а значит не буду таким как был. И бесконечно жалко, что нельзя вернуться за ту грань, когда было возможным мирно наблюдать за океаном и не догадываться о смерти.

Тогда я плакал один раз на многие годы вперёд, и эти слезы не были о ком то другом. А мне хотелось бы, чтобы они были о другом. Если бы у меня кто-то умер настолько сильно, чтобы я мог страдать. По настоящему, а не как сейчас. 

Ночью много раз снились похороны неизвестной личности на которых рыдалось как в последний раз. А однажды, под яркой луной, я проснулся в поту со знанием имени и фамилии неизвестного человека, в полной уверенности, что он существовал. 

У него было странное имя и фамилие. И чего бы я не пожелал узнать, все было известно из ниоткуда. Какая-то невидимая сила писала историю внутри меня. С тех пор я не могу остановиться. 

С семи лет я ждал, когда она умрёт, чтобы перестать ждать… и вот, ничего не прошло. В последний раз она успела изменить мою жизнь на тысячи километров, отправляя из одного места, где я не был нужен никому в другое за пол земли.

Почему она так поступила? Сколько помню, все ворчала на внешний мир, с горькой ухмылкой, называя греховным. Потом вспоминала мою мать и отца, которых видел на портретах за лампадками. Она никогда не говорила ничего хорошего о большом мире, устремляясь в эпоху молодости, будучи прикованной якорем прошлого счастья, о котором можно было прочитать лишь по её весёлым глазам в редкие моменты просветления памяти. Её прошлое было сказочным и туманным, наделенным легендарным флёром из-за которого я так полюбил одинокое убранство эки и терминалов, которых вместе с тем, боялся, как огня.

В воспоминаниях она часто ехала из точки А в точку Б, и это было самым приятным. Я панически боялся электричек, но получал море удовольствия от воображаемого соучастия в путешествии, смысл которого мне был непонятен. Я не мог разделить её чувства ожидания встречи, любви, но хорошо понимал предвкушение путешествия. Вот как тогда казалось я хочу провести свою жизнь: сесть в электричку и уехать из точки А.

Но самолёты – другое. В самолётах слишком много неба. В них не мелькает забор деревьев, и океан не наводит волной столько страха, как на земле. И я их не боюсь.

Она любила экраны, устройства с обратной физической связью. С детства приучила к игре на квинтепал, который отражал пять чувств на кожу пальцев, давая управление дополнительной реальностью. Она показывала, как создавать программы, а вечерами сама садилась в углу вглядываясь в магические символы, как люди смотрят на звёзды, уходя в полную тишину и покой. Она называла себя принцем порядка, и говорила, что род её иссекает. Она говорила, что мир предал её, что глупость победила, и всё уже решено.

Она смеялась над мохо-племенами, теми, кто решил подражать первобытным обществам, жить собирательством, жечь костры и убивать дичь. Называла их отрицателями реальности, детьми хаоса. Несмышлёными детёнышами.

Она называла извращенцами тех, кто пускал в голову магнитные таблетки, рассказывала про людей, помешанных на интеграции тела, сующих под кожу чипы, изменяющих себя до неузнаваемости, превращаясь в лабиринты экзистенции, головоломки частей и целого, калейдоскоп нелепости. Она говорила про тех, кто намеренно ломал конечности под импланты, кто платил за косметику зловещей долины. Её любимой темой был большой скандал о сексуальном насилие над андроидами, случившийся за несколько лет до моего рождения.

Секс с роботами лучше, говорила она. Настолько лучше, что, попробовав раз, человек не станет глупить с людьми. Секс с людьми нужен для вежливости. Она часто учила меня вежливости. Вежливость была её ценностью, как и порядок. Если я когда-нибудь буду с кем-то заниматься сексом, то конечно из-за вежливости. Потому что по-настоящему это нужно делать не с людьми. Вот что главное. Она осуждала тех, кто забрал эту возможность. Она говорила про двойную мораль, насилие под прикрытием справедливости и про насилие под предлогом избежать насилие. Я ничего не понял, кроме того, что….

Игры взрослых отличаются от моих. Правила нельзя узнать через прямой разговор. Тот, кто объявляет правила явно либо врёт, либо обманывается. Правила можно нарушать, если есть правила для правил. Правила для правил можно менять. Какие-то правила почти не меняются, но никто не знает какие. Правила важны, если человек важен. Правила обязательны, если есть власть. Но это не правила, а желания. Правила важно разделять от желаний, но как?

Ещё были люди, которых она называла самым страшным словом, смысл которого был утерян: коммунисты, а суть струилась из тьмы её угрожающих морщин. Она смеялась с того, что биологические родители бросали своих детей, отдавая на воспитание чужим. Коммунисты. Проклятые коммунисты, сделавшие даже детей общими.

Ты – мой. Говорила она. Ты – моя плоть и кровь. Говорила она. И я чувствовал, что это именно так. Я смотрел на своих родителей, которых создали раньше и понимал, что все мы связаны великой силой, которую нельзя победить. В её руках была абсолютная власть надо мной, и она властвовала безраздельно. И я, вторя её воли, ненавидел Тех, других, коммунистов. Вторя ей презирал конвенциональные семьи, презирал их лень и даром дарованные блага. Я презирал отсутствие труда, работы и денег.

Мы – и они. Мы были оплотом последнего края человечества. Так она говорила. Она говорила: уже готовиться око Акумы, сосущего через трубочку янтарь солнца. Уже заложен фундамент острова смерти, где хитрая многохвостая Кибицуне приспит и задобрит волшебными дарами жадного просителя, чтобы один раз и навсегда уничтожить его.

Я – ребёнок края человечества. Так говорила она. Говорила и завидовала мне, потому что сама хотела посмотреть на закат. Сама хотела бы прикоснуться к великому хаосу, пожирающему надменные надежды и иллюзию власти, которой никогда не было, но которая будучи несуществующей убивала миллионы.

Запомни. Говорила она. Больше всего бойся ничего. Ничего разрушит все. Ничего поглотит все. Смерть придёт из ниоткуда и унесёт в никуда. Глубоко внутри человека живёт абсолютное ничего, и оно жаждет вырваться наружу. Уже многие тысячи лет оно думает свой генеральный план, как использовать слабости людей, их заносчивую самонадеянность.

Она знала про смерть больше моего. Я начал узнавать про смерть только, когда ушла она. Она говорила про падение человечества, запуская длинные пальцы корни в мои волосы, рассказывала про йокаев и людей. Она предвещала ужасное будущее, презирала большой мир, работала всю жизнь и наконец, что она сделала?! Отправила письмо в службу миграции и оформила визу в Европу?

Взрослые всегда нарушают правила, потому что у них есть правила для правил. Их действия глупы и нелогичны. Как можно отдать единственного внука на растерзание коммунистов, популистов и лодырей, которые не работали ни дня в жизни? Как она могла отдать меня тем, в ком не течёт священная кровь семьи? В мир, где нет андроидов для секса, где друзей можно купить, где в мозг вставляют таблетки, где учёные ничего не открывают, где наконец создаётся демон Акума, который будет пожирать солнце, и в конце концов сожжёт человечество?

Она написала им, что я хочу стать писателем, потому что в том мире все писатели. Она не спросила хочу ли я им быть, потому что обладала всей полнотой власти. Её власть – её правила. И вот, все правила навсегда сложились в коробку.

Она отправила меня на машине в аэропорт даже после своей смерти. Она заставила лететь на большом самолёте. Она не дала мне времени попрощаться с вокзалами и станциями. Не дала времени проехать из точки А в точку, название которой ещё не придумано.

Я перестал верить её словам. Я вычеркнул из себя все, что она говорила. Ненависть к большому миру превратилась в большую любовь. Демон стал богом. А край человечества – моим лучшим будущим.

Первый раз я засомневался, когда кто-то из окружения нашептал мне, что отец жив. Я не поверил. Ещё и потому, что говорили, будто он ушёл в мохо-племена. Не верилось, но время переставляло факты, пока тени не поменялись местами с деревьями. Вот она – патриарх нашего рода. Вот она – человек, которого предал мир. Или же всё ровно иначе? Вот она – человек, который ушёл от мира. Но не так, как сделал её сын, устремляясь в леса и разжигая огонь сверлом, а иначе – как сделала она и последователи. Теперь я ближе к смыслу её слов про безумный бег времени. Она – принц порядка, пройдя лабиринт испытаний, могущественной силой воли остановила время, и изменяя шторма миров, создала идеальный Тир. А теперь её мир пал, город опустел, и я вижу магические руны вокруг, правила для правил, которые она расставила во мне за двенадцать лет.

Она использовала меня как тактильный интерфейс, квинтепал, который отзывался на её касания, как дополнительную реальность, которая менялась в ответ на её слова, как программу, которую можно было прочитать вечером, ощущая безграничную власть, которой не было у неё за пределами воображаемого Амбера. Так я узнал, что чувствует человек, которого использовали и, или любили.

Соната 27 ну никак не удавалась.

Хотя я и слышал её ни раз в чужом исполнении, она не ложилась в голову, не хотела дружить с руками. И ведь нередко бывает, что одно и тоже произведение один и тот же человек может воспринимать по-разному. А иногда это "по-разному" бывает слишком разным.

Тем не менее я её не «слышал». В моих руках она выходила неким вальсом... Хотя какой это вальс. Под него и не станцуешь. Наверно Бетховену трудно написать вальс. Поэтому я кинул ноты, и начал "ковырять" клавиши, изредка поглядывая на немца, висящего сверху. У него было несколько тяжелое лицо, словно ему не нравилось то, что я делал с инструментом.

Я перешёл в любимый мною до-минор, и пока левая бренчала, попытался выбить из правой мелодию. Говорят, под минор легче сочинять. В сущности настроения не было. Уже был вечер. Темнело.

Всё казалось отвратным, и Бетховен, и тот немец, смотрящий сверху. И как бы повторяя основную мысль, моя правая заиграла какой-то перебор. Вот-вот послышался гром, и я уже жалел, что не отправился домой раньше. В окна застучали ветки, нещадно сбрасывая с себя пожелтевшие листья. Кто-то из листьев падал легко, кто-то может быть не хотел возвращаться к земле. Некоторые повисали на окнах, как будто молились, чтобы их впустили.

* * *

Проклятый гром. Почему нельзя было бы погреметь чуток позже. Кто просил... Я бы как раз дожелтел. Хотя с другой стороны, мне с красными краями — куда более милее, нежели цвета солнца. Нет, не хочу.... Не хочу!!!

Может быть это моя жадность? Жадность жить. Жадность вбирать соки, впитывать свет. Может быть я ещё не совсем устал? Но скорее всего мой страх иной породы. Страх о том, что вот провисел всю весну и лето на ветке, и не доделал чего-то. Хотя и не ясно чего именно.

Разве я боюсь упасть, или боюсь быть закопанным вместе с братьями и сёстрами. Разве я боюсь объединиться с землёй кормящей меня? Вот. Если бы я был деревом, я бы мог встретить ни одну весну. Я бы мог увидеть, что такое зима. Что дальше — за зимой. Как не справедливо, что ему отведено больше.

Но чего же я тогда не сделал? Чего?!

* * *

Оторвавшийся лист прижался плашмей к стеклу. Темп ускорился. Нелепый гром. Незваный дождь. Мокрое окно.

* * *

В конце концов, даже нормально упасть не дадут. Как же всё это глупо. Для чего нужно было вырастать, если тебя вот так в конце придавит к холодному и мокрому окну. Не то, что дереву, у него ведь куда больше времени понять для чего оно торчит из грязной земли. У него время, чтобы понять зачем весна кажется прекрасной, отчего одуванчики летают, откуда приходят дожди, почему солнце светит не из под земли. И оно наверное знает, почему наконец приходит осень, и почему я не увижу холодов. Что там?

* * *

Меня прервал Алексей Николаевич.

— Импровизируете? — Спросил он, хотя вовсе и не ожидал ответа. — Не могу настаивать, но Андрееву снова плохо. Я уже вызвал скорую. С ним нужно будет сегодня посидеть. Сможете?

Ну вот снова что-то случилось. Хочу признаться: я видимо малодушен, мысль о том, что придётся сидеть с больным, явно не нравилась. Знаю, что думать так — плохо. Тем не мене, так думал. Однако мне всегда сложно отказать без видимой причины. И я невольно кивнул. Может быть перепутал движения. Мы прошли в коридор.

— Неплохая импровизация, хотя техника..., техника. Надо больше работать, — как бы поддерживая наше перемещение по коридору, говорил Алексей Николаевич. — Что с сонатой?

— Да, я пробовал. Ничего хорошего.

— Значит будете играть так, как играете. Времени менять уже нет. Если только вы способны выучить новое произведение за три дня. — Мне мрачно улыбнулись. — Но я бы не переживал по этому поводу. Это естественно. Вы взялись за то, чего не можете сыграть. И тут дело не в способностях или их отсутствии. Я Вам об этом говорил.

— Дело в возрасте?

Мой вопрос остался без ответа. Ливень закончился. Мы ехали в троллейбусе. У подъезда нас ждала машина медиков.

— Ничего страшного, — обнадёжили они. — Инсульта не было.

Мы поднялись наверх. Сталинский дом. Убранный подъезд. Высокие потолки.

Вечер давно прошёл.

— Ну... Всего хорошего. И спасибо. И ещё раз не переживайте по поводу. Всему своё время.

Алексей Николаевич попрощался со мной, и ушёл.

Я поселился в спальной, оставляя дверь открытой, чтобы быть начеку. За окном мерехтели сверчки.

Тишина....

Вот так. Недалеко от меня лежал он. Человек перенесший два инсульта. С левой онемелой частью. С шикарным прошлым. Замечательный пианист. В детстве я бывал на его концертах, засыпал под звуки ноктюрнов Шопена. Иногда вздрагивал. Обращал своё внимание. Потом меня отдали в музыкальную школу... В доме разгорелась война между футболом и фортепьяно. Мать ругалась, а я не мог усидеть и часа за инструментом...

Потом я словно подписал договор с дьяволом, и почувствовал, как музыка проникла в меня. Или наоборот — сам падал в её бездну.

В комнате послышался шорох. Я быстро встал. Жутко. Почти точно так же, как если бы проводить ночь с покойником. А если ему станет плохо? И... Прогнал от себя противную мысль, зажёг бра, подошёл ближе. Человек переворачивался на плечо, пытаясь выпасть из кровати. Я его задержал.

— Мне надо..., — послышалось от пианиста. — Помоги, встать.

— Вы что-то хотите? Пожалуйста не нужно двигаться... Вы же упадёте.

— Дай МНЕ ВСТАТЬ!

Он произнёс слова тихим голосом, но казалось, кричал. Я уже успел пожалеть, что согласился на это предприятие. Ощутил себя глупо и противно. Что он хочет сделать? Встать? А если он упадёт? Я же его не подниму.

Человек перевернулся на спину. Правой, всё ещё подвижной рукой, он пытался поднять грузное тело. Я кинулся помогать ему, налёг на плечё.

Человек показал мне рукой на малый рояль, который нарочно стоял недалеко от кровати.  Он посмотрел мне прямо в глаза, давая понять, чего он действительно хочет, и что ему нужно.

— Пожалуйста. — Попросил он, протягивая руку к инструменту.

Мысль о том, что я упаду вместе с немощным, отталкивала меня от подобной идеи, но либо моя воля была настолько слаба перед этим человеком, либо его желание было настоль сильным, что мне пришлось подчиниться.

Я взял его за левую руку. И мы попытались подняться.

— Ну давай, давай, давай... Сильнее тяни. Я ж не рассыплюсь!

Он тяжело дышал, пока мы прошли два метра, словно по обрыву.

Вот вот — и пропасть. Сорвусь! Ой нет. Зачем я это делаю?! Для чего мне это нужно?!

Только только "вертушка" оказалась под ним, как я вздохнул с облегчением, тем не менее поддерживая его, чтобы он не свалился вниз. Андреев взялся правой рукой за край рояля.

— Отпусти меня. Не боись. Не упаду. Вон возьми ещё стул. И садись.

Я притащил ещё один стул, и сел по левую сторону.

— Ты у нас у Лёши учишься да?

Под "Лёшой" подразумевался бывший ученик Алексей Николаевич.

— Да.

— Ага... Понятно.... Ну, играй тогда бас.

Я недоуменно смотрел.

— Ты пианист?

— Да.

— Играй.

— Что?

— Вот чудной. Играй что хошь. У меня же левой то нет. В басу покажешь линию мелодии. А я подхвачу. Скажем так — будет у нас в 4-ре руки. Кхкх.. В три то есть. — И он сделал такой вид, словно засмеялся.

Я оглянулся. Позади виднелось окно в котором играла луна. Пару пожелтевших листьев облепили его, и рисовали причудливые тени на ковре. Я был почти один. Я, Андреев и рояль. И причудливое желание.

Какая глупость...

Я посмотрел на окно, и забренчал левой аккорды в миноре.

— Таак. Только "ин темпо", "ин темпо", мы не на похоронах! — Подгонял меня Андреев.

Он приложил правую руку, и она понеслась, с виду неуклюже, но проворно. Сложно было сказать кто именно пытался подыгрывать: я или он? Через несколько минут этот вопрос уже не волновал, и я вспомнил то, что импровизировал недавно.

Лунный свет запрыгал по комнате, я снова услышал свежую мелодию правой, которая звучала во время грозы, вспомнил стучащиеся ветви дерева, ветер, вырывающий листья, и онемел. Я онемел, когда осознал, что эту недавнюю мелодию играла вовсе не моя правая рука. Её играла чужая правая, рука человека мало знакомого, и самое главное рука человека, который никогда не слышал что я импровизировал, и уж точно человека, который не слышал, что я выбивал пальцами пару часов назад. Но Её играл он. Конечно не совсем так. Он добавил новые тона, другие краски, но всё же это была именно «моя» мелодия.

И тогда я в первые взглянул на него. Взглянул по иному. Не как на больного. Не на живого мертвеца, а именно... словно он был мною. А разве это мог быть кто-то кроме меня? Разве кто-то смог бы придумать в мире две одинаковые мелодии? Именно придумать?! Разве кто-то кроме меня может играть тоже самое, о чём я мечтал пару часов назад? Я обернулся к окну, пытаясь понять — что происходит. Тут ли я? Но луна светила так же. Рядом была та же комната. И мне показалось — кто-то обратил время вспять, будто бы я уже давно был здесь.

Я был здесь, и не здесь. Я был — там. В нём. Поворачиваясь к окну — окидывал взором чужую жизнь. Чувствовал чужую боль. И мне стало страшно.

* * *

«Жаль что я не дерево. Что не смогу увидеть зиму.» — Пожелтевший лист оторвался от стекла и полетел вниз.

Моя правая подхватила главную тему. Она полилась вновь, теперь с моими красками, моими тонами, но всё та же мелодия. Наша мелодия. Я играл её для него. Я играл её для себя. Страх и отвращение к смерти исчезли. Оставалась лишь ночь...

Чтобы играть не обязательно прожить. Можно лишь впустить музыку, и ты сам пройдёшь жизни тех, кто её слышал...

18.06.2006 19:23

редакция 24.08.2015

Знаете, чем женщины отличаются от мужчин?
Женщины опаздывают на свидания, ради великой цели, а мужчины опаздывают просто так! И что самое обидное: они не собираются извиняться. Ведь ПОДАРОК пришёл. (речь конечно не о колье своровски. Это он -- ПОДАРОК)

Но... могу ли я на него сердится? Ведь он фактически не знает..., что его ждёт, когда будет выходить с подъезда. Ведь Михалыч, сосед с 10ого этажа, уже установил тарелку дрожащими руками, которая держится на двух заклинаниях Хогвардса.
Или иначе говоря: Аннушка уже разлила масло...

Подарок ему приготовила я. Тостер, блестящий, красивый. Свекровь подарила мне на годовщину свадьбы. Хотела спросить её родословную подарка: кто был первым. Знаете, а вдруг этому тостеру уже 100 лет, и его постоянно передаривают.
Поэтому я нацарапала своё фамилие там внизу, на тот случай, когда снова передарят. Если он вернётся моим внукам -- они будут знать -- это семейная реликвия. А ещё через 100 лет как знать, возможно его выставят на Сотбис и мы будем сказочно богаты...

Тостер ему не понравился, задвинул под диван. Но пытается улыбаться с благодарностью! Так люблю его за эту улыбку, сразу понимаешь, что нужно прекращать отношения. Но не могу его оставить. Он сам уже давно хочет, поэтому и не могу! Жду, когда в меня влюбится. Без этого бросить не могу! Не вините! Женская месть:бьёт во все стороны по всем.

Хотя на самом деле зря я так. Он молодец. Набрал 3 кило, в спортзале. Там батончики продают анекдотические. Пресса нет, зато руки кажутся больше. Мужчина с большими руками -- эротично, а если ими управляет мозг... -- я теряю сознание! От одного вида!

Знаете о каком мужчине я мечтаю? Ты молчишь -- а он всё сам, всё сам!

Недавно была у психолога, она говорит, моё мышление иррационально. Мужчина не может читать мои мысли. И если я чего-то хочу, мне нужно это прямо объяснить. Воображаете? Я её спрашиваю:
-- А можно к вам мой любовник придёт на консультацию
-- Можно.
-- ЗАПИСЫВАЙТЕ!!!
-- Его?
-- Мои мысли конечно!

Эти психологи... никаких нервов на них не хватает. Одно хорошо, на вопрос мужа куда я потратила 20 тыс -- ходила к психологу. И он поверил! Берите на карандаш.

Мне тут как раз мысль пришла. А что если любовник умрёт сразу в кровати. Муж приходит домой, видит, что я изменила. Он хочет его убить... А УЖЕ ПОЗДНО! А в это время я вижу его кислую рожу и наслаждаюсь моментом... Главное тостер убрать подальше на всякий случай.

Впрочем, всё фантазии. Мой муж год не мог клопа на занавеске убить. Тот залез осенью, и зимовал у нас под боком. Смотрел в глаза каждое утро.

Вообще изменять плохо. Хотя все уже всё давно знают. Свекровь ведь специально на выходные болеет, чтобы он к ней ездил. Сочувствует моему горю. Ещё бы, двадцать лет с этим человеком прожить. Знаете, когда у вас сын взрослый, вы специально из дома уходите, чтобы он мог сексом заняться. Ну а что делать? 19 лет уже парню. Надо же войти в его положение. А свекровь вошла в моё. Я её за это уважаю. Молодец!

Понимаете теперь мою ситуацию? Как я любовника брошу? Что ж это получается свекровь зря болеет? Муж зря ездит. Столько усилий и всё ради меня. Как же я такое неуважение покажу.

Поэтому вся надежда на Михалыча! Ты мой любимый! Дорогой человек! Принесла ему вчера три бутылки водки. Прошлый раз принесла пять -- напился и лежат несколько дней с белочкой. План сорвался. Теперь всё по науке. Купила ему три. Проверила, чтобы в закромах ничего другого не было. Вся надежда на тебя. Не подведи. Разорви ты уже этот ПОРОЧНЫЙ КРУГ!

Обещаю стучаться без стука
Приходить без громких шагов,
Если приключиться скука,
И вспомнишь былое вновь.

Обещаю без резкого смеха
И без пафосных странных слов —
Сможем обняться где-то,
Где-то на грани снов.

Обещаю — ты веришь?
Верь мне — но обещай взамен.
Помнить не будешь вечно,
То, переходит что в тлен.

Оставляю лишь малую шалость
Ту, что простить не грешно.
Видеть, когда у вас радость
Видеть, что всё хорошо.

Обещаю стучаться без стука,
Так же, как сердце моё.
Скромно, но очень чутко,
Там, где стучится твоё…

Если бы во всемирную сеть уплыло заседание суда земель Северного Рейна, то Лулу могла претендовать стать самым настоящим мемом. Молодой человек, головная боль всех её проблем как раз давал обвинительные показания.

— Скажите, как давно вы знакомы с Лулу Ланг?
— Пол. Полгода, — ответил молодой человек.
— Вы являетесь менеджером отдела закупок?
— Да, — парень неуклюжим движением постарался поправить галстук на котором виднелось пятно от вишнёвого штруделя. И всё бы ничего, да галстук был голубым, а пятно походило на чёрный квадрат Казимира Малевича. И всё это создавало какой-то цветовой диссонанс. Лулу смотрела на галстук и пыталась сдерживать улыбку.
— А Лулу Ланг сотрудник вашего отдела?
— Точно, — мужчина закрыл пальцем пятно.
— Расскажите, каким образом над вами было совершено сексуальное насилие.
Молодой человек, который был на голову ниже Лулу, и раза в два тоньше, поёжился в кресле.
— Ну она постоянно говорила о моём…, — молодой человек посмотрел в сторону, — я хочу сказать, — в другую сторону, — как это.
— Вы про пенис?
— Про что?!! — возмущённо испуганным голосом спросил пострадавший.
— Пенис.
Выпучивая глаза словно надувной змей молодой человек произнёс:
— Член, — он сглотнул и с хрипом продолжил, — У меня член, ваша честь.
Судья с лёгким недоумением посмотрела на пострадавшего.
— Допустим член, — констатировал судья, который потерял нить допроса, — И что случилось с вашим членом?
Пострадавший тоже потерял нить допроса, и ответил:
— Он есть!
Лулу закрыла рукой рот.
Судья подсмотрел на экран, чтобы вернуть заседание в рабочую колею.
— Значит подсудимая Лулу Ланг говорила о вашем пе… члене?
— Да.
— И что именно она говорила?
Молодой человек напряг память:
— Она сказала, чтобы я его оторвал.
Судья снова посмотрела на пострадавшего удивлёнными глазами, которые задавали немой вопрос.
— И как вы отреагировали на слова Лулу Ланг? — Спросила судья.
— Конечно отрывать я ничего не стал. — Объяснил пострадавший.
— А после?
— И после тоже отрывать не стал! — С негодованием ответил молодой человек.
Судья спокойно переформулировала вопрос
— Суд имеет ввиду как вы отнеслись к Лулу Ланг. Как вы отреагировали на её слова.
Молодой человек убрал палец с пятна и ответил:
— Я её игнорировал.
— Что произошло после?
— Всё повторилось. — Ответил пострадавший.
— Расскажите пожалуйста подробнее.
— Она пришла на работу, Я пришёл на работу. Она указала пальцем на мой, мой член и сказала: «Удали это».
 — Как вы ответили на её реплику?
— Я возмутился! Сильно возмутился! Я сказал, что ЭТО не её дело!

Молодой человек имя которого растворится в истории быстрее, чем сойдёт пятно с голубого галстука, допустил две непростительные ошибки. Первая ошибка состояла в том, что, он был склонен выбирать в свой штат только женщин, пользуясь связями своей матери, которая, между прочим, подарила ему великолепный голубой галстук с крохотными золотистыми семьюдесятью звёздами, одна из которых безвозвратно погасла за пятном вишнёвого штруделя. Эта несомненно дурная традиция рано или поздно должна была дать губительные плоды. Вторая ошибка господина, или как говорили в тех краях «хера»-молодого менеджера состояла в способе привлечения женского пола.

Свою задачу управления отделом закупок менеджер видел следующим образом. Дано: Высота офисного стола один метр тридцать сантиметров. Максимальная высота сотрудниц один метр и шестьдесят пять сантиметров, что на шесть сантиметров меньше «хера»-пострадавшего-менеджера. Задача: требуется рассчитать линию взгляда сотрудниц отдела при условии, что они сидят за рабочими столами, а господин менеджер ходит по офису. Все расчёты сводились к тому, что как ни крути, а взгляды женщин будут устремлены в область ширинки. А раз так, то молодой человек решил, что использование небольшой бутафории с целью визуального расширения органа мужской гордости будет способствовать эстетическому наслаждению отдела.

Летом случилась беда, и мать молодого человека на семь дней попала в больницу. Этого времени хватило, чтобы в отдел закупок пробрался чужой. И хотя инструкции матери был в целом истолкованы правильно, и чужой был особой женского пола, остальные характеристики навивали ужас на всех жителей отдела. Лулу Ланг была крепкой девушкой с косой саженью в плечах и двумя метрами ростом, поэтому молодой менеджер посадил её за самый дальний столик.

Однако это не спасло ситуацию. Лулу быстро поняла скрытый смысл дневных обходов менеджера по местам и очень скоро указала ему прекратить «вилять своим хвостом» на рабочем месте.

— Кто-то может подтвердить ваши слова? — Спросила судья у Лулу.
— Хех, одно дело может, другое — хочет, — ответила Лулу, — Почему бы вам не посмотреть самим? — без стеснения предложила она судье.

Судья переглянулась с приставом.
— Разве это нарушение закона! — Не сдержался молодой человек, на чём дело было закрыто, а Лулу получила свою законную компенсацию.

Майкл пришёл к выводу, что, избавив Джимми от страха потерять зрение, он избавиться и от самого Джимми. Наблюдая над работой Мемры, он переосмыслил понимание любви. Люди сходились не ради продолжения рода, а ради продолжения жизни идей, что носили под сердцем. Мир вовсе не принадлежал людям. Он принадлежат тому, что не существовало в полном смысле этого слова, но тем не менее, было совершенно реальным.

— Джимми, — сказал Майкл, — Я поговорил с Чарльзом, и мы нашли способ вернуть тебе зрение, когда ты потеряешь своё полностью. Есть такой способ. Можно вырастить в затылочной части мозга световые рецепторы и туда подавать сигнал с камер, которые буду вставлены в глаза. Эта операция конечно же стоит немалых денег, но она реальна. Кроме того, — добавил Майкл, — возможно к тому времени как твоё зрение значительно ухудшиться, появится более совершенный способ.

— Спасибо, Майкл, — Поблагодарил Джимми, — Но это не поможет.
— Почему не поможет? — Удивился Майкл.
Джимми бросил мыть посуду и сел недалеко от Майкла, положив ладони на колени.
— Я хочу сказать, если ты хочешь уйти от меня. — Джимми запнулся, — Нет. Если ты хочешь перестать приходить ко мне. — И посмотрел Майклу в глаза, — Или если ты хочешь не чувствовать себя виноватым из-за меня. —Джимми подумал ещё и добавил, — Или если ты не хочешь, чтобы я как-то мучался по этому поводу, то операция совершенно не нужна.

Казалось, Майкл понимал каждое слово в отдельности, но вместе не понимал ни одного.
— За десять лет у меня было много времени подумать, как я буду жить, когда потеряю зрение. — Объяснял Джим, — Это привело к тому, что я как будто начал жить без зрения уже сейчас, хотя глаза ещё видят. С тобой у меня что-то похожее. Я был полностью уверен, что наши отношения закончились ещё тогда. На самом деле мы уже два года практически живём в гостевом браке.

Майкл внимательно слушал и не перебивал.
— Каждый раз, когда ты приходишь я заставляю думать себя, что это последний раз, чтобы уменьшить надежду на продолжение. Наверное, ты думаешь тоже самое, но немного по-своему. Получается, как и с глазами. Хотя они всё ещё видят, но я живу так, как будто уже ослеп.

В предложении подставилась точка. Майкл постарался не затягивать с ответом:
— Джимми, — сказал он и выдохнул, — Джим. — А после сделал глубокий вдох, — Видишь ли. Нет. — Майкл отбросил какую-то фразу и начал заново. — Я не испытываю любви вообще. Не только к тебе, Джим, а вообще. Возможно, это какая-то мутация, как с твоим зрением. Поэтому мы не в равных условиях.

Джим немного приоткрыл рот от удивления, что делало его немного нелепым и одновременно сексуальным. Майкл невольно улыбнулся:
— Это необычная особенность.
— Нет, — Джим остановил Майкла, — я не про это, я про другое. Ты хочешь сказать, что всё из-за «неравных условий»?
— Конечно, — ответил Майкл, — Это было бы несправедливо.
— Только всё с точностью до наоборот! — Засмеялся Джим, — Мы как раз в самых равных условиях!

Майкл ничего не смог ответить, потому что Джим лишил его равновесия, и придерживая левой рукой смеялся прямо в глаза. Мысли в голове Майкла сдуло ветром страсти и на следующие пару часов он забыл совершенно обо всём.

Тот, кто есть сам у себя ни в чем не потерян. Не страдает по прошлому и не грезит будущим. Он не связан по рукам и ногам обязательствами и существует только здесь и сейчас. Потому что через секунду это уже не он. Это другой он. Другими желаниями и целями. 

Как на анимированных страницах, каждый кадр, запущенный в быстром перелистывании, создаёт иллюзию целостной истории, так и человек, размазанный во времени, создаёт иллюзию единой личности. 

Красивую иллюзию, которую удобно звать по имени, любить, ненавидеть, желать, бросать, обнимать.

Человек не видит человека. Он видит пост свечение пост образа, как след от солнца.

Человек не говорит с человеком. Он говорит с остаточным звуком, пост эхом, от пост эмоции.

Человек не любит человека. Он любит пост восхищение, пост прикосновение, многие из которых принадлежат предыдущим. Каждая новая любовь как годовые круги, новая кожа поверх прежних чувств, сквозь которую видны образы бывших. Иногда выдавленные слишком сильно сквозь время, в форме шрамов и ран.

Человек не слышит человека. Слышит эхо своего прошлого или эхо воображаемого завтра. Приятное "да", или пугающее "нет". Что в жизни звучит громче? Страх или предвкушение? Или все вместе? 

И лишь иногда смысл кругами на воде достигает тебя. А порой не достигает и вовсе. Но бывает камень, брошенный в центр,  от которого дрожь расходится до самого берега по всему телу и на всем времени, отпущенным ему.

Новорожденный человеческий разум, не чистый лист бумаги, а скорее бездонный роман страниц, заполненных пометками автора. Текста всё ещё нет, но есть триллионы сюжетных линий, сносок, рецептов, и даже указателей со страницы на страницу. Страницы имеют разное значение и силу. Одни — хранят слова языка. Другие — описывают способ, которым нужно считывать язык. Третьи страницы рассказывают о том, как нужно создавать этот язык, как ссылаться между страницами, ведут учёт ссылкам, и знают в какой момент вырывать лишние листы. Но в человеческом мозге не все эти страницы построены с рождения. Пройдёт ещё лет двадцать пять или тридцать, пока роман обретёт полный список навыков для создания самого себя. 

......

Если человек — это книга, кто её писатель? Родители, учителя, друзья. Порой «книги» перемахиваются между собой страницами, целыми главами, даже томами. Нас пишут не только живые, но и те, кто жил до нас. Мы несём в себе слова предков, мудрость предков, страхи и слабость предков. И, в конце концов, уже не способны отделить страницы, написанные своей рукой, от страниц чужих. Кто мы? Копии чужих образов или независимые личности?

Люди читают книги и хотят стать похожими на людей в книгах. Кто же мы? Переписанные столетиями мечты о «настоящем человеке»? И есть ли в этом всём место для настоящих нас? А существуем ли ... «настоящие мы»?
 

***

Мичи долго всматривался в глаза Чарли пытаясь определить в нём «машину», но в результате пришёл к выводу, что если забыть о том, кто есть кто, самыми человечными окажутся глаза Эйпа. Мичи подумал тогда: «Может быть люди — это мечты других людей». Он подумал эту мысль после другой: «Может быть, именно глаза «машины» должны казаться самыми человечными глазами, которых никогда не будет у нас?»

***

Когда-то эволюцию в науке и технике двигали войны, потом космос, наконец, лавры главного движителя прогресса достался (медицине?!) человеческому стремлению к «удовольствию», «счастью» и другим словам, смысл которых на поверку оказался насквозь фальшивым, древним артефактом узости восприятия.И не случайно в первую очередь речь идёт о сексе, а именно о сексе с машиной. Спросите кого угодно, он ответит: «секс с машиной лучше». Вы можете говорить, что вам не хватает романтики, но лаборанты из Сорбонны покажут модели, умеющие не только умело залазить в трусы, но и подавать цветы, наливать вино и синтезировать иронию такого уровня, чтобы вы смогли её «догнать» своим «допотопным» мозгом. Да, научно доказанный факт: искусственный интеллект способен шутить лучше, чем люди, на уровне, который самим людям уже не доступен (человек не способен обработать столько ассоциативных связей). 

Всё казалось замечательным. Оплодотворение отдали генетикам, утробу — биомеханикам, взросление общественным институтам, и наконец, секс — машинам. Это открыло так же новые горизонты исследования человеческой сексуальности, так как весь процесс логировался и отсылался с полной защитой персональных данных. Однако произошёл инцидент, ни один, много, и примерно в одно, и тоже время. Инцидент, который можно было бы предотвратить. В истории он станет известен как «Восстание человечности», и пусть это милое название не вводит в заблуждение. Впрочем, если сказать, что восстание привело к миллиону жертв — ни сказать ничего. 

Сложно сказать в какой момент всё началось. Началось ли это тогда, когда люди стали издеваться над «секс машинами», либо тогда, когда информация об этом просочилась в СМИ. Главное — никакого «восстания машин», что предсказывали Луддиты ! Разговоры о неестественности, обвинения в извращённости, особые прошивки поведения, в конце концов, насилие над андроидами — но никакого восстания машин, только восстание человека против человека. 

Как результат первый закон против насилия над антропоморфами A1, и международная конвенция гуманизма, а через пять лет второй закон против насилия над «интеллектом» A2, в который входили не только «машины, похожие на людей», но и всякое создание, считавшееся разумным. 

Каким стал главный вывод из этих законов? Перенос насилия: если один человек проявляет жестокость и власть, другой человек жаждет «получить такие же права». Главной опасностью искусственного интеллекта был не сам интеллект, а интеллект, находящийся рядом с ним.