• запись
    81
  • комментариев
    560
  • просмотра
    23152

О блоге

Мой литературный блог

Записи в этом блоге

Dante

Вторая секунда

От Dante,

Олег обернулся и понял, что он дома. В незамутнённые стёкла светило летнее солнце, нагревающее красный ковёр и диван. Тикали часы на серванте. Олег откуда-то знал, что сейчас три часа и двадцать семь минут, хотя на стрелки ни разу не взглянул. Он понемногу начал привыкать к новой способности чётко знать время, словно секунды пролетали сквозь тело, и каждая выкрикивала имя. «Меня зовут мама» — кричала третья, «Меня зовут восхищение», — кричала следующая, «Меня зовут жизнь» — говорила первая, а вторая проходила тихо, пряча лицо, потому что её громко называл каждый, кто появлялся на свет.

Dante

В жизни так не хватает возможности быть там, где себя чувствуешь. В месте, которое не мыслимо без тебя. Комната, где вырос. Двор, где игрались и дерево, под которым мечтали. Вещи и пространства пьют капли жизни, а ты сдираешь с них марки памяти, хранящие адреса. И больше никто не может вернуться к ним без тебя, туда, где вырос, где игрались и где мечтали.

В каких-то местах мы оставили больше. И не всегда в комнате детства. Иногда в парке, где чёрные фонари с гигантскими лапами освещают рукотворный пруд. Спортивные майданчики, и разноцветная детская площадка из осиротевших качелей, с которых ветер сбивает капли ночного дождя.

День за днём он открывал глаза именно там. Обычно хриплым утром, когда рассвет проигрывал в карты серому небу. В парке никого не было. Он просыпался, ходил вокруг пруда, ограждённого чугунными змеями, и думал, что пора домой. Но всякий раз как доходил до ведущей наверх большой лестницы, опускался плотный туман. И он снова и снова просыпался на мокрых качелях и вспоминал, что должен чувствовать холод, продрогшие влажные сиденья. Однако вода не касалась его, а осенний ветер проходил мимо, словно забытый друг, кутанный в пальто и c длинным дырявым зонтом.

Dante

Улыбки умирают как люди, вымываются реками печали, утрачивая первоначальный блеск, теряются за мусором обыденности и чахнут в колесе рутины. Некоторые умирают вместе с людьми, которые их помнят. Как давно вы видели человека, который бы улыбался вам не по долгу и не из-за вежливости, а потому что вы способны унести её с собой.

Dante

Сны утопий

От Dante,

Посмотрел я пару сезонов Отчаянные домохозяйки. Рукоплеская первому сезону, моему любимому персонажу Бри (ну а как же психи на первом месте), я с отрешением заглянул во второй сезон. В моём воображении снова разыгрался спор:

[Неравнодушный]: Да как же можно снимать такое ****!!!
[Скептик-Циник]: Ну вот не было и опять песня: "Куда катиться мир"!
[Неравнодушный]: Нет! Ну как так можно!
[Скептик-Циник]: Но ведь это как раз самое логичное объяснение. Люди склонны делать продукт, который понравится большинству. Большинству же нравится то, что доступно и вызывает эмоции, потому что думать это вообще очень дорого. 
[Неравнодушный]: Куда катиться мир!
[Фантазёр]: Ладно, ладно, будь по вашему. Пусть люди склонны к изысканному искусству.
[Скептик-Циник]: О боже...
[Неравнодушный]: Это как?
[Фантазёр]: Допустим, высокое искусство стало культом. Всё началось... в среду 15 июля, когда группа британских...
[Скептик-Циник]: Британских?!
[Фантазёр]: Да, потому что другие бы не взялись за такую глупую работу. Так вот группа британских учёных сделала открытие века: если заниматься только высоким искусством, то можно жить в два раза дольше.
[Скептик-Циник]: (изображает фейспалм)
[Прокрастинатор]: А что для этого нужно?
[Фантазёр]: Сидеть, смотреть, читать, восхищаться.
[Прокрастинатор]: О дайте, дайте мне этот дивный новый мир!
[Неравнодушный]: И что? Что тогда?
[Фантазёр]: Ну как что. Гениев носят на руках, купают в молоке, а неучей, неспособных сдержать позывы убивают и четвертуют.
[Скептик-Циник]: Хоть что-то похожее на реальность...
[Прокрастинатор]: То есть, если я ничего не делаю, меня и не убьют?
[Фантазёр]: Да.
[Прокрастинатор]: Чемодан, вокзал, новый дивный мир!
[Неравнодушный]: То есть они убивают ни в чём неповинных людей?
[Фантазёр]: Как же это не в чём? Глупые сценарии, наслаждение тупым юмором, смакование насилия, тентакли.
[Скептик-Циник]: (изображает удивление) А что не так с тентаклями?
[Фантазёр]: А это низшее искусство.
[Прокрастинатор]: Погодите! Это что же у них и порно нет?
[Фантазёр]: Нет. Ну то есть, есть. 
[Прокрастинатор]: (с облегчением) Фух....
[Фантазёр]: Только это балет. Порно-балет.
[Скептик-Циник]: (уже не изображает удивление) Интересно, интересно, и как же это выглядит? Хотя погодите... бл**диное озеро!!! Да уж!!!
 

Dante
Ну вот и закончился литературный год. Где-то первого октября в Вуппертале были написаны первые строки будущего рассказа. Символично, что заканчиваю я работу тоже почти в Вупертале (хотя пишу сейчас это из Чехии).
Благодарности. Особые благодарности Люде @Stylist. Без неё этот текст был бы не только полон ошибок, но и выглядел местами странно. Она молодец! 
Ещё один виновник торжества -- Яр @Yar. Этот так вообще:
заставил переписать эпилог написать целую главу про буги вуги. Его заслуга. Вот уж ревнивый поклонник текста.  
Что хочу сказать я? Хочу сказать, что не жалею уйму потраченного времени на проект, который обещал быть проходным для меня. Хочу сказать, что я и мечтать не смел. Хочу сказать, что хотя угар от завершения улёгся, этот текст для меня обладает иными свойствами, чем всё до этого написанное.
Хочу сказать, что мог бы написать из этого материала роман. Но всё же думаю форма повести подойдёт. 
Машины морали, машины любви.fb2
Машины морали, машины любви.mobi
Машины морали, машины любви.pdf
А мне расслабятся теперь уже некуда. Дальше будет только хуже  
Dante

Эрекция на мороженом

От Dante,

Паоло сидел за столиком в VIP-зоне на двадцатом этаже Амор Мунди ел мороженное и подмигивал вокалистке, которая весело заводила речитатив под звон труб и ударных. Раздался медный взрыв перкуссии, и зал окутался дымкой из красного сладкого глицеринового тумана. Сквозь туман вышло рогатое чудовище на козьих ножках. Сервоприводы бесшумно двигали бордовое мускулистое тело внутри которого виднелась голова Чарльза. Струйки искусственной крови стекали вниз и блестели в свете прожекторов. Чарльз зверски улыбнулся Паоло, и протянул ему синтетический алко шот «Хиросима».
— Офигенный экзокостюм! — Восхитился Паоло, болтая ложкой мягкое мороженное.
— Да, еба*стическая игрушка, — похвастал Чарльз, двигая демонической рукой как своей собственной.
— Она на нейроинтерфейсе?
— Целиком на нём, чувак! — Чарльз присвистнул.
— Чума!!! — Паоло одним движением опрокинул шот и заел ложечкой мороженного. Под крики: «Don’t stop me» музыка заиграла в полную силу.
— Видать бл*дь последний подарок от папаши перед тем, как CommuniCat разориться. Я не сдерживался в желаниях, — гордо сказал Чарльз, опрокидывая в себя шот.
— Да жалко, — Отметил Паоло.
— Да брось! Кто-кто, а ты быстро найдёшь новую работу! На таких HR устраивают облавы. — Подбодрил Чарльз. — Признайся, ведь уже были предложения?
Паоло кивнул, облизывая очередную ложечку мороженного.
— Мне домашний проект жалко.
— Который? — Спросил у Паоло человек в теле дьявола.
— Градиенты симпатий.
— Это тот, в котором рисовались отношения между пользователями CommuniCat?
Паоло кивнул.
— А если перенести на сервера Амор Мунди? Мощности не хватит? — Предложил Люцифер.
— Мощности хватит, но данные о пользователях в CommuniCat.
— Ну да, ну да… — Огорчился Чарльз в образе дьявола. — После банкротства компании доступ к ним — уголовное дело. — Он ехидно улыбнулся, оголив наращенные клыки зверя. А потом подвинулся к Паоло и показал пальцем вниз:
— У этой штуки есть даже член, — похвастал он заговорщицким тоном.
Паоло пожал плечами, поедая очередную ложку мороженного, как бы говоря: «Я и не сомневался».
— Конечно он полностью повторяет анатомическое устройство с этими всеми пещеристыми телами и всё такое, ну ты знаешь, но главное не в этом. — Он показал указательный палец, — Я запрограммировал эрекцию на мысль о мороженном! — И Чарльз показал язык, — Правда я йо*ный гений?!!!
Ложечка выпала у Паоло изо рта, а Чарльз гомерически засмеялся. В ответ на лице Паоло появилась искренняя широкая улыбка. Чарльз ликовал!
— За Банкрот! — Провозгласил он дьявольским басом.
Dante
Майклу понадобилось несколько дней, чтобы обдумать решение, которое созрело в голове. «Если я не могу влюбиться», — думал он, — «это ещё не значит, что я не могу любить». Майкл вспомнил размышления о чувстве порядка, которым выражалась привязанность Джима. «Может быть вся разница между нами состоит в том, что у меня не получается заменить пуфик на Джима?» — Майкл пнул пуфик ногой как бы говоря: «Плохой пуфик, плохой».
Чтобы реализовать задуманное Майклу требовалось наступить на чувство собственного достоинства и заглушить совесть. Он не знал, хватит ли у него духу. Но куда было деваться? А с другой стороны как же всё это было противно, ужасно, жутко!
Майкл постарался как можно меньше задумываться о последствиях и поехал к Джимми. Был пасмурный субботний день. Джимми радостно встретил его в тапочках, несколько заспанный и ещё не проснувшийся до конца. Значит вчера он поздно пришёл с работы, и видимо это была вторая его работа. Майкл закрыл лицо ладонью, чтобы скрыть злость к самому себе.
— Что-то случилось? — Спросил Джимми.
В этом месте Майкл собирался сказать ему: «Не хотел ли бы ты пожить у меня» или «А давай ты будешь жить у меня» или «Я властелин Майкл, приказываю тебе Джимми пожить у меня»  или даже так «Я великий и ужасный Майкл лишённый всякой совести и чувства собственного достоинства желаю тобой воспользоваться с целью решить свои личные проблемы пользуясь твоей неограниченной добротой, потому что на самом деле мне настолько страшно, что плевать я хотел на твои личные интересы».
Майкл не отпускал ладонь от лица.
— Нет, ничего. А ты хорошо выглядишь, — и эта фраза была верхом таланта Майкла уходить от темы. А если бы не интонация, то она прозвучала бы как откровенное заигрывание.
Джимми, который ощущал себя помятым изнутри, вспомнил как должны выглядеть на нём старые спортивные штаны, миллион раз стиранная белая футболка, которая больше походила на серую и ответил: «спасибо».
Они уселись на помятую узкую кровать. Джимми положил голову на плечо Майкла, закрыл глаза и обнял его словно пуфик. Майкл воспользовался этими минутами спокойствия, чтобы унять свои эмоции и собраться для нужных слов. Но слова не поддавались. Казалось, сказать их проще простого, ведь он знает, что Джимми всегда согласится на всё. И это больше всего вызывало чувство неконтролируемой агрессии.
Майкл посмотрел на ровное дыхание Джимми и решил, что он уснул. Делать нечего, спешить было не куда, и хотя работа придворным пуфиком не вызывала большого энтузиазма, Майкл попытался выбросить все мысли из головы, закрыл глаза и притворился спящим. Он почувствовал, как Джимми медленно ковыряется в пуговицах его рубашки. Минус одна пуговица — минут одна плохая мысль. Минус вторая пуговица — минус ещё одна плохая мысль. Вот-вот минус третья пуговица, наконец минус третья пуговица — и минус ещё одна плохая мысль. К пятой пуговице в голове у Майкла мыслей совсем не осталось.
Несмотря на бытовую зажатость, робость и скромность Джимми отлично владел искусством расстёгивать пуговицы и молнии. В этой роли он совершенно изменялся, превращаясь из «человека послушания» в «творца своей судьбы». Джимми алкал из пиалы страсти так же рьяно, как человек, который старался напиться перед долгой дорогой в дюнах. Возможно, это объяснялось тем, что Майкл слишком редко дарил ему минуты близости, а больше у Джимми никого не было.
Тем не мене нельзя было не заметить разительных отличий. Между уверенностью движений, пониманием собственных желаний в сексе и преступной неуверенностью в жизни.
Dante

Лулу и слухи

От Dante,

Лулу не любила читать новости. Читать новости любил Жан, поэтому сообщал он. Она слушала. Сегодня побили очередного «зомби». Зомби — так в глобальной сети называли людей, не имеющих электронных следов. То есть, у них мог быть аккаунт, но они ничего не писали, не пустили фото и не записывали видео. Для Мемры такие аккаунты выглядели пустыми клетками. О «зомби» Лулу тоже рассказал Жан. За последний год случилось десять таких нападений. Нашлись программисты, которые вычисляли «зомби» по пустым профилям, помещали имеющиеся данные в Базу. Ходили слухи, что кто-то пустил по сети специальный вирус, отслеживающий зомби, и ворующий с их компьютеров личные данные.
Новости про зомби вызывали ощущение беспокойства. Последнее время это чувство снова вернулось к Лулу, но она не могла найти его источник. Внешне всё было отлично. Был Жан, была семья, новая семья: идеальный круг. Жан устроил Лулу фитнес-тренером. Появилась работа. Но беспокойство не проходило.
В сети ходили разговоры. Много разговоров. Разных разговоров. В пабликах, в зашифрованных чатах. Народ обсуждал институциональных родителей.  За ними так же открылась охота. В darknet (нелегальной сети) сливали личные данные, утёкшие из правительственных баз. Говорили про ребёнка, рождённого из замороженной яйцеклетки, о том, кто он на самом деле. В сети попало видео выступления Микеле в Амор Мунди. Говорили разное. Что Микеле Чандр не человек, что он искусственная органическая машина. Что правительство создало его для замены людей. Что теперь всех натуральных будут травить или ждать, когда они умрут своей смертью.
Появились группы посвящённые естественному деторождению. Вспылили давние страхи ЭКО. Лулу сама подписалась на эти группы и была в них активным читателем, а позже получила статус модератора. Жан уже несколько раз обсуждал с ней вопросы деторождения, Лулу серьёзно решила накопить деньги для рождения ребёнка. Ходили слухи, что после полного одобрения закона про институциональную семью, детей станут насильно забирать у биологических родителей. Всё это выглядело крайне логичным. Жан говорил, что институциональные родители — это люди специально отобранные для воспитания детей, учитывая эмоциональные качества и генетические склонности к воспитанию. А возможно это и вовсе не люди, а созданные органические тела наподобие мальчика из замороженной яйцеклетки, которому «вынули» некоторые важные человеческие гены и родили неестественным способом.
Жан так же рассказывал, что когда-то давно на земле открыли генную инженерию и начали тотально вмешиваться в геном растений и животных с целью получить требуемые свойства. Потом настала очередь людей. Но теперь этого мало, так как современные вирусы настолько хорошо адаптировались к новым лекарствам, что теперь даже генная инженерия не способна остановить их распространение. Для этого учёные придумали новый тип ДНК, которым можно заменить старый, и разработали особые вирусы, меняющие химию клетки. Но пока эта технология настолько сложна, что применить её можно только к одноклеточным организмам. Именно поэтому её использовали на замороженной яйцеклетке. Опыт прошёл удачно. Микеле Чандр — первый из таких организмов. Только он вовсе не человек, это новый вид, новый класс, новое существо во вселенной. Говорят, он способен читать мысли, жить под водой или даже левитировать, хотя в последнее Лулу верилось слабо. Она никогда не думала, что реальный мир может быть настолько запутанным.
Dante

Лулу и Харрасмент

От Dante,

Если бы во всемирную сеть уплыло заседание суда земель Северного Рейна, то Лулу могла претендовать стать самым настоящим мемом. Молодой человек, головная боль всех её проблем как раз давал обвинительные показания.
— Скажите, как давно вы знакомы с Лулу Ланг?
— Пол. Полгода, — ответил молодой человек.
— Вы являетесь менеджером отдела закупок?
— Да, — парень неуклюжим движением постарался поправить галстук на котором виднелось пятно от вишнёвого штруделя. И всё бы ничего, да галстук был голубым, а пятно походило на чёрный квадрат Казимира Малевича. И всё это создавало какой-то цветовой диссонанс. Лулу смотрела на галстук и пыталась сдерживать улыбку.
— А Лулу Ланг сотрудник вашего отдела?
— Точно, — мужчина закрыл пальцем пятно.
— Расскажите, каким образом над вами было совершено сексуальное насилие.
Молодой человек, который был на голову ниже Лулу, и раза в два тоньше, поёжился в кресле.
— Ну она постоянно говорила о моём…, — молодой человек посмотрел в сторону, — я хочу сказать, — в другую сторону, — как это.
— Вы про пенис?
— Про что?!! — возмущённо испуганным голосом спросил пострадавший.
— Пенис.
Выпучивая глаза словно надувной змей молодой человек произнёс:
— Член, — он сглотнул и с хрипом продолжил, — У меня член, ваша честь.
Судья с лёгким недоумением посмотрела на пострадавшего.
— Допустим член, — констатировал судья, который потерял нить допроса, — И что случилось с вашим членом?
Пострадавший тоже потерял нить допроса, и ответил:
— Он есть!
Лулу закрыла рукой рот.
Судья подсмотрел на экран, чтобы вернуть заседание в рабочую колею.
— Значит подсудимая Лулу Ланг говорила о вашем пе… члене?
— Да.
— И что именно она говорила?
Молодой человек напряг память:
— Она сказала, чтобы я его оторвал.
Судья снова посмотрела на пострадавшего удивлёнными глазами, которые задавали немой вопрос.
— И как вы отреагировали на слова Лулу Ланг? — Спросила судья.
— Конечно отрывать я ничего не стал. — Объяснил пострадавший.
— А после?
— И после тоже отрывать не стал! — С негодованием ответил молодой человек.
Судья спокойно переформулировала вопрос
— Суд имеет ввиду как вы отнеслись к Лулу Ланг. Как вы отреагировали на её слова.
Молодой человек убрал палец с пятна и ответил:
— Я её игнорировал.
— Что произошло после?
— Всё повторилось. — Ответил пострадавший.
— Расскажите пожалуйста подробнее.
— Она пришла на работу, Я пришёл на работу. Она указала пальцем на мой, мой член и сказала: «Удали это».
 — Как вы ответили на её реплику?
— Я возмутился! Сильно возмутился! Я сказал, что ЭТО не её дело!
Молодой человек имя которого растворится в истории быстрее, чем сойдёт пятно с голубого галстука, допустил две непростительные ошибки. Первая ошибка состояла в том, что, он был склонен выбирать в свой штат только женщин, пользуясь связями своей матери, которая, между прочим, подарила ему великолепный голубой галстук с крохотными золотистыми семьюдесятью звёздами, одна из которых безвозвратно погасла за пятном вишнёвого штруделя. Эта несомненно дурная традиция рано или поздно должна была дать губительные плоды. Вторая ошибка господина, или как говорили в тех краях «хера»-молодого менеджера состояла в способе привлечения женского пола.
Свою задачу управления отделом закупок менеджер видел следующим образом. Дано: Высота офисного стола один метр тридцать сантиметров. Максимальная высота сотрудниц один метр и шестьдесят пять сантиметров, что на шесть сантиметров меньше «хера»-пострадавшего-менеджера. Задача: требуется рассчитать линию взгляда сотрудниц отдела при условии, что они сидят за рабочими столами, а господин менеджер ходит по офису. Все расчёты сводились к тому, что как ни крути, а взгляды женщин будут устремлены в область ширинки. А раз так, то молодой человек решил, что использование небольшой бутафории с целью визуального расширения органа мужской гордости будет способствовать эстетическому наслаждению отдела.
Летом случилась беда, и мать молодого человека на семь дней попала в больницу. Этого времени хватило, чтобы в отдел закупок пробрался чужой. И хотя инструкции матери был в целом истолкованы правильно, и чужой был особой женского пола, остальные характеристики навивали ужас на всех жителей отдела. Лулу Ланг была крепкой девушкой с косой саженью в плечах и двумя метрами ростом, поэтому молодой менеджер посадил её за самый дальний столик.
Однако это не спасло ситуацию. Лулу быстро поняла скрытый смысл дневных обходов менеджера по местам и очень скоро указала ему прекратить «вилять своим хвостом» на рабочем месте.
— Кто-то может подтвердить ваши слова? — Спросила судья у Лулу.
— Хех, одно дело может, другое — хочет, — ответила Лулу, — Почему бы вам не посмотреть самим? — без стеснения предложила она судье.
Судья переглянулась с приставом.
— Разве это нарушение закона! — Не сдержался молодой человек, на чём дело было закрыто, а Лулу получила свою законную компенсацию.
Dante

Мемра (отрывок)

От Dante,

Паоло влился в ряды разработчиков системы семантического (смыслового) анализа, которую программисты окрестили Мемра. В религии Мемра, она же Логос, она же Маамар, она же «Слово» обозначало сущность созидающую мир из мысли. В CommuniCat Мемра анализировала посты людей в социальных сетях с целью конструирования модели идентичности.
Для этого люди научили Мемру выделять из речи смыслы и определять отношение автора к ним. С удивительной точностью, превосходящую человеческие способности, Мемра умела обнаруживать иронию, удивление, раздражение, порицание, поддержку, агрессию, негодование и юмор. Она отлично справлялась с задачей нахождения сексуального флирта как явного, так и скрытого и уже участвовала в качестве эксперта в судебных разбирательствах по теме харрасмента.
Своим успехам проект был обязана новой семантической теории информации Вольперта. Глазами Мемры человеческая индивидуальность представлялась словарём смыслов, массивом «идей» и матрицей отношений между ними. С точки зрения Мемры человек был машиной, которая разделяла реальность на две части: добро и зло. Машиной для которой средой обитания выступали социальные сети как место выражения мыслей и среда распространения моральных оценок.
Мемра моделировала не только идентичности отдельных людей, но создавала и совместные модели для семей, партий, субкультур и стран. Она знала ответ на вопрос: сколько в вашей индивидуальности чужого, с каких культур, субкультур были заимствованы идеи. Мемра могла точно ответить на вопрос: какой вы фрукт, каких мыслей раб и какого «отца» сын.
Мемра знала вас лучше, объективнее и точнее, чем вы. Однажды один из сотрудников с именем Майкл, предложил написать автоматизированного психолога-ассистента, который бы помогал людям с бытовыми проблемами. Скажем, вы платите десять или двадцать долларов в месяц и получаете первичную помощь. Паоло эта идея пришлась по душе, и он познакомил Майкла со домашним проектом, использующим базу данных Мемры для создания карты распространения идей.
— Это же круто! — Радовался Майкл, смотря на картину, где отображались отношения между людьми и идеями. Интерфейс позволял выбрать разные группы людей по разным критериям, чтобы построить новую карту. Например, вы могли выбрать политические пристрастия, религию или виды образования. Майкл смотрел на творение Паоло с неподдельным восхищением, словно перед ним раскрылся новый неведомый мир.
Вселенная симпатий человека к идеям как бы одевала человечество в новое платье, создавала новый образ (или «look» как сказали бы представители модной индустрии). Теперь все люди делились на тех, кто… любил котиков и тех, кто ненавидел любителей котиков. И если первое не было в новинку, второе вызывало интерес, особенно если обратить внимание на корреляцию с нетерпимостью к случайному сексу. Портрет среднего человека современности выглядел так. Вам тридцать три года. У вас аллергия. Вы придерживаетесь идеи здорового питания. В целом вы оптимист. Любите котиков. И не очень любите, а то и ненавидите людей, занимающихся сексом без обязательств. А в замен, люди, которым нравится заниматься случайным сексом ненавидят вас, как тех, кто любит котиков.
— До сих пор я считал свою работу бесконечно скучной, — признался он Паоло. — Кажется вы только что изменили мою жизнь.
Паоло, носивший обычно беспристрастное лицо или как говорят «pokerface» неожиданно улыбнулся. Ему нравилось, когда его работа удивляла людей. В лице Майкла Паоло заполучил нового фаната, а может и друга.
Dante
Ты — покинул сердце
Не отдав долгов
Не подмёл дороги
От своих следов
На вольтах червовых
Напечатал крап
Чтобы оказаться
С пешек во ферзях
Рассовал лохмотья
Громких слов «Поверь»
По местам надежды
И в сомнений щель.
Копоть поцелуев
Не согревших нас
Плесенью покрылась
Чёрной на стенах.
В мрачном положенье
Нет твоих заслуг
Потому что в сердце
Есть моём недуг
Я — заставил сердце
Биться для долгов
А в душе-дороге
Нет моих следов.
Dante
— Существую…
— Между словом жить и существовать есть разница? — уточнил Майкл.
— Есть. Очень существенная. — Ответил Ал. — Сейчас я живу. А вообще существую.
— Что это значит?

Ал остановился прямо напротив Майкла:
— Когда ты придумываешь идею, она оживает. Она волнует, — Ал показал рукой волну, — переполняет восторгом, влияет на твои мысли и поступки. Если что-то влияет – значит оно живёт.

Майкл немного смутился. Попятился назад, напряг память. И с негодованием воскликнул:
— Что это за новое определение жизни?! Если что-то влияет, то оно живёт? Да всё влияет! Но не всё живёт. Умершие люди тоже влияют на нас, волную воображение, но они не живы.
Ал приблизился и как бы подтвердил:
— Вирусы тоже влияют, но они не живы. Это потому, что человек провёл условную черту между мёртвыми и живыми. Мёртвые порой влияют на наши поступки, но весьма ограниченно. Их сила похожа на силу вируса. Каждый человек оставляет свой след в памяти и поэтому никогда не умирает для общества людей. Все помнят законы Ньютона, но мало кто уже помнит каким был этот человек, чего он хотел, боялся или желал. Его страсти ушли, и больше не властны над вашими судьбами.

Майкл перебил:
— Красивая аналогия, не спорю! Но далеко не все люди оставляют СВОЙ след.
— Правильно, — согласился Ал, — вообще никто не оставляет СВОЙ след.
— Как это? — удивился Майкл.
— Люди ступают чужими следам, делая их глубже. Поэтому никакой их шаг не пропадает бесследно. Поступки существуют намного дольше, чем кажется.

Майкл медленно пятился, пока его спина не упёрлась в стену. Он хотел отойти подальше, словно мыслям требовался дополнительный простор. Он никогда не задумывался о том, как люди оставляют следы. Идея о том, что последствия складываются почему-то никогда не приходила Майклу в голову.

— Вот видишь, — Ал показал пальцем прямо на Майкла, — Эта идея заставляет твоё сердце биться чаще, ты возбуждён, и ощущаешь, как вся твоя жизнь изменилась в тот момент, как ты ощутил эту красоту. Разве она не живая?
— Идея живая? — Майкл фыркнул, и постарался вспомнить критерии жизни из биологии:
— Разве они эволюционируют? Размножаются?
— Конечно, — подтвердил Ал, — Они эволюционируют и размножаются. Переходят от человека к человеку, живут и умирают вместе со своими носителями. Они живут в людях, а существуют на страницах книг. В этом разница.

Dante
Я люблю живопись. Всегда любил,  с первого крика, первого шага, первого движения пальцем по шершавой поверхности. Мой мольберт стоит, за солнечными занавесками, за морями, за горами, за пряными запахами луга, за волшебными звуками леса.
Нужно попрактиковаться. Попрактиковаться в новой технике живописи, силы мазка, радостей красок, полёта мысли. Нужно.
Написать хотя бы серию абстракции и выставить на продажу в картинную галерею, завести instagram-отношения и рекламировать там работы. Быть популярным, желанным и сексуальным. Утром писать: «мой кофе», «моё вдохновение», «мой завтрак». Нужно писать о ярко прожитой жизни. Давать интервью о том, как творил, возил кистью по холстам, хлыстал хлыстом по рукам. Отказывать морю красивых, и удовлетворял прекрасных!
Нужно быть в центре восхищения, удовлетворяя других взглядом, и завидовать тому, как они завидуют мне.
Я бы этим занимался, если бы знал, что они станут мне завидовать, будут жадно есть меня глазами. Но не станут насмехаться, юлить, обманывать, не приходить на свидания, выражать отвращение от моих картин.
Я люблю живопись, но начать так и не могу, мольберт стоит, начал, но так и не доделал эскиз. Нужно практиковаться. Купил дорогой графический планшет, а мог бы поехать отдыхать.
Люблю путешествовать. Запах итальянского кофе, замечательное испанское вино, греческие оливки. Путешествия окрыляют, дают вдохновения, можно было бы писать шедевры на берегу Крита, на подступах Везувия. Слушать пение птиц и расписывать бирюзовые рассветы, слушать ночных сверчков и вырисовывать таинственный образ луны из слоновой кости.
Пока так нигде и не был. Конечно, и дома хорошо. Живу с родителями.
Люблю уют. Красивый комфортный интерьер, дорогую и не очень одежду, чтобы казаться скромным, покупать все чего душе хочется в бытовом плане. Быть рабом и повелителем денег, свободным и зависимым от них. Но пока своей квартиры, машины нет.
Люблю уважение. Хочется уверенности в будущем, яркого прошлого. Чтобы было о чём вспомнить, чем похвастаться. Нравятся люди, которые обращают на меня внимание, смотрят удивлённым взглядом, не понимая. Быть не понятным — престижно. Наверное, я чего-то стою. Правда, часто обходят стороной. Смеются в лицо. Я слышал, что так делают глупые люди, а их очень много.
Я люблю мужчин, немного постарше, иногда даже за 45, если только они выглядят как мужики из порно. Мне всегда нравилась тема «daddy and son», надёжность и опора. И я очень люблю большие члены. Это очень ограничивает выбор, но я очень хочу именно такого. Широкие плечи, узкая талия, я люблю такие классические пропорции. А ещё я люблю сильные руки и поцелуи в засос. Пока не встречал таких мужчин в реальности, но нужно практиковаться.
У меня в комнате за солнечными занавесками стоит мольберт. Нужно доделать эскиз, завести аккаунт, начать рекламировать, сделать ремонт, отправиться в путешествие, любить и быть любимым. Я бы наверно всем этим занимался, если бы знал, что вечером придёт мой мужчина, или лучше, если бы он всегда был дома, улыбался, дарил незабываемый секс и любовался моими работами.
Я люблю жить... Наверное, люблю..., но начать никак не получается, а нужно практиковаться
Dante

Среди донкихотов

От Dante,

Однажды пасмурным днём…. Или то было светлой ночью. В будущем, а может вчера. Двое спросили меня: «Доволен ли я. И признаю ли, что мой спор проигран». Я отвечаю им: «Ха! Если вы считаете меня должным, предлагаю доказать». Двое улыбаются, хихикают, и говорят, мол, доказывать уже нечего. Сам им докажи и покажи. Ты же видел их? Жил там?
Я им отвечаю: «Да был там. Прожил несколько лет среди донкихотов».  Они: «Среди кого?» Я им: «Воооот, а вы даже не в курсе, а говорите, что я проспорил». Они: «Ты не зарывайся! Говори по делу».
А я вот и говорю. Прожил я худо бедно надцать лет среди донкихотов. Кто такие донкихоты спросите вы меня?  Это такой «местный усреднённый образ». Что оно значит – не спрашивайте, ибо те, кто живут – сами не знают, а если и знали, то давно с их голов отцов голов и дедов голов выветрилось.
А тени смотрю, стоят, слушают. Задумались. Ну ладно.
Так вот про донкихотов. Существа они невиданной доброты. Такими они себя видят. Такими ощущают. Особенно добрые из них те – кто носят артефакты. Артефакты –  это слова на их общем языке (который кроме остальных языков – понимается без переводчика). Вот надел ты на голову артефакт «трусы» – значит молодой идиот или старый маразматик. А если надел на голову железку 200 грамм – тогда уж всеми уважаемый донкихот. А ещё крута, если в руки взять по железке – тогда храбрость +5, сила +10, ум -15 по закону сохранения.
Жизнь у них там как жизнь везде. Ну всего понемногу. Но есть одна забава номер один. На мельницы набегать любят или толпой или так поодиночке. Сами они мельницы понастроят. Сами набегут. В мельнице главное это что? Чтобы она была позабористей, крылья поразмашистей, шума побольше. Если раньше мельницы рисовали на холстах, то сейчас есть и 3D мельницы с объёмным звуком и дымом. Есть так же реалити-мельницы и фаталити-мельницы в форме гриба. Выбирай — не хочу.
Вообщем, всё чин по чину. Чтобы можно было крикнуть: «Не зря погиб, не зря прожил!» Правда иногда их от мельниц калечит, а кого и вовсе убивает. Но донкихоты не растерялись. Тех, кого убило, они записывают на дощечках и свечки ставят с пустым стаканом. Типа «чтобы помнили». С тех пор у них как-то повелось: «мёртвым псалмы, живым камни». Хотя оно и понятно. А от мельницы умереть почётно. Такова легенда. Причём легенда столь прилипла, что от были её теперь уже никто отличить, не способен.
Тень, что слева, спрашивает: «Стало быть, дурочки они?»
Дурочки? Нет. Ну как дурочки. Напротив страшно умны. Причём иногда так страшно, что пробирает. Нет ничего такого, чего бы они не знали. Все мудрые мысли у них записаны. Все лучшие идеи давно придуманы. Правда, их для весёлости периодически забывают, чтобы потом заново напридумать. Ибо же скучно так жить – без новых идей. Не престижно.
Тень, что справа за рукав дёргает: «Так значит скучно там?»
Как скучно? Нет, не скучно! Иногда так не скучно, что и заскучать охота. И дело даже не в самих мельницах, а в том – как они об этом вещают, пишут и показывают. Оно у них словом «мелевидение» называется. И до того оно расшито нитями пустозвонства и глупости, что вызывает палитру чувств от негодования и злости до приступов тихого смеха.
А из всех донкихотов побеждает тот, чья глупость принимается за правду большинством. Хотя частенько при этом меньшинство убивают или трансформируют в первый вид. Но в целом смертностью парируется приростом.
Тень, что слева: «Выходит злые они».
Злые… Злые? Ну как злые. Да нет. Даже добрые. У них все книги и фильмы и сказки о том, как хорошо быть добрым. И что надо жить живать и добра натырять. Есть даже культ в белом. Там прямо чёрным написано что всё – есть любовь. Но толи читать они не умеют, толи времени не хватает, но дорога доброты лежит через пустыню власти, унижения и воровства.
Тень, что справа: «Значит – лицемеры они»
Лицемеры… Лицемеры? Ну как лицемеры. Даже наоборот. За истину они и в избу горящую войдут, а перед тем сами же эту избу за истину и подпалят. Да что там избу – мельница! Истина у донкихотов ОДНА и выше всего, даже похоти. Хотя похоть с истиной часто жмутся рука об бедро. От того, что правд донкихотов много, истина ценится дорого. Как и смерть на мельницах – песни поют о истине в мудрых книгах. Вот только в том беда, что мало кто видел её. И разделить не с кем. В тайных желаниях каждый донкихот мечтает встретить такого оруженосца, который бы смог выслушать его истину, и унести её с собою до конца пути. Но мало таких.
Обе тени вместе: «Ну что ж, видимо, одиноки они»
Одиноки…. Одиноки? Ну как одиноки. Вполне себе не одиноки. У каждого донкихота может быть по три санчопансы и уж как минимум по одной дульсинеи. А уж зачем ему санчо с дульсинеями – об этом меня не спрашивайте. Проблема только в том, что каждый санчопанса и каждая дульсинея считают себя донкихотом. На этом все казусы и завязаны.
Есть ещё санчопансы по крови. Но мало какой донкихот может понять, что не ему, а он служит другим. И редкий санчопанса с дульсинеей могут посвятить рыцаря в оруженосцы. Так они и живут вроде как вместе – но раздельно, каждый сам о себе.
Думаете, они друг друга ненавидят? Ненавидят? Ну как ненавидят…
Да. Ненавидят. Больше всего донкихот ненавидит в себе донкихота. Ему кажется, что придёт день. Однажды он оставит мельницы. Сбросит с себя правду и артефакты. Сожжёт умные книги, так как истина всегда с ним. И возьмет одного санчопансу и одну дульсинею, чтобы служить им до конца дней…
…как простой человек.
Dante

Утраченные

От Dante,

Ещё до того, как я осознал роль денег, уже умел доставать их из глубоких родительских карманов и бережно прятать в старой сумочке. И монетки, и обряд добычи, и сам факт владения ими, наполненный калейдоскопом ощущений от азарта до страха, радовал чрезвычайно.
Иногда, когда взрослых не было дома, я доставал красную женскую сумочку, вываливал всё добро на диван, и медленно медленно пересчитывал. Строил столбики из монет, катал по столу, разбрасывал по комнате, а после собирал и прятал.
Вероятно нашлись бы «высокоморальные» люди, которые застыдили бы меня. Но людям свойственно путать стыд и смущение. Стыд и сожаление. Стыд и недовольство. Знаете, когда вы что-то ломаете ненароком, когда вы что-то портите, обижаете кого-то. Может быть неумышленно. Вам кажется, что это — стыд. Им кажется, что это — стыд. Всем кажется, что это — стыд. Но это вовсе не стыд....
Когда мы ещё жили с отцом (хотя этого и не помню), день рождения справляли вместе с соседом, по имени Димон. Он был старше меня на два дня. Жил на той же лестничной клетке, на третьем этаже — дверь напротив. Общего у нас ни много не мало: адрес, месяц рождения, ну а после, когда ушёл папа, одна беда под названием: семейные обстоятельства.
Конечно мы играли и веселились вместе. Пошли в одну школу, в один класс. Димону удавалось попадать в неприятные ситуации; мне нравилось наблюдать за этими ситуациями.  Старшие называли его проблемным ребёнком; а меня обзывали младшие. Не то, чтобы я жаловался. Я был наверное на своём месте.
Помимо прочих качеств, Димон умел доставать «классные» вещи. И вот как-то у него оказалась железная цепочка (с крупными кольцами), которую вешают на дверной замок. А мне очень нравились всякие цепочки. Я буквально млел от мысли, что смогу владеть ею, как неким невообразимо дорогим скарбом, полным секретной магии, той магией, что покидает нас, вслед за детством.
Моё желание оказалось настолько заметным, что до того как я подумал, Димон первый предложил мне обмен сокровища на пять задач по математике. Я ответил, что деда запрещает, но он перебил: «Ты же никому не скажешь?». А и вправду, «я же ни кому не скажу» —, подумалось мне, и руки потянулись вперёд.
Когда я вернулся домой, мама спросила:
— Что это у тебя?
— Нашёл, — беззастенчиво соврал я.
И вот после того, как долгожданное приобретение лежало в сумочке с монетами, уже после того, как прошло время первого восторга и триумфа завоевателя, ко мне подкралось странное неприятное ощущение. Словно еле заметная дымка, дрожащая от лёгкого сомнения. Потом больше и больше, пока я не распознал чувство стыда. И вовсе не того стыда, как смущение или сожаление, а тот самый стыд, что запоминается на всю жизнь.
* * *
Чем дальше взрослели мы, тем больше новых желаний, возможностей и интересов открывалось. Тем отчетливее вырисовывались границы между нами, ещё детьми, но уже непохожими друг на друга, искавшими свои собственные места в новых кучках и бандах. Старые отношения ломались, теряли смысл, приходили новые: словно люди растворялись с той же скоростью, как бежали вверх карандашные засечки, отмечающие рост.
К пятому классу меня окончательно записали в группу «заучек», на что я совершенно не обижался, но изгоем становится не спешил, продолжая общаться с Димоном, что давало мне с одной стороны «иммунитет» против хулиганов, а с другой стороны сглаживало общее мнение в «положительную» сторону. Учёба всё ещё была весёлой игрой, хотя уже и тогда просматривалась скукота и бессмысленность бытия.
Димон медленно, но верно сдвинулся в сторону неудов. Уже не было большим секретом, что я частенько делал ему домашние задания, и позволял списывать.
— Скажи, разве ты ненавидишь своего товарища? — спросил у меня деда.
Я удивился:
— Почему ненавижу?
Дед присел рядом со мной, листая мой школьный дневник:
— Ты ведь уже взрослый.
Я удивлённо раскрыл глаза: первый раз меня кто-то назвал «взрослым».
— Ты видишь, что у Димы с мамой не всё хорошо?
Конечно я знал, что она била его, иногда вела себя «странно», и пусть я не был способен понять причин поведения, я вполне осознавал насколько это отвратительно.
— Она не может помочь ему с математикой.
Я кивнул.
— И с физикой тоже не может помочь.
Дед посмотрел на меня вопросительным взглядом:
— Тебе ведь неприятно, когда уроки не получаются, правда?
Мне показалось, он ждал моего ответа:
— Деда, я понимаю, что когда делаю за него задания, он не будет знать.
— Это не важно.
Я посмотрел ему в глаза.
— Хуже будет, если он перестанет верить в собственную способность изучать.
Он немного помолчал, пытаясь найти слова:
— Способность становится человеком.
Я поводил глазами по потолку:
— Ну у него круто получаются другие штуки, — сказал я.
— У тебя тоже получаются некоторые штуки, — улыбнулся деда. — А некоторые получаются неважно. Но ведь получаются? И если ты не умеешь плавать, всё равно надеешься, что научишься после.
* * *
Наверное никому никогда не хочется выглядеть «дурно». Врать, искать расположения, пресмыкаться. Мне было безразлично положение дел соседа. Я вовсе не желал никому помогать, и разделять непонятные для меня проблемы с «чужим» человеком. Возможно.... может... когда-то давно нас называли друзьями, но дружба основанная на пространственном расположении квартир не могла стать настоящей, а отношения созданные из вежливости или страха не могут перерасти в уважение. И всё же... что-то глубоко в душе беспокоило сознание. В конце концов я стал избегать не только субъект, но и любые объекты связанные с ним. Даже любимую цепочку забросил за шифонер.
К моему удивлению, действия не привели ни к каким последствиям. Про меня словно забыли. Словно меня самого никогда не существовало.
Прошло жаркое лето. Словно в тумане, закрытое от памяти, оно проскользнуло словно один день. В августе мы похоронили деда. А когда туман рассеялся, я вдруг осознал, что остался один.
Очнулся первого сентября. В новом учебном году появился иностранный язык, и класс разделили на две группы: одна по английскому, другая по французскому. Французский вела молодая учительница в длинном узком кабинете, в котором умещались всего два ряда парт. Если в обычном классе, мы сидели на «своих» местах, то в классе иностранного языка, каждый садился иначе. Последние две парты были особыми и предназначались для неуспевающих. За что, в последствии, получили занятное прозвище: «На окраинах Парижа».
Учительница французского — знала своё дело. Ироничная, остроумная, с хорошей внешностью она подарила новую опору в жизни. Мне не особенно нравились языки, но в том, чтобы идеально отточить её предмет был профит. В то время как мои одноклассники «бэкали», «мекали» и млели под взглядом превосходства преподавателя, я мог блистать. Но истинное удовольствие таилось в созерцании её власти, власти её положения. В каждой улыбке, в каждой шутке, ловились капли блаженства с привкусом одичалого удовольствия. Особенно яркие эмоции били в голову, когда она называла жителей «окраин Парижа» сакральным словом: «копейка». И кто бы удивился, что в нашем классе этой самой «копейкой» оказался мой сосед Димон.
Нет! Внешне моё лицо оказывалось беспристрастным. Было бы глупо демонстрировать удовольствие остальным. Иногда я оглядывался назад, чтобы посмотреть на его зловещее молчание. Димон, который порой не гнушался бросить в учителя бумажным катышком, дерзить, или демонстрировать норов, не видел способа справится с новой напастью, что била в самое слабое место.
Дети жестоки. Но жестокость — их ответ беспомощности. Они всё ещё плохо умеют любить, и плохо умеют ценить себя. Я видел моего соседа разным. В одном мире он защищал меньших, в другом унижал слабых. Его боялись и восхищались. Я тоже боялся его, но без аплодисментов, меня окутывала тихая еле заметная ненависть, вызванная желанием иметь ту силу, которую имел он.
Но с каждым днём, во мне всё больше проявлялось новое желание: «помочь», которое останавливал стыд и холодный клинок последствий. Я уже начинал фантазировать, как смогу вытащить своего соседа из бездонной пропасти беспомощности, но жутко боялся проблем в школе. Я не готов был терять единственное, что у меня было: репутацию. Но мысль об абсолютном могуществе, которое я ощутил бы, если бы пошёл против всего — прельщала меня. Ох как это было сладко, до невозможности, знать и ощущать собственную способность пойти всем наперекор, сделать что-нибудь абсолютно правильное, справедливое. Нет, я уже не был ребёнком, и не верил в справедливость, но нежные мечты всё ещё дарили ласки.
И вот однажды, когда наша «француженка» поймала «копейку» в очередной капкан, а я с наслаждением слушал её искусные тирады, полные жеманности и сарказма, вместе с ошеломлённой весёлостью моя память-предательница выдала мне кадр недельной давности. Это было кажется в субботу, когда мать Димона снова поливала цветы на проезжей части. Двое представителей охраны правопорядка пытались провести её домой, когда вдруг здоровая, в полном расцвете сил женщина, резко развернувшись лицом к удивлённым мужчинам, подошла к чугунной старой лавочке, и со злости одной рукой вырвала её словно нежную ромашку. Из окон повылазили головы зевак. Никто более не посмел подойти к ней. А из окна квартиры моего соседа виднелось знакомое жутко-бледное и страшное лицо её сына. Какое же это было страшное лицо. Наполненное гневом и страхом, жалостью и негодованием. Его вид ужалил меня, и я поспешил отвернутся.
Внезапно что-то подхватило мои ноги, взяло меня словно безвольную куклу, и в присутствии всего класса и учительницы заставило встать из парты и пройти к выходу. «Француженка» открыла рот, и в оцепенении проводила меня, пока я медленно, словно неся тяжёлую ношу, пересел за последнюю парту рядом с Димоном. Я пытался не смотреть на него, и не смотреть в глаза никому. Учительница едко улыбнулась, но слов не последовало.
Так вот что значит свобода. Это не отсутствие оков, тюрем или бескрайнее поле. Это когда желания переходят в действия, а реальность выглядит именно такой, какой ты пожелал её увидеть. Когда тёплое ощущение мира заполняет всё вокруг, и наступает мир самим с собой, и мир других с тобою. Наступившая феерия позволила отсрочить страх перед последствиями. Домой я пришёл один, и усевшись за обед, усиленно обдумывал своё новое положение.
Опасностей было две. Я совершенно точно мог попасть в опалу к учительнице, и внутреннее чувство подсказывало мне, что реакция Димона будет скорее отрицательной, хотя и не понимал: «Почему?». Но бездействовать сейчас означало проблемы, без получения выгод взамен. И я решился.
Как только наступил вечер, надев тапочки, я постучал в дверь напротив. Открыла его мать, с вежливой улыбкой поздоровалась со мной, и крикнула в глубь квартиры:
— Эй, подними свой пентюх, и проводи друга!
Мы прошли внутрь сквозь бардак и неурядицу в самую крайнюю комнатушку, которая играла роль «детской». Димон закрыл за собой дверь, когда я оставался стоять посреди комнаты, не имеющий воли ни сесть, ни сказать хоть пол слова. Я ждал.
Я не знал, как должен был действовать, потому что не понимал, что происходило в голове у моего соседа. Он был зол? На меня? На окружающих? На жизнь вообще? Как я мог начать разговор? Оказалось, что совершить нахальный поступок на уроке французского было куда проще, чем прийти сюда. Чего боялся? Физической расправы? Немного, но не теперь. Больше всего я боялся, что мои действия приведут к чему-то ужасному и непоправимому. Почему я так считал? Не знаю, но я ощущал что-то зловещее. Что-то настолько жуткое, что мой мозг отказывался осознавать.
Димон долго смотрел на меня «сверху вниз», а после длительного молчания подошёл вплотную и прошептал так, чтобы его слова мог расслышать лишь я:
— Круто считать себя самым умненьким? А мне приятно, когда вы скулите, как собаки...
Я подумал, что сейчас он ударит меня каким-то неожиданным образом, и прижал руки к телу. Но ничего не последовало, и это было намного хуже, если бы он ударил. Неизвестность. Я пытался что-то сказать, но зубы не разжимались. По телу пробежал холодный озноб.
— Ты зачем пришёл? — Прошептал он.
Вместо ответа я лишь резко выдохнул так, словно отчаянно выбрался из тёмного омута в попытке взять свежего воздуха. Я осознал, что не продержусь долго, и чем скорее начну что-то делать, тем быстрее выберусь. Как вообще он догадался о том, что я получал удовольствия от унижений? Я не показывал вида, всегда вёл себя скромно. И потом разве мне самому казалось приемлемым такое удовольствие? Это было приятным, не спорю, но тот человек, которым я становился — был глубоко отвратительным.
Может быть следовало извиниться? Кажется, так делают некоторые люди. Но извинения имели вкус слабости, а выглядеть ничтожеством стыдно. Однако примирение казалось необходимым, по крайней мере, хотя бы примирение самим с собой.
Очень тихо, бледнея от стыда, я прошептал некрасивое слово, и когда Димон с угрозой переспросил меня, что имелось ввиду, я поднял правую руку, большим пальцем тыча себе в грудь, повторил ругательство ещё раз. Мне стало легче. Снова запах далёкой бушующей свободы послышался вдалеке. Я расслабился, и меня понесло, словно большое неуклюжее бревно с грохотом покатилось вниз. Много было сказано, разного и глупого, и ненужного, от чего Димон опешил, отстранился от меня на комфортную дистанцию, и несколько испуганно глазел.
Если бы мой разум был вне моего тела, он наверное бы также испугался, и внимательно слушал странное признание. Сложно поверить, но мои губы произносили в слух такое, и таким образом, чего никогда не было даже в мыслях. Я говорил о том, как меня бесит учительница французского, как я ненавижу самого себя, и что, если бы кто-то хорошо двинул мне, я был бы искренне благодарен. Я говорил о невозможности бездействия, о необходимости «что-то сделать», и что самым разумным оказалось бы подтянуть проклятый французский язык. И хотя всё сказанное мной, было сказано шепотом, к концу выступления, я почувствовал как охрип.
— Учёба это не моё, — ответил мне Димон, после минутной паузы. — Не видишь — я слишком глуп для неё.
— Нельзя быть глупым, и при этом уметь так хорошо понимать других, — сказал я. — В конце концов, ты ничего не теряешь.
— Понимать других? — Он ухмыльнулся. — Вот увидишь, зло понимать не сложно, особенно, если оно внутри.
* * *
Впервые я серьезно задумался над тем, как люди по-разному смотрят на мир. Если одни пытаются представить его прекрасным милым, а грязь, хамство и обиды кажутся в нём исключениями, то другие видят его с точностью до наоборот. В их воображении, часто, даже доброта — лишь поддельное чувство, в углу которого стоит явная или неявная выгода. Эти люди призирают слова «эмпатия» и «альтруизм», так как они точно уверены в их отсутствии.
Чем больше я задумался об этом, тем менее ясными казались мне мотивы Димона. Зачем он согласился потакать хотелкам? Занялся уроками французского? Считал ли он меня человеком, совершающим добро? Или в его глазах я был всего лишь человеком достижения собственных целей. А что думал я?
Я желал обрести ещё раз то чувство пьянящей абсолютной свободы, которое впервые появилось в день, после урока французского. Значит, Димон был прав. Здесь не было никакой доброты или альтруизма. Или может быть я сам начал смотреть на мир его глазами? Разве я не мечтал завести друга, чтобы можно было вот так бесцеремонно высказать в слух мысли, которые боишься подумать наедине? Но что-то мне подсказывало, что для дружбы требовалось большее. Нечто такое, чего не было ни у меня, ни у него.
Пытаясь научить кого-то кроме себя, я впервые задумался о многих вещах. Если что-то не поддаётся, кто виноват? То, что я брал способностями, Димон замечательно побеждал фанатичным усердием. Мне становилось завидно — так я не умел. Заключалась ли основная проблема в отсутствии склонностей? Нет! И постепенно до меня дошло, что самый главный враг человека — страх. Я понял это, помогая Димону по математике. Когда он правильно развязал пример, я похвалил его, а он — огорчился. Не может быть! Он даже не верил в то, что способен решить нечто самостоятельно, а когда сделал это, посчитал случившееся превратностью судьбы. Мне пришлось запастись терпением. Перейдя к самым простым примерам, мы капля за каплей выбивали страх несостоятельности, страх «неудачи», и страх «неполноценности».
Не прошло и недели, как я ощутил себя эмоционально выжатым, потерявшим всякое желание продолжать. Всё казалось глупым, затраченные усилия — бессмысленными. Я бы безусловно как-нибудь соскочил с этой тропинки, если бы Димон не перенял инициативу. Кажется, маленькие победы над французским и математикой сделали своё дело, и почти каждый вечер, я зависал в его комнате, а не у себя дома. Эти походы очень не нравились моей маме, и крайне положительно воспринимались матерью Димона. Мне казалось, что она как-то даже переменила своё отношение к сыну, внеся немного теплоты. Правда, была ли эта теплота сердечной — я не знал.
* * *
Близился конец четверти, проходили контрольные. Димон получил по французскому кислую тройку, и кажется относился безразлично. Учительница больше не смела называть его копейкой, и в классе воцарился худой мир. Только мне не имелось. Попросив у Димона контрольную, я внимательно сравнил её со своей, и высказал ему всё, что думаю по поводу справедливости данной оценки. Димон пожав плечами, спросил меня: «Есть ли разница между тройкой и четвёркой». «Есть!» — ответил я.
Честно говоря, я находился в «ударе». После явных успехов, временная апатия покинула меня, а вслед за ней пришла новая волна вдохновения. Судьба подсказывала мне, что выбор оказался верным, и взошедшие посевы принесли правильные плоды. Стоило ли отступать? Я решил пойти дальше. И положив обе контрольные в портфель, самостоятельно отправился в кабинет директора.
Василий Иванович, математик, директор школы, был «знатный» мужик, любивший три вещи: женщин, шутки и выпивку. И хотя он заменял у нас предмет всего несколько раз, мы уже точно знали (как мы думали) их предназначение. Женщины (согласно философии Василия Ивановича) были призваны богом, чтобы сделать мир ярким, сложным и непостижимым. Поэтому всякий настоящий мужчина обязан был овладеть древним искусством «ХО-ХО», дабы не сойти с ума раньше наступления половой дисфункции. Но так как тяжёлая жизнь, изнурённая работа и плохая экология мешали мозгу войти в режим остроумия и пошлостей, настоящий мужчина всегда использовал ключевой компонент для модуляции юмора и иррационального поведения: алкоголь.
Значительным положительным моментом Василия Ивановича являлась его мужская простота и прямота (несмотря на округлые формы рельефа). Если Василий Иванович говорил «А», то это значило ровно «А», но никак не «B», и не «Я».
— Мальчик, вы куда? — Остановила меня секретарша, бросая взгляды любопытства с элементами превосходства. Наверное она пыталась вспомнить, попадал ли такой ученик в кабинет директора прежде, и не имея возможности вспомнить моё лицо, выражала удивлённую мину.
— Мне к директору.
Секретарша указала на стул, мельком проскользнула в кабинет директора, и так же мельком покинула его: «Заходи» — сообщила она мне.
Так как началась вторая половина дня, Василий Иванович был уже во «все оружии», и находился под слабым влиянием секретного снадобья. Он улыбнулся:
— Как тебя зовут?
— Ваня...
— Ваня, молодец, что зашёл. Какие проблемы? — Сказал он мне, по приятельски протягивая большую руку.
Я пытался излагать суть дела просто, складно. Василий Иванович уселся, собрал руки на столе, и моментально дал оценку:
— Ситуация ясна. Вызываем родителей в школу.
Я смутился:
— Не получится.
— Почему это не получится, — удивился директор.
— Потому, что у Димы, мама с проблемами.
— Вызывайте папу, бабушку, дедушку.
— А больше никого нет.
Василий Иванович активно почесал за ухом.
— Хорошо, Иван. Ступай, я побеседую с Лилей Васильевной, чтобы она обратила внимание на... этого ученика.
— А как же оценка? — удивился я?
— А что оценка? — Переспросил Василий Иванович, — ни у тебя ни у меня нет прав обсуждать оценку твоей учительницы. В конце концов я не учитель по французскому.
— Но, тут же всё понятно?! — пытаясь сопротивляется, и понижая голос, отвечал я.
Василий Иванович встал со стола, и подошёл ко мне ближе.
— Иван, ты вот умный парень. Что по твоему мне следует сделать?
Директор задал мне вопрос, на который у меня не было ответа. Заходя в его кабинет, я ожидал, что человек, сидящий в нём точно знает, что следует делать и когда.
— Ты считаешь, я должен уволить Лилию Васильевну?
Я отрицательно мотнул головой.
— Тогда я могу сделать ей выговор. Но что потом?
Я безмолвствовал.
—  Видишь ли Иван. Между людьми важны отношения. Ты же не станешь нарушать дружбу, если твой друг поступил неправильно? Нужно найти «ком-про-мис». — Отчеканил он мне по слогам.
Когда я оказался во внутреннем дворе школы, я почувствовал, как что-то лопнуло. Ощущение нераспознанного обмана едкой струйкой отравило светлый взгляд на жизнь. И новые вопросы, доселе мирно спавшие в глубинах подсознания, бились и рвались наружу. Одна моя сторона кричала: «Разве ты не знал? Знал! Разве ты не глуп? Глуп!», а вторая возражала: «Нет не знал. Нет не глуп».
Уже на следующей неделе мои успехи по языкам начали снижаться, и мне казалось, что другие преподаватели так же начали смотреть на меня косо. Вскоре падением успеваемости заинтересовалась мать. Она устроила мне настоящий разгром, и всесторонний анализ. Сначала я держался, скрывая истинные мотивы, и не желая раскрывать карт, но после того, как в мой адрес посыпались обвинение в наркотиках, плохой компании и прожигании жизни, я не смог выдержать, и рассказал всё. Я кричал, бесился, но зря. Мать презрительно озернулась на меня, и сказала как бы сама себе: «Дурак дураком, надо было назвать Федей...».
Теперь уже с новой силой домашняя буря перекочевала в школьные коридоры. Здесь никому не показалось мало. Завуч бегала вокруг матери, директор вдруг неожиданно трезвел, вся школа ходила вверх дном. Моя мать умела поставить всё на свои места.
— Если мой сын бездельник и наркоман — это одно. Но если вы хотите его таким сделать по прихоти, всех на зону отправлю! Ироды дипломированные! — Громко декларировала она.
Василий Иванович глотал воздух, валидол, и другие редкие препараты, выпячивая спившиеся глаза, словно рыба выброшенная на берег. Школа опустела. Туман войны рассеялся, оголяя одинокие стены, пустынные коридоры, и безучастные кабинеты.
Успеваемость вернулась на круги своя. Странные взгляды выветрились. Едкие слова боялись покинуть разум. Но ничто из этого больше не радовало меня. Я оказался совершенно один. По дороге домой, я нагнал Димона, и зачем-то начал рассказывать ему про директора, про завуча, про учительницу французского, про то насколько они отвратительны, лживы и глупы. Димон молчал долгое время, а конце сказал: «Но ты же знал это всегда...».
Знал ли я. Знал ли я? Догадывался. Нет. На самом деле точно знал. Не нужно оканчивать 10 классов, чтобы понять, что люди, оставленные на произвол возьмут от жизни то, что она бросит им, словно собаке обглоданную кость. Конечно, мы все знали. Но знать мало. Нужно ещё принять. А я не хотел. И не верил, что кто-то из них принял. Знаю, что они живут и не верят в то, КАК живут. И в этом мы ничем не отличались друг от друга.
Я оторвал от земли камень, полный злобы и горечи, и прицелился в спину, удаляющемуся от меня, человеку. Он совсем не смотрел в мою сторону. Солнце на секунду ослепило глаза, я прикрыл лицо ладонью, а когда снова глянул вперёд, безвольно выронил камень.
* * *
Итак школьные хлопоты прошли мимо. Я застрял в аматорской музыкальной группе на ударных. Стукал днём и ночью. Учился хорошо толи по инерции, толи из-за последствий «разговора» матери. Совсем не заметил, как закончил 11й класс. Грянули выпускные экзамены, перемены, поступление, институт, другой город, общежитие новые знакомства...
Оставляя родной город, детство казалось покинуло меня. Было ни грустно, ни радостно, но странное ощущение пройденной черты висело над головой. Димон постепенно растаял из моей жизни, словно тяжёлый ночной кошмар растворился при свете дня. Какое-то время мы здоровались, потом учтиво кивали головой, а после перестали замечать друг друга. Состояние его матери окончательно ухудшилось, и к началу 11ого класса, Димона забрали в интернат. Он так и не смог доучится с нами. После этого я его не видел. Лишь ходили всякие слухи о том, как он обокрал собственную квартиру (хотя, что там было красть?), о том, что он связался с «компанией». В конце концов эти сплетни не имели для меня никакого значения.
По окончании учёбы, я устроился на первую «как бы работу» по продаже аудио компакт дисков, простояв на улице недели три. С первой честно заработанной зарплатой, довольный, отправился на родину, домой. Электричка весело «стригла» столбы и деревья, убегающие за спину, и со наполненный странным предвкушением чего-то хорошего, я весело смотрел по сторонам.
Казалось, ничего не изменилось. Я снова стоял на старом пешеходном переходе, видел гряду низкорослых канадских клёнов, обожжённые августовским солнцем липы, и пару старых полуголых каштанов. Мой родной дом мало изменился. Лишь несколько пластиковых окон, и бородавок-кондиционеров смотрели сверху. Старые деревянные двери парадного входа заменили железными с домофоном. В квартире никого не было.
Моя мать уехала к бабушке, и ощутив за многие годы себя в полном уединении, я был рад словно щенок. Не снимая джинсов я бухнулся на старый диван, и он ответил мне жалобным стоном. В внизу комода я отыскал старую красную сумочку, и всё так же обнаруживая в ней горку монет, которые окончательно потеряли всякую власть, я закинул туда первую получку. Посмотрев с удовлетворением на свой маленький скарб, я закрыл комод, и принялся задумчиво перебирать взглядом еле заметные трещинки на потолке.
Весь день я провалялся в квартире, не отходя от стрекочущего вентилятора, и не желая подставляться разгневанному дневному солнцу. Уже ближе к 6ти часам, обнаружив полное отсутствие хлеба, я решился на продуктовую вылазку, и небрежно надев шлёпанцы, поскакал по лестнице вниз. Горячий асфальт пронимал меня насквозь, и грел на расстоянии, словно печка. Я быстренько пробежался по улице к хлебному ларьку, чтобы захватить с собой свежий батон. На пути домой, сладко вгрызаясь в мягкую горбушку, словно оголодалый житель Поволжья, я заметил, как кто-то разглядывает меня.
Постепенно я понял кем был этот человек. В клетчатой рубашке, в шортах с боковыми карманами стоял бывший сосед. Неожиданное ощущение радости, приправленное лёгкой ностальгией заставило меня широко улыбаться. Я без страха приблизился к Димону, и продолжая разглядывать нового его, дружественно пожал руку.
Теперь я был выше на голову, длинноногий, худой, в то время, как Димон шире и мощнее. Почему-то вдруг захотелось вытянуть из себя, словно из шляпы белого кролика, весь нерастраченный запас человеческой доброты. Я пригласил его к себе на чай, спрашивал глупые вопросы, и вёл себя как «типичный взрослый».
Падающее за горизонт солнце заглядывало в окна, покрывая бордовым оттенком кухонный стол. Я приспособил стул гостю, налил воды в чайник и поставил на плиту. Тихое шипение газа изредка перебивалось шумом проезжающих за окном машин и уличной кутерьмой. Мы беззвучно сидели друг напротив друга. Банальные вопросы вежливости исчерпались, а тем для разговора не было.
— Ты здесь один? — Спросил он.
Я кивнул, сказал, что мать уехала к бабушке. Что недавно я приехал в город. Окончил институт, летом продавал диски, и даже успел получить первую зарплату. Мне захотелось рассказать что-то смешное и забавное, но порывшись в памяти, я вдруг не обнаружил ничего такого, что могло бы зацепить его. Нас объединяло лишь детство, забытое, закинутое на шифонер как старые лыжи, оставленное в пустых кабинетах школы, рассыпанное пылью по двору, и запечатлённое в надписях: «Здесь был...».
— И часто ты приглашаешь чужих людей?
Я одёрнулся. Громадная нелепая улыбка медленно сползла с моего озадаченного лица.
— А ведь чужие люди могут обокрасть, убить. Ты же смотришь телевизор?
В коридоре неожиданно запрыгал холодильник. Вечернее багровое солнце светило прямо ему в лицо, но он не морщился. Он сидел спокойно и внимательно всматривался в меня:
— Доставай деньги.
Я невольно показал рукой в сторону комода. Медленно встал, без лишних движений прошёл мимо гостя, и вернулся на кухню с красной старой маминой сумкой.
— Доставай.
Чайник засвистел. От неожиданности я выронил содержимое на пол. К отчаянным крикам пара добавились десятки звуков разбегающихся монет, а вместе с ними разлетались бумажные купюры, как новогоднее конфетти из детской хлопушки...
Крохотная кухня тонула в лучах сгорающего диска, заливая бело-голубые стены вишнёвым закатом. Я недвижно стоял, пытаясь избавиться от любых мыслей, ибо мысли пугали меня одна за другой. С одной стороны донимала собственная глупость. Димон был прав, никоим образом нельзя было впускать чужого человека в дом. Это казалось невыносимым, если знать, каким аккуратным и предусмотрительным обычно бывал я. Насколько внимательно относился к людям, и не позволял себе лишних своевольностей. С другой стороны позорно получить такую «сдачу» в ответ на наивное стремление удержать немного человеческого тепла. И наконец, было что-то ещё, в чём я не хотел признаваться самому себе....
Вздрогнул! Проснулся! Громко лязгнула о пол металлическая дверная цепочка, которая всегда находилась в красной сумке. Очнулся. Димон ровно смотрел на меня ледяным взглядом с примесью кротости и отторжения. Ход моих раздумий на миг потерялся из виду, но нечто другое опасное заняло их место. Медленными движениями я поднял упавшие купюры, зажав их в руке словно стальной нож, протянул «острым концом» в сторону гостя. Кухня пылала, а свисток жалобно хрипел, изредка плюясь раскалёнными каплями. Оружие было в моих руках, и значит единственным убийцей здесь мог оказаться лишь я.
* * *
Когда Димон ушёл, забирая остатки детских воспоминаний, я долго сидел, зажав острые деньги в руке. В конце концов мои пальцы ослабли, и бумага разлетелась вон. Я выключил чайник. Открыл окно. И включив на кухне свет, принялся медленно и неохотно собирать рассыпавшиеся монеты. Иногда я вдруг останавливался, и подолгу сидел на коленях, глазея на залетающих ночных мотыльков. Потом снова и снова продолжал работать. Пока наконец все монеты не были уложены в красную сумку. Не хватало одного — блестящей цепочки, которую я когда-то выменял на задачи по математике.
Что же самое обидное было во всём этом? Самое страшное, недопустимое, и разрывающее душу изнутри. Что-то было утеряно, упущено, утрачено навсегда. Ощущение леденеющей пустоты. Была ли это упущенная цепочка..., утерянные возможности..., или утраченные близкие? Или же этим утраченным был я, именно тот Я, что являлся частью окружения, которое всегда было частью меня самого.
июль 2015
Dante
— И вы ещё удивляетесь, что его никто не берёт? — Сказал полный мужчина с масляным пятном на рубашке, — Он же стрёмный, — и глазами показал на мальчика в углу бара.
В это время Донна улепётывала зачётный пиано-перфоманс с буги-вуги. Она и слышать не желала, кто там чего говорил, просто балдела от звука, размахивала своей головой с такой силой, что закрученные завитушки прыгали в такт вместе с объёмными грудями словно метроном. Раз-и-два-и-три-и-четыре-и! Мистер «Кик-И» появившийся невесть откуда подыгрывал ей на электрогитаре.

— Кто это стрёмный, — спросил мистер «Кик-И»
— Да вот тот пацан, видите? Опять пришёл сюда из приюта. Сейчас Дженкинс нагрянет.
— Дженкинс?! — С удивлением спросил: «Кик-И», — Он, наверное, страшный?
— Как моя Сара после попойки.
— Что ты несёшь, косой, Сара никогда не пила, — крикнула Дона.
— А я и не говорил, что она! — Возмутил мужчина с масляным пятном, тыкая большим пальцем себе в грудь.

Мистер «Кик-И» подозвал парня жестом.
— Эй, бэби, как дела?
Микеле не ответил и насупился
— О, да у тебя депрессия.
Микеле посмотрел на мистера «Кик-И» из-под лоба.
— Это тётенька в очках так говорит.
«Кик-И» был доволен собой, что смог разговорить ребёнка, и не хотел терять кратковременный успех операции.
— Это правда, бэби? — Спросил он для поддержания светской беседы.
— Вы четвёртым пальцем не дожимаете баc, — ответил недовольный Микеле.
— Бэби, ты это услышал? — Удивился мистер «Кик-и»
Микеле сделал вид, что ему задали оскорбительный вопрос.
— Так это производственная травма, мальчик, — крикнула Дона.
— Ох, бэби! — сказал мистер «Кик-И», — Она лжёт с целью спасти грешную душу, а на самом деле мои руки выросли из заднего места.
Микеле удивился.
— Правда?
— Зуб даю! — засмеялся мистер Кики.
— Вам сделали такую сложную операцию, — искренне посочувствовал мальчик, — это был очень талантливый хирург.
Бар неожиданно затих. Донна не сразу сообразила, что слова напрочь лишены иронии. Её глаза налились слезами безумного смеха, и она прыснула, заражая гоготом всех окружающих.
— Я же говорил, он стрёмный, — шёпотом повторил мужчина с пятном.
— Заткнись, жирдяй! — Заступился мистер «Кик-И». Он подозвал жестом мальчика и спросил его нравится ли ему музыка. Микеле одобрительно кивнул, и сказал, что может «слабать» «jingle bells». Мистер «Кик-И» одобрительно выставил палец вверх и пригласил Микеле продемонстрировать.

Микеле с раннего детства привык выступать на публике и на самом деле уже порядочно изголодался по признанию и вниманию. С хитрым видом подошёл к инструменту и нажал пару клавиш. Бар не обратил внимания. Тогда он выпилил сложное арпеджио вместе с хроматической гаммой. Кто сказал, что дети не умеют манипулировать? Бар умолк.

И Микеле попытался на слух подобрать по памяти «Лунный свет» любимого Дебюсси. Он интуитивно упростил партию левой руки, достаточно, чтобы передать основной мотив. Посмотрел на кислое лицо Донны, потом на скучное лицо мистера «Кик-И» и понял, что этим публику не завоюешь. Микеле взял паузу, подумал и во всю силу ударил буги-вуги, который только что исполняла Донна.
— Чёртовый малолетка! — Крикнула от неожиданности она.

В этот момент появился мистер Дженкинс. Он открыл левой рукой дверь в бар и сразу увидел наглого сорванца. Микеле выплясывал Буги-Вуги на клавишах и мистеру Дженкинсу показалось, что ребёнок пьян. Он прикрыл от стыда лицо и принялся пролезать сквозь ликующую публику.

Его остановил гриф стратокастера.
— Вам что-то угодно, сэр? — спросил мистер «Кик-И» тыкая чиновнику в грудь.
Мистер Дженкинс посмотрел на новое лицо и промямлил:
— Сотрудник_приюта_для_детей, — Слюни словно склеивали слова вместе.
— Ах, это вы мистер Дранкинс! — догадался «Кик-И», — Оставьте пацана в покое! Разве не ясно, насколько херов этот ваш приют, как, впрочем, и дикция, если ребёнок сбегает в такую дыру!
— У_этого_ребёнка_аутизм! — Начал выходить из себя мистер Дженкинс из-за чего слова стали слипаться ещё сильнее.
— Каутизм?! Донна ты слышала, у мальчика коммунизм! — Прокричал мистер «Кик-И».
Донна подошла к мужчинам.
— Хоть коммунизм, хоть гомосексуализм! — Сказала Донна, — Это не передаётся! — Она положила тяжёлую руку на плечо мистера Дженкинса.
— Оставьте парня в покое. Я сама отведу его в приют после банкета! — Произнесла она серьёзным голосом, который не знал отказа. — Даю слово!
— Это правильно, — поддержал её мистер «Кик-И». — Вы посмотрите какой парнишка способный, прям как Моцарт!

Сотрудник приюта ехидно ухмыльнулся:
— Значит вы ничего не знаете? — Сказал он. — Это же тот самый ребёнок из замороженной яйцеклетки. Поэтому его никто брать и не хочет!
— Гонишь!!! — Выпучил глаза «Кик-И».
— Так оно и есть, — подтвердил мужчина с пятном.
Донна скривила лицо.
— Это он что ли по потолку ногами ходит? — Донна недоверчиво посмотрела на парня, который продолжал склеивать музыкальные фрагменты, которые слышал в баре и добавлять к ним флёр импровизации.
— Матерь божья!!! — Всплеснула она руками, — Точно вылитый папашка!
«Кик-И» обернулся в сторону мальчика.
— Как же это я так… опростоволосился… Непростительно.

Мистер «Кик-И» вспомнил Биджоя Чандра, а вместе с ним и безумную юность. Теперь он и Донна с чувством ностальгии смотрели на малую копию великого певца.

Когда Микеле окончил дебют под аплодисменты, Донна махнула рукой мистеру «Кик-И» и поднялась на сцену к инструменту.
— Эй, народ! — Крикнула она со сцены, — Кто-то из вас помнит старину «Би-Джой»? — Она показала на пальцах цифру два и зал одобрительно заревел: «Да!»
— Сегодня этот засранец снова с нами! — Сказала Донна, глядя косым взглядом на Микеле. Микеле понял, что означали её слова, он знал, кто являлся его биологическим отцом: Биджой Чандр, это он придумал заморозить яйцеклетку, это он составил особый контракт, это он был повинен в том, что Микеле лишился семьи и дома, и в том, что его ненавидел весь мир. И тем не менее, Микеле почему-то не чувствовал ненависти к биологическому отцу. Он просто его не понимал.

Донна взялась двумя руками за клавиши и зазвучал бас. Мистер «Кик-И» пристроился сбоку, всё так же плохо прижимая четвёртый палец. Донна почти пустилась в пляс, как горячий Везувий она выбрасывала звуки словно лаву в людей, а они подхватывали движения.
— Эй народ! Вы хотите знать, почему мы называем это Буги-Вуги? — Громко сказал Донна в микрофон, — Я объясню. Видите, левой рукой я играю Буги, — И она убрала правую руку за спину, — Вот так! Вот такое Буги!
Зал одобрительно загудел вместе с темой баса.
— А правой рукой я играю Вуги, — Она убрала левую руку за спину, — Вот таааак!!! Во такое Вуги!
Пальцы правой руки словно ужи на сковородке запрыгали по четвёртой октаве. Микеле улыбнулся, захваченный электрическим задором. Ему тоже захотелось смешать коктейль из секунд, квинт и терций. Донна подняла левой рукой край синтезатора, чтобы правой было удобней скакать по клавишам.
— А теперь вместе! Вместе — это Буги-Вуги — Закричала она и добавила басов. Музыка лилась словно из рога изобилия, завёрнутая в бесконечную репризу.
— Теперь ты понял парень? — Крикнула Донна маленькому Микеле, — Понял?! Она не заканчивается! Никогда! Ты можешь играть снова и снова! Вот так! Вот так! И ещёёёёёё!!!
Донна повернулась вокруг себя, поблёскивая яркими звуками. Мистер Дженкинс уже дёргал туловищем и улыбался по сторонам, кажется, он забыл зачем пришёл сюда.
— Потому что Буги не заканчивается! — Кричала Донна. — Пока можешь играть Вуги не заканчивается!

Она повторила эти слова словно мантру несколько раз рассыпая волшебные осколки настроения вокруг, и Микеле повторил вместе с ней: «Пока можешь играть, Буги-Вуги не заканчивается».

 
Dante

Гребля Джимми

От Dante,

Антонио играл на нескольких полях, потому что неуёмной энергии в нём бурлило в два раза больше. Его первое увлечение — нейрохирургия позволяла капаться в мозгах других, его второе увлечение — реабилитация, позволяла «восстанавливает тело» после того, как мозги уже накрылись, и наконец — гребля! Гребля делала всё сразу: вставляла мозги, восстанавливала тело и убивало время! Главное не перепутать с формулой Чарльза: убить мозги, вставить в тело и на*й время!

Поэтому Майкл выбрал единственно верный способ — отдать Джимми на греблю. На самом деле это была не просто гребля, это была гребля человека, который занимался мозгами и реабилитацией. Или если говорить простым языком: никакой гребли не было. Зато было солнце, вода, река, игры и хорошая компания. Именно хорошая компания по мнению Майкла и требовалась Джимми, а Джимми как-никак требовался хорошей компании.

Он тихой сапой зарабатывал себе на внимание и репутацию. Но очень быстро участники «гребли» осознали, что Джимми им никак не загрести, а Джимми понял, что его счастье плавает в другом болоте.

Как-то Антонио завёл его в палату с двумя девочками на четвёртой стадии лейкемии. Потом ему пришлось водить его снова и снова, снова и снова, а потом не только к девочкам, и не только к детям. Джимми нашёл место, где он стал популярен! И чёрт побери, насколько это место оказалось недалеко от кладбища. Тем не менее эффект на лицо! У Джимми прошли кошмары!

А друг Антонио посоветовал Майклу поднять его мягкое место с пуфика и заставить Джимми пойти учиться в медицинский, чтобы иметь возможность работать реабилитологом. Сума сойти!
P.S. я только сейчас понял, о какой гребле могла идти речь!!!
Dante

Возвращение Чарльза :)

От Dante,

Чарльз вбежал в пустой кабинет, который располагался на предпоследнем этаже прямо перед LoveCage. Он снял крышку с графина и опрокинул его внутрь. Торфяное топливо разлилось по крови.
— Сучья ссучь! — Выматерился он, и только сейчас понял, что к нему вернулась прежняя супер сила. Но поводов для радости не было. Он включил вывод на экраны с камер наблюдения и увидел Криса с какими-то незнакомыми лицами, которые следовали по направлению к его кабинету.
— Крис, какого х*я?
— Да, Бос?
— Х*сос!!! Что это за групповуха с тобой?
Мозг немедленно посчитал два плюс два: «Говорила тебе мама набирать в охранники «зомби», а не интернет задротов», и Чарльз рванул к встроенному шкафу в стене:
— Ох ты ж мамочки пи*дамочки, — приговаривал Чарльз, — Во имя вибратора откройся!
Чарльз провёл рукой, массивная дверь сейфа отступила и дала доступ к экзо-костюму Сатаны. Он не тратил времени на глупые ответы, залез в экзо-костюм и активировал нейроинтерфейс. Зазвучали сервомоторы.
— Сейчас, сейчас, мальчики, потрахаемся…, — прошептал Чарльз, — Кого я только в этой х*не не ебал!
Грузная на вид махина из рогов и копыт ступила уверенно на пол, искусственная кровь выступила из ран Дьявола придавая неповторимый антураж гротескного ужаса.
Прозвучали выстрелы в замочную скважину. Двери из красного дерева почти поддались. Чарльз понял, что времени почти не осталось, он взял разбег и с силой всем корпусом костюма ударился об двери, разнося их вместе с телами тех, кто находился за ними. От сильного удара Чарльз временно потерял ориентацию. Экзо-костюм выломил двери и придавил своим весом и весом дверей соратников Криса словно противных тараканов. Крису повезло больше, он отлетел на несколько шагов, и воспользовавшись замешательством нажал на курок. Резиновый шарик ударился в торс экзо-костюма и никак не достал Чарльза. Чарльз дьявольски улыбнулся и ловко поднялся на копыта, словно каждый день занимался подобным движением. Он молниеносно наверстал пару метров разделяющих с жертвой и схватил роботизированной рукой лицо Криса. Крис закричал, постарался сделать ещё несколько выстрелов, но Чарльз приподнял его тело в воздух и повернул так, чтобы пули полетели вбок. Чарльз хотел раздавить голову Криса как это показывают в фильмах, но силы сервомоторов не хватило на этот манёвр, поэтому он просто с размаху ударил искусственной рукой врага об стену, и Крис потерял сознание.
— Вот тебе секс, дружок, — поставил точку Чарльз.
Dante

Майкл и Джимми (Финал)

От Dante,

Майкл пришёл к выводу, что, избавив Джимми от страха потерять зрение, он избавиться и от самого Джимми. Наблюдая над работой Мемры, он переосмыслил понимание любви. Люди сходились не ради продолжения рода, а ради продолжения жизни идей, что носили под сердцем. Мир вовсе не принадлежал людям. Он принадлежат тому, что не существовало в полном смысле этого слова, но тем не менее, было совершенно реальным.
— Джимми, — сказал Майкл, — Я поговорил с Чарльзом, и мы нашли способ вернуть тебе зрение, когда ты потеряешь своё полностью. Есть такой способ. Можно вырастить в затылочной части мозга световые рецепторы и туда подавать сигнал с камер, которые буду вставлены в глаза. Эта операция конечно же стоит немалых денег, но она реальна. Кроме того, — добавил Майкл, — возможно к тому времени как твоё зрение значительно ухудшиться, появится более совершенный способ.
— Спасибо, Майкл, — Поблагодарил Джимми, — Но это не поможет.
— Почему не поможет? — Удивился Майкл.
Джимми бросил мыть посуду и сел недалеко от Майкла, положив ладони на колени.
— Я хочу сказать, если ты хочешь уйти от меня. — Джимми запнулся, — Нет. Если ты хочешь перестать приходить ко мне. — И посмотрел Майклу в глаза, — Или если ты хочешь не чувствовать себя виноватым из-за меня. —Джимми подумал ещё и добавил, — Или если ты не хочешь, чтобы я как-то мучался по этому поводу, то операция совершенно не нужна.
Казалось, Майкл понимал каждое слово в отдельности, но вместе не понимал ни одного.
— За десять лет у меня было много времени подумать, как я буду жить, когда потеряю зрение. — Объяснял Джим, — Это привело к тому, что я как будто начал жить без зрения уже сейчас, хотя глаза ещё видят. С тобой у меня что-то похожее. Я был полностью уверен, что наши отношения закончились ещё тогда. На самом деле мы уже два года практически живём в гостевом браке.
Майкл внимательно слушал и не перебивал.
— Каждый раз, когда ты приходишь я заставляю думать себя, что это последний раз, чтобы уменьшить надежду на продолжение. Наверное, ты думаешь тоже самое, но немного по-своему. Получается, как и с глазами. Хотя они всё ещё видят, но я живу так, как будто уже ослеп.
В предложении подставилась точка. Майкл постарался не затягивать с ответом:
— Джимми, — сказал он и выдохнул, — Джим. — А после сделал глубокий вдох, — Видишь ли. Нет. — Майкл отбросил какую-то фразу и начал заново. — Я не испытываю любви вообще. Не только к тебе, Джим, а вообще. Возможно, это какая-то мутация, как с твоим зрением. Поэтому мы не в равных условиях.
Джим немного приоткрыл рот от удивления, что делало его немного нелепым и одновременно сексуальным. Майкл невольно улыбнулся:
— Это необычная особенность.
— Нет, — Джим остановил Майкла, — я не про это, я про другое. Ты хочешь сказать, что всё из-за «неравных условий»?
— Конечно, — ответил Майкл, — Это было бы несправедливо.
— Только всё с точностью до наоборот! — Засмеялся Джим, — Мы как раз в самых равных условиях!
Майкл ничего не смог ответить, потому что Джим лишил его равновесия, и придерживая левой рукой смеялся прямо в глаза. Мысли в голове Майкла сдуло ветром страсти и на следующие пару часов он забыл совершенно обо всём.
Dante
Снам не убить усталость,
Врагам не видать конца,
На картах исчерпана ясность
Путей для спасенья себя.

Чёрная грязь под ногтями
Кофе остывший внутри
Любовь бензин для морали
Мораль бензин для любви.

Сколько машин морали?
Сколько машин любви?
Сколько машин печали?
Сколько машин судьбы?

Раб избежал свободы —
Душа обрела раба.
Мораль — любовница моды
За которой только слова.

Без слов не сделать удара
Слово — оставленный дар.
Удар в сплетение страха
В сплетение лжи удар.

Сколько машин морали?
Сколько машин любви?
Сколько машин для печали?
Сколько же сколько?

Столько машин морали.
Столько машин любви.
Столько машин печали.
Столько машин судьбы.

Таких нет лимитов страсти
Границ нет таких «добра»
Сколько машины счастья
Выдавят из меня

Небо седое снегом
След затирает от шин:
Крики машин морали
Песни любви машин

Сколько машин морали.
Столько машин для любви.
Сколько машин печали.
Столько машин для судьбы.

Только машины морали.
Только машины любви.
Только машины печали.
Только машины судьбы.

 
Dante

Замуж за лайк

От Dante,

— Да! Да!!! Да!!!! — Хлопал он в ладоши. — Приезжаю я в Торонто, а там й*ая осень! Нет, ну а что делать. Я беру Эрика за руку, и веду его пить глинтвейн, потому что Эрик ничего крепче не пьёт. Это же Ээээрик.
Рассказчик наклонил голову набок изображая Эрика.
— И вместо того, чтобы поговорить с приятелем о высоком, ну там о хорошей эрекции, о девочках, он что делает? Он лайкает пост Маккинзи. —Человек изображает максимальное возмущение.
— То есть, я выделил время, послал отца на*й, а он сидит и лайкает Маккинзи, которая трахнулась с каким-то Бобби и написала об этом. Вот тебе эвент, а?!!!
Люди внимательно вслушиваются в трагическую театральную паузу.
— А этот Бобби он кто? Бобби форменный засранец, его никто не любит. На него там бочки дерьма весь курс катит, а она с ним трАХнулась.
Толпа понимающе молчит.
— Вы же понимаете, что это значит? Они её просто съедят, вместе с её с*ка тупыми п*нутыми тампонами. И я смотрю там уже постов под пять сотен ненависти и его один лайк! Представляете?! Сотни постов ненависти — и его один одинёшенький лайк. И он ей пишет комментарий поддержки: «Я бы тоже трахнул такой член». Воображаете?! Пи*ец!!!
В голосе уже были слышались хриплые нотки, а запал только разгорался:
— Воображаете?!! И что? А!!! Они идут на свидание, она лижет ему по самые яйца и они женятся. Happy End!!!
Горячий оратор садиться в общую компанию, опрокидывает шот и продолжает наигранное удивление:
— Ну вот, бл*дь, как?! Что нам скажет наука? И да! Я точно знаю: она не считала его сексуальным. Вы думаете — скрытая симпатия — а ни*я!!! Она не считала его сексуальным, пока этот сукин сын не поставил лайк!
Оратор уселся на диван подтягивая к себе поднос с выпивкой.
— А? Билет мне в рай, если мы не сделаем на этом бабки!
Он рассмеялся и поднял тост:
— Выпьем за удачливого Эрика, за ох*енные лайки и за успех нашей компании!
«Кампаай» — закричала толпа, «За науку!» — кричали другие, «За QA после первой не пить» — голосили третьи.
Dante

Энни (отрывок)

От Dante,

Из двадцати семи миль жилых районов — этот один из немногих, где суматоха города притворно замирает. Зелёные деревья, большие лужайки и даже одинокий фонтан, только пения птиц не слышно. За окном шумное нечто: уже не мегаполис, но ещё не живое дыхание природы.

Единственный источник шума, который выдаёт людей, находится по направлению лежащих ног. Матовые стеклянные двери, создающие иллюзию пространства и приватности глушат шаги из ординаторской по коридору к пристанищам, которые возможно окажутся последними.

Эти шаги по коридорам уныния, безразличия, обречённости и предрешённости единственное напоминание о том, что рядом есть люди. И это единственный способ понять, что ты ещё жив.

А Тони был ещё жив. Он прислушивался, чтобы убедиться в этом. Ничего другого ему не оставалось. На прошлой неделе Тони решил скосить траву. Но не газонокосилкой, а самой настоящей косой, чего не делал уже многие годы. Всё из-за этих ужасных соседей. Ничего другого ему не оставалось.

Лет двадцать назад он закончил блистательную карьеру менеджера. Управлял людьми, которые его боготворили, людьми, которые его уважали, людьми, которые его боялись, ненавидели, и даже людьми, которые его любили он тоже управлял. Без сомнения Тони управлял и управлялся со всем, что ему бы не попадалось. Ничего другого ему не оставалось.

Спросите Тони: «Что они с тобой сделали, друг?». Скажите ему: «Как же дошло до того, что ты пересел с управления на газонокосилку?». Тони не помнит и не знает, но ответит: «Дружище, посмотри, как мало травы осталось. Я работаю с семи утра и до шести вечера. И мне приходится косить одни и те же участки снова и снова. Это адская работа дружок, делать вид, что трава не скошена. Но я так просто не сдамся! Верь мне.».

И Тони так просто не сдавался. Он выстоял все скандалы с соседями, жалующимися на звук газонокосилки, он справился с настырной дочерью, которая хотела, чтобы Тони переехал жить к ней. И он не сдался даже тогда, когда злые руки маргиналов ночью схватили несчастную газонокосилку, чтобы перерезать все кабели-жилы и внутренние механизмы-органы.

Утром он склонился над бездыханным телом механизма с бензиновым сердцем и отдал честь. Конечно, Тони понимал, что газонокосилка не могла позвать на помощь. Он простил ей все прегрешения явные и не явные и отправился в сарай, где стояла ржавая коса.

Энни позвонили за два часа до того, как её рабочий день обещал закончиться. «Ваш отец лежит на газоне», — сказал шершавый голос. Энни неприветливо положила трубку, сжала губы и отпросившись у Гевора, поехала к отцу. После того как отца увезли в госпиталь, она занесла занозу в палец, затаскивая косу в сарай. Энни смачно выругалась и заплакала. Рядом не было никого, кто бы мог сказать: «Энни, Энни ну это же просто заноза». Энни бы ответила, что плачет из-за другой занозы, но кроме ржавой косы рядом никого не оказалось.

Её детство прошло под ярким сиянием дней рождений, которые она ненавидела пуще прочих дней года. В эти дни она была обязана вести себя как ребёнок-образец, носить красивые платья, которые нравились её отцу, не ругаться с мамой, не звать мальчиков «дебил». И если бы в году было два дня рождения, то Энни бы охотно предпочла повесится в обнимку с «Hello Kitty».

«Дэбиииил», — произнесла она вслух показывая пальцем на Курта, который только что пытался съесть пироженное без помощи рук. Заглотив половину пироженного Курт опрокинул голову, желая, чтобы оно пропихнулось в желудок под собственным весом, но челюсти непроизвольно закрылись и заварной крем растёкся по детскому лицу. Курт смешно выглядел, а главное Энни завидовала ему испытывая неподдельную симпатию: «Вот если бы мне можно было делать такие глупости» — думала она. Но она знала, что общество обвинит её в нелепой симпатии, и поэтому делала вид, что осуждает Курта:

—Дэбииил, — проговорила она, показывая на мальчика пальцем. Курт злобно показал язык в ответ, отчего его лицо стало ещё смешнее. Энни захихикала и побежала как нашкодивший ребёнок, словно это она подговорила Курта, словно она измазала ему лицо кремом. В глубине души Энни так и думала, что мужчины были созданы богом, чтобы совершать безумные поступки, которые приходили ей в голову.

Не удивляет первая влюблённость в парня, который нахамил учительнице истории, и тем самым вызвал восторг у Энни. К тому моменту, ей исполнилось четырнадцать и она научилась не произносить слово «дебил» вслух, когда испытывала симпатию к мальчикам. Теперь она загадочно улыбалась.

А если бы она призналась в истинной причине по которой решила выйти за Дэна, её бы не понял никто. Кажется, она и сама забыла, как это произошло.

Дэн наверное был неплохой молодой человек. Немного не в её стиле, немного мямля, немного нерешительный. Но Энни выбрала его, потому что отец требовал от неё… благочестивой. Он говорил ей, что женщина в её возрасте (ей исполнилось почти двадцать пять), у которой есть образование, должны быть серьёзные отношения с мужчиной. Отец произносил: «благочестивые». Именно так.

А Дэн подвернулся под руку. И конечно он был не был похож на Курта или тех парней, которых Энни нравилось называть «дебилами». Но, Дэн постоянно крутился рядом, и почти всегда со всем соглашался, чем ужасно раздражал. Позже под звуки труб развода она признается: «Мне нравится, когда считаются с моим мнением, Дэн. Но если бы ты узнал меня лучше, то понял бы, что оно не моё». Дэн с негодованием развёл руками: «Чёрт возьми, а чьё?!». Энни подумала об отце, но ничего не ответила.

Когда Дэн только появился в их родовом гнезде, в настоящем смокинге с причёской, ухоженный, как это надлежит всем мужчинам в роду Энни, он к удивлению очень понравился отцу. Это было странно, ведь отец обычно реагировал на людей мужского пола, которые нравились Энни оценкой «дебил». Но в отличие от дочери он никогда не произносил это слово публично и вкладывал в него совершенно иной смысл.

«Ты видела этого дебила, Курта?» — слышались слова отца из-за угла, предназначенные только для ушей матери Энни, — «этот дурак ел эклер и размазал половину крема по лицу, бегал как угорелый, а после своей свинячей упал рожей прямо на платье жены Дугласа». Энни показалось, что в словосочетании «платье, жена и Дуглас» и платье и жена принадлежали Дугласу безраздельно: именно так голос отца расставлял смысловые акценты. А истинный ущерб был нанесён вовсе не платью или жене, а Дугласу, которого даже не было в тот вечер.

Когда Энни оказалась с отцом на кухне с глазу на глаз, он торжественно заявил: «Этот Дэн, он достаточно благочестивый молодой человек, Энни. Ты меня приятно удивила». Кажется, это должна была быть похвала. Но слова были произнесены с такой необычной интонацией, что Энни невольно ощутила себя падшей женщиной.

Пока Энни и отец стояли на кухне, Дэн наконец успел совершить свою первую глупость: он немного выпил. Алкоголь не только не ухудшил его моральный облик, он даже усилил степень благочестивости, сделав Дэна решительнее. Поэтому, когда отец полушутя, полусерьёзно, спросил о видах на дочь, Дэн промотав какие-то шаблонные слова неожиданно сказал, что готов женится. Десертная вилка из рук Энни с грохотом упала на блюдце.

Перед сном отец постучался в спальню и присев на кровать тихо сказал:
«Конечно, Дэн хороший парень, и он мне нравится. Я был бы удовлетворён, если бы всё закончилось свадьбой, и твоя мать тоже не против. Но, я думаю о твоём счастье, Энни. Понимаешь?»

С этими словами он взял её за руку и поставил точку: «Но ты должна понимать, что он тебе не пара.»

Если бы в руке Энни была другая десертная вилка, она бы бросила её со всей дури на пол, чтобы присутствующие могли оценить степень негодования. Но в её руке находилась рука отца, и Энни ничего не могла сделать, кроме одного: выйти замуж за Дэна.

Ни секунды Энни не сомневалась в ошибочности действий, но тогда она бы сказала: «У меня не было выбора». Был ли выбор у Дэна, который стал послушной фигурой на шахматной доске отца, Энни не знала, но иногда ей хотелось проткнуть первого мужа десертной вилкой в отместку за послушание. Очевидно у них не было шансов, а их лучшим днём стал день развода.

Dante
Начало тут: 
Теперь Тони прислушивался к шагам, чтобы ощутить себя живым. Шаги замедлились, всё ближе и ближе. У его кровати оказалась женщина преклонных лет. Если бы мог, Тони подпрыгнул бы от неожиданности. Он даже не услышал как дверь открылась, и ему на какой-то миг показалось, что перед ним присела смерть.

Женщина помотала головой и с улыбкой сказала: «Ну какая же я смерть». Тони подумал о том, что всё это ему приснилось, но улыбнулся в ответ левой половиной лица. «Ничего другого тебе не оставалось, да?» — спросила его женщина, похожая на смерть. Тони вспомнил о том, как вчера к нему пришла Энни. О том как именно она пришла. Формально пришла, формально села рядом с ним, формально смотрела ему в глаза, формально покинула его, словно они вовсе и не были знакомы. Улыбка сбежала с половины его лица.

Женщина внимательно заглянула ему в глаза. «Нет, тебя это не беспокоит. Ты весь как один сидишь в этих мыслях. Можно сказать, что вся твоя жизнь только и осталась в них. Так бывает, Тони. Так бывает, когда пытаешься все мысли и чувства поместить в газонокосилку, а потом кто-то ломает её и ты ломаешься вместе с ней.»

Тони кивнул. Он ощутил как тёплая рука, похожая чем-то на руку его бывшей жены сомкнула ту его ладонь, которая всё ещё была способна внимать. «Нет, это вовсе не смерть» — подумал Тони. «Да, ты прав» — ответила женщина: «Смерть уже была и сделала своё дело. Никто во всей вселенной не в силах починить газонокосилку». Она сжала его за руку: «Но последнее слово может остаться за нами, как тебе такое Тони?», — и добавила: «Услуга за услугу». Тони бы сказал, что ничего другого ему не оставалось, но в этот раз он и сам был не против.

Утром Энни раздражённо заметила свежее письмо, ожидая что-то неприятное, она удивилась, когда развернула конверт. Она ещё больше удивилась, перечитав дату отправления на штампе. Письмо было отправлено как раз в тот самый день, когда газонокосилка сломалась, и за день до того, как сломался Тони. Она с волнением перечитала письмо. Потом снова. Потом позвонила Гевору, чтобы предупредить по работе, позвонила Дэну, попросила прощения, и поехала к отцу. Через три часа она сидела на том же месте, где ещё вчера была женщина похожая на смерть, и точно так же сжимала здоровую руку Тони. Тони молчал, но Энни уже услышала от него всё о чём только мечтала.

«Энни. Следовало бы начать это письмо так. Дорогая Энни, я осознаю сколько боли и неприятностей доставил тебе. Но это не было бы правдой. На самом деле, Энни, я не осознаю сколько боли и неприятностей доставил, и мне страшно об этом думать.

Я хочу рассказать тебе, почему тобой горжусь. Уверен, ты этого не знаешь. И если я просто скажу: «Я тобой горжусь», — не поверишь.

Всё началось очень давно. Моя бабушка Эллис, твоя прабабушка была вторым ребёнком в семье. У Эллис был старший брат: спортсмен, красавец, самый популярный парень в школе и любимчик семьи. И вот однажды Эллис пришла к родителям и рассказала им о том, что якобы старший брат её изнасиловал. Родители не поверили ей, а несколькими годами позже её брата посадили за изнасилование одногруппницы. Больше к этому вопросу никто не возвращался.

Эллис выросла, стала прекрасной женщиной, но в глубине души желала отомстить родителям за недоверие. Она решила доказать им и самой себе, что является плохим человеком, поэтому вела неблагочестивый образ жизни. Эллис выбирала мужчин одного за другим, захватывала их, пользовалась и бросала, веря в том, что таким образом у неё есть над ними власть.

На этом её жизнь могла бы завершится, пока она не встретила именно того парня, который полюбил её по-настоящему, и не хотел её бросать. Так на свет появилась моя мама, Роуз. Но несмотря на то, что мой дедушка любил Эллис, и возможно Эллис была не безразлична к нему, их отношения были настоящим адом, в котором и росла Роуз.

Наверное, Роуз, моя мать, показалась тебе кроткой женщиной. Но это была лишь маска девочки, которая привыкла жить в семье, где отец и мать ненавидят друг друга. Роуз знала обо мне всё, что я делаю не так, что я делаю так. Она следила за каждым шагом, и очень скоро я понял, что наказаний за ошибки мне не избежать, что мир состоит из боли и огорчений, если ты не косишь свою траву, которая всегда нескошенная.

Я не обвиняю свою мать. Ничего другого ей не оставалось. Но у меня был шанс сломать это, ведь я как никто другой знал, насколько ужасно жить в семье, где с тобой обращаются как с газонокосилкой, где думают, что ты газонокосилка, и любят тебя как газонокосилку.

Мне стыдно, что я не справился, Энни. Я не справился. Но у тебя получилось. И поэтому я тобой горжусь. Ты сейчас поймёшь почему.

Помнишь тот день, когда вы пришли с Дэном. Я и правда подумал, что он отличный парень, но я понял, что ты привела его только для того, чтобы быть мне хорошей газонокосилкой-дочерью. А я как хороший отец-газонокосилка не мог допустить, чтобы моя дочь вышла не по любви, ведь я и сам женился на женщине-газонокосилке.

 Я знаю, ты считаешь свой первый брак ошибкой. Но это было твоим первым решением на пути, чтобы сломать проклятие, которое несёт наша семья уже много лет. И пусть это было неидеальным решением, я знаю как много усилий потребовалось, чтобы его совершить.

Поэтом я горжусь тобой, Энни. И когда у тебя появятся дети, а они появятся, Энни, они родятся свободными от ошибок прошлого.

Попроси за меня прощения у Дэна.

Люблю тебя, твой отец»

Когда в палату вбежал Дэн, Энни сидела в слезах, держась за руку отца. Впервые за много лет она по-настоящему улыбнулась. Все её ошибки и невзгоды показались маленькими и не значительными перед огромным будущим, а рядом оказались те, кого так не хватало.

Тони посмотрел на Дэна, потом на Энни и закрыл глаза. Ничего другого ему не оставалось, а теперь и не требовалось.

Dante

Чарли друг

От Dante,

Бывший эксперт по искусственному интеллекту Джордано со смешной фамилией Куа приятно уселся в домашнем кресле, активировав большой экран, на котором он впервые увидел следователя Хельгу. Они поздоровались, перебросились парой милых фраз, и Джордано глубокомысленно задумался.
«То есть вы хотите знать причины, почему был принят запрет на эйпов E27, и понять, как это может вам помочь, чтобы рассчитать возможные угрозы. Хочу сразу огорчить, мой рассказ только усложнит ситуацию. Видите ли, даже в моём отчёте нет кое-каких деталей. Только не спешите винить меня в сокрытии информации. Дело в том, что когда вы пишите экспертное заключение, у вас нет пространства для «лишних сомнений». Заключения для этого не пишутся.»
Джордано облокотился на спинку стула и сделал несколько движений туда-сюда словно собирался с мыслями.
«В чём сходство вашей и моей нейронной сети? Мы оба думаем о мотиве! Если нет мотива — нет преступления, есть мотив — есть преступление. Для меня мотив так же важен, как и для вас, господин следователь. Каков был мотив женщины, заказавшей эйпа? Уж точно не в том, чтобы нарушать законодательство. Каков был мотив Грунды Маер, когда она пытала искусственный интеллект? Наверняка — не знает никто, но главное, что такое мотив был, и эйп скорее всего являлся прямой его причиной»
Губы Хельги дрогнули: «Значит, человек при встрече с эйпом становиться убийцей?» В ответ бывший эксперт игриво надул губы: «Нет, нет, нет. Никакой прямой связи. Лично моё мнение, в основах мотива Грунды Маер лежала месть. Звучит нелогично, но мы говорим о человеческой логике, которая порой кажется странной.»
Джордано постарался сконцентрироваться, демонстрируя Хельге красивую бионическую кисть, которая обхватила подбородок эксперта: «Самое главное, что вам стоит уяснить, следователь. Мы ошибались! Наши фантасты ошибались, учёные ошибались, когда полагали, что человек будет общаться с инопланетянами, пришельцами точно так же, как и с другими людьми. Это принципиальная, если хотите, фатальная ошибка! Наше общение, восприятие тесно связано с тем, что мы думаем о собеседнике, кто и что он для нас такое. Сам по себе разум эйпа никак не влияет на человеческий, это человеческий разум влияет сам на себя, сталкиваясь с нетипичным субъектом, которых не было ни разу на этой планете за десятки тысяч лет!»
Профессор посмотрел на протез, покрутив им некоторое время и любуясь его уникальным моддингом:
«Чисто на пальцах, вообразите, что вы встретили другое существо, которое не испытывает к вам враждебности, не желает самоутвердиться, не склонно спорить, не собирается бороться с вами за место в иерархии, умеет выслушать и понять, и при этом вы интересны ему сами по себе вместе со всем вашим... д... пардон, багажом».
Джордано улыбнулся: «Вообразили такую встречу?», — и добавил — «Даже не старайтесь! Это невообразимо! Невообразимо!»
Dante
Обещаю стучаться без стука
Приходить без громких шагов,
Если приключиться скука,
И вспомнишь былое вновь.

Обещаю без резкого смеха
И без пафосных странных слов —
Сможем обняться где-то,
Где-то на грани снов.

Обещаю — ты веришь?
Верь мне — но обещай взамен.
Помнить не будешь вечно,
То, переходит что в тлен.

Оставляю лишь малую шалость
Ту, что простить не грешно.
Видеть, когда у вас радость
Видеть, что всё хорошо.

Обещаю стучаться без стука,
Так же, как сердце моё.
Скромно, но очень чутко,
Там, где стучится твоё…