В детстве, когда я злилась, я утыкалась носом в колени и представляла свой гнев маленькой полярной лисой, бегущей по бескрайнему снегу. Она растворялась в режущем нервы белом цвете, расчерченном цепочкой следов. Это было похоже на затихший звук кожи по стеклу.

Я просто лежала и слушала.

Мам, а ты слышала? Тогда еще гнев был. Правда, мам. Просто он растворился. Мы с тобой почти не разговаривали, ты заваливала меня книгами, чтобы я ничему не мешала – череде «папаш», воспитанию младшего братца и прочим приключениям, а я жила в страницах, которые отгибались, как фанера или театральная декорация, показывая что-то настоящее, писалась в кровать и рисовала острые снежинки. Лисица металась, задыхаясь между белоснежных страниц и северного сияния слов. Они были высокие, холодные и цветные. Ты знаешь, мам, что для меня слово «гнев» не черное и не красное? Оно иссиня-зеленое, как небо над Исландией в полярную ночь, и тихо-тихо потрескивает переливами над голубеющим льдом. То ли атмосферные разряды, то ли чей-то осторожный бег, сопровождаемый движениями аккуратного пушистого хвоста.

Полярные лисы – твари живучие.  Моя просто умело пряталась, и ощущалось, как в животе ворочаются колкие кристаллы льда, попутно задевая сердце, легкие, внутреннюю поверхность кожи. Там, наверно, были целые росписи из инея. Мне это казалось красивым – приятно же чувствовать себя украшенным, как окно в рождественскую ночь.

Я даже не могла попросить кого-то согреть себя – не было холодно. Было просто – не-тепло. Чтобы поймать лису, я представляла вокруг себя прозрачный шар. Оттуда-то точно не сбежит. Сферу можно было встряхнуть – внутри начиналась снежная буря, но весь снег оставался внутри.

Потом я поняла, что не могу разбить это стекло.

То есть не могу нормально злиться.

Одиночество. Сменяющиеся отчимы. Страх людей. Полный набор. Мам, ты где? Не кричи только, я ничего плохого не… Ремень. Толкиен. С шести лет.

Господи, возьмите кто-нибудь молоток, думала я, сворачиваясь клубочком.

Лисица смеялась и тявкала, хрипло и простуженно. Она очень хотела выжить.

Я ждала.

Больше я ничего не умела.

Ждать, слушать северное сияние, лисье приглушенное тявканье, выныривать изредка в свою комнату, брать очередную книгу, падать в нее, возвращаться снова в свою внутреннюю Исландию, снова в комнату, брать очередную книгу…

Все.

Эпизод 3. Чья победа?

Многое из того, что было дальше, слилось теперь воедино – страх лисицы не то быть задавленной, не то потерять чувство смычка скомкал все в одну снежинку. Острую, идеальной геометрии, насмешливую в этой своей идеальности, как парадокс Зенона.

…Первый поцелуй под фонарем. Мы просто идем, болтаем, и вдруг ты поворачиваешься ко мне, задаешь какой-то вопрос. Меня окутывает мгновенная тишина, я не слышу, я только вижу тебя, как ты кусаешь губы, нервно барабаня по лямке скрипичного чехла, в котором лежит недовольный Антонио, отлакированный, перетянутый новыми струнами и чрезвычайно чопорный. Недовольный тем, что хозяйка на сегодня о нем, кажется, забудет. А потом тишину вдруг пробивает хруст снега, недоуменное любопытное лисье повизгивание – моя лисица аж привстала на задние лапы – и…

Дыхание становится одним на двоих, рождая путаницу местоимений, тел, пальцев, неловко сцепившихся, неудобно, но отчаянно тянущихся ближе.

…Она была сумасшедшей, правда, просто сумасшедшей. Мы могли рисовать на камушках ноты и кидать их с железнодорожного моста в проносящиеся вагоны с углем. Могли искать заброшенную церковь, чтобы найти там удивительно чистые краски непонятно как уцелевшей фрески.

Богоматерь взирала с первозданной строгостью на двух присмиревших девчонок, одна из которых, непокорно тряхнув головой, тут же достала скрипку и сыграла колыбельную для ее малыша.

Я была как избавившийся от цветовой слепоты художник, как… Не знаю. Честно, не знаю, где и кем я была и что тогда ожило и отогрелось. Эмоции шевелились, жили, хлопали крыльями, и лисица – на удивление – не пыталась их ловить.

…Но они не уходили – мои сны. Те, в которых я тонула, захлебывалась и слышала отдающееся эхо проклятия. Днем было смешно – подумаешь, а ночью словно звучали в ушах бабушкины слова: «Был у тебя прапрапрадед – цыган, полюбил он девушку, а она его бросила. Пошел тот Вано и утопился. Так потом его сестра пришла к той девице, Елене, и прокляла нас всех до какого-то колена – дескать, будем мы холодны, как змеи, пока не придет тот, кто сдерет верхнюю кожу». От простоты и обыденности, с которой звучала эта семейная сказка, становилось не по себе, хоть я никогда в подобное и не верила. Но часто я тонула вместе с этим несчастным Вано, он молча и упорно шел ко дну, а меня это жутко злило. Как можно так бездарно продарить себя лесному омуту и русалкам, они же в наших северных мифах такие злобные твари!

Анна, услышав эту историю, решительно засунула Антонио обратно в его чехол, заботливо обитый бархатом, защелкнула скрипку и потянула меня за руку.

…Мы гуляли до утра. Что мы делали? Ха, помню я, что ли. Вон лисица тоже возмущенно фыркает и насмешливо выглядывает из-за снежного холма, поблескивая черными глазами. Помню только то, что сны потом надолго ушли, а когда они возвращались, мы брали скрипку и шли. Не «куда», а просто. Это только она могла понять – странная семейная история, невесть откуда идущие кошмары и холодный пот из-за цыгана, который то ли был, то ли нет – да, только она, так мне тогда казалось. Даже недоверчивая лисица иногда подходила к краю моего пузыря и смотрела на синие глаза, поглощенные нотами – ведь если бы они дали мне утонуть, утонули бы и ее четыре лапы, пятый хвост…

Эпизод 2. Бегство лисицы

Время шло. Медленно и неспешно переваливалось с одного змеиного кольца на другое. Змей, к слову, лежал тихо, спал, недовольно шевелились ноздри, слегка тлея алым где-то внутри.

Нет, господа астрономы, это не звезды и не кометы. Это просто Змей спит, помогая отмерять Времени свою бесконечность, улыбалась я. Мне было одиннадцать, может, двенадцать, и я придумала себе сказку, и до жути не хотелось с ней расставаться – что где-то там есть кто-то большой, теплый, дышащий и добрый. Лисица съеживалась при этих мыслях, словно бы исчезала, но пузырь из ледяного стекла никуда не исчезал, отсвечивая северным морем.

 К тринадцати годам благодаря этой истории вселенского масштаба я умела смотреть людям в глаза и в законченного аутиста еще не превратилась. Учеба была тем самым омутом, в который – с головой, пресловутый гранит крошился в песок под яростным натиском скорпионьей упрямой натуры, литература, многогранная, как кристалл льда, то горячая, как гейзер, то обжигающая холодом подземных миров, пугающая наличием неизведанных эмоций, стала тем, во что можно было уйти безнаказанно. Одноклассники же… Ну, они были, это все, что я помню о них на тот момент.

Чума-чума, не иди на меня. Ботаничка ты все-таки!

Эй, дай списать?

А ты голову раз в неделю моешь или раз в год?

А потом случилось нечто. Обычная школьная сцена. Обычный концерт по не менее обычному случаю. Она вышла – прямая, высокая, непостижимая, как корень из отрицательного числа, с глазами, как у ирландских фэйри – огромными, синими, отражающими только горы и лукавое море, но никак не это сборище по поводу чего-то там.

Она держала скрипку. Звуки, пронзительные, ищущие, тревожные звуки были в ее ладони, они разбегались по всему залу, спрашивая, волнуя, похожие на ,беспокойных ласточек над песочными часами, которые кто-то регулярно переворачивает. Любого Дон-Кихота они делали Гамлетом, любого Гамлета заставляли позабыть о размышлениях и схватиться за меч в порыве праведной мести. Ее звали Анна, и это имя она сама оставила за собой, уходя со сцены.

Лисица встревожилась и подняла мордочку, ощерившись, нюхая воздух. Будь ее воля, она бы охотно сожрала  одну из тех ласточек. Однако ей пришлось пуститься в бегство, ведь клювы у птиц острые. Хруст снега, мелькнувший в мелодии, отметил место, где она спряталась. У самой границы моего пузыря.

…Как мы с ней все-таки познакомились? О, все было просто и даже в какой-то мере прозаично. Она спустя энное время после концерта шла в кабинет через холл.

Лисица тявкнула, почуяв весенний запах ласточек, и я вскинула голову, зная, кого увижу. И вот теперь наши взгляды пересеклись вполне кинематографично.

Ты потрясающе играешь, хотела сказать я. Но выдавила только:

- Спасибо.

- За что? – удивленное, недоуменное даже. Ладно тебе, лукавый эльф.

За бегство лисицы к краю. За шуршание крыльев. За… эмоции. Знаешь, мне трудно испытывать их, но твоя музыка просто заставила мой пузырь трещать по швам и покрываться сеточкой кракелюров.

- За музыку.

- А что ты слышала?

- Снег и ласточек.

 Она смерила меня взглядом, милостиво улыбнулась и опустила себя на соседний стул.

- Анна, - и протянула руку. Музыкальную тонкую скульптурную ладонь, похожую чем-то на птичье крыло.

А то я не знаю.

- Катерина.

Треск моей оболочки стал слышен почти физически. А это много, учитывая, что с четырех лет я плохо слышу. Кажется, присмотревшись, я даже смогу увидеть узор из трещинок, чем-то похожий на нотный стан…