Ещё до того, как я осознал роль денег, уже умел доставать их из глубоких родительских карманов и бережно прятать в старой сумочке. И монетки, и обряд добычи, и сам факт владения ими, наполненный калейдоскопом ощущений от азарта до страха, радовал чрезвычайно.

Иногда, когда взрослых не было дома, я доставал красную женскую сумочку, вываливал всё добро на диван, и медленно медленно пересчитывал. Строил столбики из монет, катал по столу, разбрасывал по комнате, а после собирал и прятал.

Вероятно нашлись бы «высокоморальные» люди, которые застыдили бы меня. Но людям свойственно путать стыд и смущение. Стыд и сожаление. Стыд и недовольство. Знаете, когда вы что-то ломаете ненароком, когда вы что-то портите, обижаете кого-то. Может быть неумышленно. Вам кажется, что это — стыд. Им кажется, что это — стыд. Всем кажется, что это — стыд. Но это вовсе не стыд....

Когда мы ещё жили с отцом (хотя этого и не помню), день рождения справляли вместе с соседом, по имени Димон. Он был старше меня на два дня. Жил на той же лестничной клетке, на третьем этаже — дверь напротив. Общего у нас ни много не мало: адрес, месяц рождения, ну а после, когда ушёл папа, одна беда под названием: семейные обстоятельства.

Конечно мы играли и веселились вместе. Пошли в одну школу, в один класс. Димону удавалось попадать в неприятные ситуации; мне нравилось наблюдать за этими ситуациями.  Старшие называли его проблемным ребёнком; а меня обзывали младшие. Не то, чтобы я жаловался. Я был наверное на своём месте.

Помимо прочих качеств, Димон умел доставать «классные» вещи. И вот как-то у него оказалась железная цепочка (с крупными кольцами), которую вешают на дверной замок. А мне очень нравились всякие цепочки. Я буквально млел от мысли, что смогу владеть ею, как неким невообразимо дорогим скарбом, полным секретной магии, той магией, что покидает нас, вслед за детством.

Моё желание оказалось настолько заметным, что до того как я подумал, Димон первый предложил мне обмен сокровища на пять задач по математике. Я ответил, что деда запрещает, но он перебил: «Ты же никому не скажешь?». А и вправду, «я же ни кому не скажу» —, подумалось мне, и руки потянулись вперёд.

Когда я вернулся домой, мама спросила:

— Что это у тебя?

— Нашёл, — беззастенчиво соврал я.

И вот после того, как долгожданное приобретение лежало в сумочке с монетами, уже после того, как прошло время первого восторга и триумфа завоевателя, ко мне подкралось странное неприятное ощущение. Словно еле заметная дымка, дрожащая от лёгкого сомнения. Потом больше и больше, пока я не распознал чувство стыда. И вовсе не того стыда, как смущение или сожаление, а тот самый стыд, что запоминается на всю жизнь.

* * *

Чем дальше взрослели мы, тем больше новых желаний, возможностей и интересов открывалось. Тем отчетливее вырисовывались границы между нами, ещё детьми, но уже непохожими друг на друга, искавшими свои собственные места в новых кучках и бандах. Старые отношения ломались, теряли смысл, приходили новые: словно люди растворялись с той же скоростью, как бежали вверх карандашные засечки, отмечающие рост.

К пятому классу меня окончательно записали в группу «заучек», на что я совершенно не обижался, но изгоем становится не спешил, продолжая общаться с Димоном, что давало мне с одной стороны «иммунитет» против хулиганов, а с другой стороны сглаживало общее мнение в «положительную» сторону. Учёба всё ещё была весёлой игрой, хотя уже и тогда просматривалась скукота и бессмысленность бытия.

Димон медленно, но верно сдвинулся в сторону неудов. Уже не было большим секретом, что я частенько делал ему домашние задания, и позволял списывать.

— Скажи, разве ты ненавидишь своего товарища? — спросил у меня деда.

Я удивился:

— Почему ненавижу?

Дед присел рядом со мной, листая мой школьный дневник:

— Ты ведь уже взрослый.

Я удивлённо раскрыл глаза: первый раз меня кто-то назвал «взрослым».

— Ты видишь, что у Димы с мамой не всё хорошо?

Конечно я знал, что она била его, иногда вела себя «странно», и пусть я не был способен понять причин поведения, я вполне осознавал насколько это отвратительно.

— Она не может помочь ему с математикой.

Я кивнул.

— И с физикой тоже не может помочь.

Дед посмотрел на меня вопросительным взглядом:

— Тебе ведь неприятно, когда уроки не получаются, правда?

Мне показалось, он ждал моего ответа:

— Деда, я понимаю, что когда делаю за него задания, он не будет знать.

— Это не важно.

Я посмотрел ему в глаза.

— Хуже будет, если он перестанет верить в собственную способность изучать.

Он немного помолчал, пытаясь найти слова:

— Способность становится человеком.

Я поводил глазами по потолку:

— Ну у него круто получаются другие штуки, — сказал я.

— У тебя тоже получаются некоторые штуки, — улыбнулся деда. — А некоторые получаются неважно. Но ведь получаются? И если ты не умеешь плавать, всё равно надеешься, что научишься после.

* * *

Наверное никому никогда не хочется выглядеть «дурно». Врать, искать расположения, пресмыкаться. Мне было безразлично положение дел соседа. Я вовсе не желал никому помогать, и разделять непонятные для меня проблемы с «чужим» человеком. Возможно.... может... когда-то давно нас называли друзьями, но дружба основанная на пространственном расположении квартир не могла стать настоящей, а отношения созданные из вежливости или страха не могут перерасти в уважение. И всё же... что-то глубоко в душе беспокоило сознание. В конце концов я стал избегать не только субъект, но и любые объекты связанные с ним. Даже любимую цепочку забросил за шифонер.

К моему удивлению, действия не привели ни к каким последствиям. Про меня словно забыли. Словно меня самого никогда не существовало.

Прошло жаркое лето. Словно в тумане, закрытое от памяти, оно проскользнуло словно один день. В августе мы похоронили деда. А когда туман рассеялся, я вдруг осознал, что остался один.

Очнулся первого сентября. В новом учебном году появился иностранный язык, и класс разделили на две группы: одна по английскому, другая по французскому. Французский вела молодая учительница в длинном узком кабинете, в котором умещались всего два ряда парт. Если в обычном классе, мы сидели на «своих» местах, то в классе иностранного языка, каждый садился иначе. Последние две парты были особыми и предназначались для неуспевающих. За что, в последствии, получили занятное прозвище: «На окраинах Парижа».

Учительница французского — знала своё дело. Ироничная, остроумная, с хорошей внешностью она подарила новую опору в жизни. Мне не особенно нравились языки, но в том, чтобы идеально отточить её предмет был профит. В то время как мои одноклассники «бэкали», «мекали» и млели под взглядом превосходства преподавателя, я мог блистать. Но истинное удовольствие таилось в созерцании её власти, власти её положения. В каждой улыбке, в каждой шутке, ловились капли блаженства с привкусом одичалого удовольствия. Особенно яркие эмоции били в голову, когда она называла жителей «окраин Парижа» сакральным словом: «копейка». И кто бы удивился, что в нашем классе этой самой «копейкой» оказался мой сосед Димон.

Нет! Внешне моё лицо оказывалось беспристрастным. Было бы глупо демонстрировать удовольствие остальным. Иногда я оглядывался назад, чтобы посмотреть на его зловещее молчание. Димон, который порой не гнушался бросить в учителя бумажным катышком, дерзить, или демонстрировать норов, не видел способа справится с новой напастью, что била в самое слабое место.

Дети жестоки. Но жестокость — их ответ беспомощности. Они всё ещё плохо умеют любить, и плохо умеют ценить себя. Я видел моего соседа разным. В одном мире он защищал меньших, в другом унижал слабых. Его боялись и восхищались. Я тоже боялся его, но без аплодисментов, меня окутывала тихая еле заметная ненависть, вызванная желанием иметь ту силу, которую имел он.

Но с каждым днём, во мне всё больше проявлялось новое желание: «помочь», которое останавливал стыд и холодный клинок последствий. Я уже начинал фантазировать, как смогу вытащить своего соседа из бездонной пропасти беспомощности, но жутко боялся проблем в школе. Я не готов был терять единственное, что у меня было: репутацию. Но мысль об абсолютном могуществе, которое я ощутил бы, если бы пошёл против всего — прельщала меня. Ох как это было сладко, до невозможности, знать и ощущать собственную способность пойти всем наперекор, сделать что-нибудь абсолютно правильное, справедливое. Нет, я уже не был ребёнком, и не верил в справедливость, но нежные мечты всё ещё дарили ласки.

И вот однажды, когда наша «француженка» поймала «копейку» в очередной капкан, а я с наслаждением слушал её искусные тирады, полные жеманности и сарказма, вместе с ошеломлённой весёлостью моя память-предательница выдала мне кадр недельной давности. Это было кажется в субботу, когда мать Димона снова поливала цветы на проезжей части. Двое представителей охраны правопорядка пытались провести её домой, когда вдруг здоровая, в полном расцвете сил женщина, резко развернувшись лицом к удивлённым мужчинам, подошла к чугунной старой лавочке, и со злости одной рукой вырвала её словно нежную ромашку. Из окон повылазили головы зевак. Никто более не посмел подойти к ней. А из окна квартиры моего соседа виднелось знакомое жутко-бледное и страшное лицо её сына. Какое же это было страшное лицо. Наполненное гневом и страхом, жалостью и негодованием. Его вид ужалил меня, и я поспешил отвернутся.

Внезапно что-то подхватило мои ноги, взяло меня словно безвольную куклу, и в присутствии всего класса и учительницы заставило встать из парты и пройти к выходу. «Француженка» открыла рот, и в оцепенении проводила меня, пока я медленно, словно неся тяжёлую ношу, пересел за последнюю парту рядом с Димоном. Я пытался не смотреть на него, и не смотреть в глаза никому. Учительница едко улыбнулась, но слов не последовало.

Так вот что значит свобода. Это не отсутствие оков, тюрем или бескрайнее поле. Это когда желания переходят в действия, а реальность выглядит именно такой, какой ты пожелал её увидеть. Когда тёплое ощущение мира заполняет всё вокруг, и наступает мир самим с собой, и мир других с тобою. Наступившая феерия позволила отсрочить страх перед последствиями. Домой я пришёл один, и усевшись за обед, усиленно обдумывал своё новое положение.

Опасностей было две. Я совершенно точно мог попасть в опалу к учительнице, и внутреннее чувство подсказывало мне, что реакция Димона будет скорее отрицательной, хотя и не понимал: «Почему?». Но бездействовать сейчас означало проблемы, без получения выгод взамен. И я решился.

Как только наступил вечер, надев тапочки, я постучал в дверь напротив. Открыла его мать, с вежливой улыбкой поздоровалась со мной, и крикнула в глубь квартиры:
— Эй, подними свой пентюх, и проводи друга!

Мы прошли внутрь сквозь бардак и неурядицу в самую крайнюю комнатушку, которая играла роль «детской». Димон закрыл за собой дверь, когда я оставался стоять посреди комнаты, не имеющий воли ни сесть, ни сказать хоть пол слова. Я ждал.

Я не знал, как должен был действовать, потому что не понимал, что происходило в голове у моего соседа. Он был зол? На меня? На окружающих? На жизнь вообще? Как я мог начать разговор? Оказалось, что совершить нахальный поступок на уроке французского было куда проще, чем прийти сюда. Чего боялся? Физической расправы? Немного, но не теперь. Больше всего я боялся, что мои действия приведут к чему-то ужасному и непоправимому. Почему я так считал? Не знаю, но я ощущал что-то зловещее. Что-то настолько жуткое, что мой мозг отказывался осознавать.

Димон долго смотрел на меня «сверху вниз», а после длительного молчания подошёл вплотную и прошептал так, чтобы его слова мог расслышать лишь я:
— Круто считать себя самым умненьким? А мне приятно, когда вы скулите, как собаки...

Я подумал, что сейчас он ударит меня каким-то неожиданным образом, и прижал руки к телу. Но ничего не последовало, и это было намного хуже, если бы он ударил. Неизвестность. Я пытался что-то сказать, но зубы не разжимались. По телу пробежал холодный озноб.
— Ты зачем пришёл? — Прошептал он.

Вместо ответа я лишь резко выдохнул так, словно отчаянно выбрался из тёмного омута в попытке взять свежего воздуха. Я осознал, что не продержусь долго, и чем скорее начну что-то делать, тем быстрее выберусь. Как вообще он догадался о том, что я получал удовольствия от унижений? Я не показывал вида, всегда вёл себя скромно. И потом разве мне самому казалось приемлемым такое удовольствие? Это было приятным, не спорю, но тот человек, которым я становился — был глубоко отвратительным.

Может быть следовало извиниться? Кажется, так делают некоторые люди. Но извинения имели вкус слабости, а выглядеть ничтожеством стыдно. Однако примирение казалось необходимым, по крайней мере, хотя бы примирение самим с собой.

Очень тихо, бледнея от стыда, я прошептал некрасивое слово, и когда Димон с угрозой переспросил меня, что имелось ввиду, я поднял правую руку, большим пальцем тыча себе в грудь, повторил ругательство ещё раз. Мне стало легче. Снова запах далёкой бушующей свободы послышался вдалеке. Я расслабился, и меня понесло, словно большое неуклюжее бревно с грохотом покатилось вниз. Много было сказано, разного и глупого, и ненужного, от чего Димон опешил, отстранился от меня на комфортную дистанцию, и несколько испуганно глазел.

Если бы мой разум был вне моего тела, он наверное бы также испугался, и внимательно слушал странное признание. Сложно поверить, но мои губы произносили в слух такое, и таким образом, чего никогда не было даже в мыслях. Я говорил о том, как меня бесит учительница французского, как я ненавижу самого себя, и что, если бы кто-то хорошо двинул мне, я был бы искренне благодарен. Я говорил о невозможности бездействия, о необходимости «что-то сделать», и что самым разумным оказалось бы подтянуть проклятый французский язык. И хотя всё сказанное мной, было сказано шепотом, к концу выступления, я почувствовал как охрип.

— Учёба это не моё, — ответил мне Димон, после минутной паузы. — Не видишь — я слишком глуп для неё.
— Нельзя быть глупым, и при этом уметь так хорошо понимать других, — сказал я. — В конце концов, ты ничего не теряешь.
— Понимать других? — Он ухмыльнулся. — Вот увидишь, зло понимать не сложно, особенно, если оно внутри.

* * *

Впервые я серьезно задумался над тем, как люди по-разному смотрят на мир. Если одни пытаются представить его прекрасным милым, а грязь, хамство и обиды кажутся в нём исключениями, то другие видят его с точностью до наоборот. В их воображении, часто, даже доброта — лишь поддельное чувство, в углу которого стоит явная или неявная выгода. Эти люди призирают слова «эмпатия» и «альтруизм», так как они точно уверены в их отсутствии.

Чем больше я задумался об этом, тем менее ясными казались мне мотивы Димона. Зачем он согласился потакать хотелкам? Занялся уроками французского? Считал ли он меня человеком, совершающим добро? Или в его глазах я был всего лишь человеком достижения собственных целей. А что думал я?

Я желал обрести ещё раз то чувство пьянящей абсолютной свободы, которое впервые появилось в день, после урока французского. Значит, Димон был прав. Здесь не было никакой доброты или альтруизма. Или может быть я сам начал смотреть на мир его глазами? Разве я не мечтал завести друга, чтобы можно было вот так бесцеремонно высказать в слух мысли, которые боишься подумать наедине? Но что-то мне подсказывало, что для дружбы требовалось большее. Нечто такое, чего не было ни у меня, ни у него.

Пытаясь научить кого-то кроме себя, я впервые задумался о многих вещах. Если что-то не поддаётся, кто виноват? То, что я брал способностями, Димон замечательно побеждал фанатичным усердием. Мне становилось завидно — так я не умел. Заключалась ли основная проблема в отсутствии склонностей? Нет! И постепенно до меня дошло, что самый главный враг человека — страх. Я понял это, помогая Димону по математике. Когда он правильно развязал пример, я похвалил его, а он — огорчился. Не может быть! Он даже не верил в то, что способен решить нечто самостоятельно, а когда сделал это, посчитал случившееся превратностью судьбы. Мне пришлось запастись терпением. Перейдя к самым простым примерам, мы капля за каплей выбивали страх несостоятельности, страх «неудачи», и страх «неполноценности».

Не прошло и недели, как я ощутил себя эмоционально выжатым, потерявшим всякое желание продолжать. Всё казалось глупым, затраченные усилия — бессмысленными. Я бы безусловно как-нибудь соскочил с этой тропинки, если бы Димон не перенял инициативу. Кажется, маленькие победы над французским и математикой сделали своё дело, и почти каждый вечер, я зависал в его комнате, а не у себя дома. Эти походы очень не нравились моей маме, и крайне положительно воспринимались матерью Димона. Мне казалось, что она как-то даже переменила своё отношение к сыну, внеся немного теплоты. Правда, была ли эта теплота сердечной — я не знал.

* * *

Близился конец четверти, проходили контрольные. Димон получил по французскому кислую тройку, и кажется относился безразлично. Учительница больше не смела называть его копейкой, и в классе воцарился худой мир. Только мне не имелось. Попросив у Димона контрольную, я внимательно сравнил её со своей, и высказал ему всё, что думаю по поводу справедливости данной оценки. Димон пожав плечами, спросил меня: «Есть ли разница между тройкой и четвёркой». «Есть!» — ответил я.

Честно говоря, я находился в «ударе». После явных успехов, временная апатия покинула меня, а вслед за ней пришла новая волна вдохновения. Судьба подсказывала мне, что выбор оказался верным, и взошедшие посевы принесли правильные плоды. Стоило ли отступать? Я решил пойти дальше. И положив обе контрольные в портфель, самостоятельно отправился в кабинет директора.

Василий Иванович, математик, директор школы, был «знатный» мужик, любивший три вещи: женщин, шутки и выпивку. И хотя он заменял у нас предмет всего несколько раз, мы уже точно знали (как мы думали) их предназначение. Женщины (согласно философии Василия Ивановича) были призваны богом, чтобы сделать мир ярким, сложным и непостижимым. Поэтому всякий настоящий мужчина обязан был овладеть древним искусством «ХО-ХО», дабы не сойти с ума раньше наступления половой дисфункции. Но так как тяжёлая жизнь, изнурённая работа и плохая экология мешали мозгу войти в режим остроумия и пошлостей, настоящий мужчина всегда использовал ключевой компонент для модуляции юмора и иррационального поведения: алкоголь.

Значительным положительным моментом Василия Ивановича являлась его мужская простота и прямота (несмотря на округлые формы рельефа). Если Василий Иванович говорил «А», то это значило ровно «А», но никак не «B», и не «Я».

— Мальчик, вы куда? — Остановила меня секретарша, бросая взгляды любопытства с элементами превосходства. Наверное она пыталась вспомнить, попадал ли такой ученик в кабинет директора прежде, и не имея возможности вспомнить моё лицо, выражала удивлённую мину.

— Мне к директору.

Секретарша указала на стул, мельком проскользнула в кабинет директора, и так же мельком покинула его: «Заходи» — сообщила она мне.

Так как началась вторая половина дня, Василий Иванович был уже во «все оружии», и находился под слабым влиянием секретного снадобья. Он улыбнулся:
— Как тебя зовут?
— Ваня...
— Ваня, молодец, что зашёл. Какие проблемы? — Сказал он мне, по приятельски протягивая большую руку.

Я пытался излагать суть дела просто, складно. Василий Иванович уселся, собрал руки на столе, и моментально дал оценку:
— Ситуация ясна. Вызываем родителей в школу.

Я смутился:
— Не получится.
— Почему это не получится, — удивился директор.
— Потому, что у Димы, мама с проблемами.
— Вызывайте папу, бабушку, дедушку.
— А больше никого нет.

Василий Иванович активно почесал за ухом.

— Хорошо, Иван. Ступай, я побеседую с Лилей Васильевной, чтобы она обратила внимание на... этого ученика.
— А как же оценка? — удивился я?
— А что оценка? — Переспросил Василий Иванович, — ни у тебя ни у меня нет прав обсуждать оценку твоей учительницы. В конце концов я не учитель по французскому.
— Но, тут же всё понятно?! — пытаясь сопротивляется, и понижая голос, отвечал я.
Василий Иванович встал со стола, и подошёл ко мне ближе.
— Иван, ты вот умный парень. Что по твоему мне следует сделать?

Директор задал мне вопрос, на который у меня не было ответа. Заходя в его кабинет, я ожидал, что человек, сидящий в нём точно знает, что следует делать и когда.

— Ты считаешь, я должен уволить Лилию Васильевну?
Я отрицательно мотнул головой.
— Тогда я могу сделать ей выговор. Но что потом?
Я безмолвствовал.
—  Видишь ли Иван. Между людьми важны отношения. Ты же не станешь нарушать дружбу, если твой друг поступил неправильно? Нужно найти «ком-про-мис». — Отчеканил он мне по слогам.

Когда я оказался во внутреннем дворе школы, я почувствовал, как что-то лопнуло. Ощущение нераспознанного обмана едкой струйкой отравило светлый взгляд на жизнь. И новые вопросы, доселе мирно спавшие в глубинах подсознания, бились и рвались наружу. Одна моя сторона кричала: «Разве ты не знал? Знал! Разве ты не глуп? Глуп!», а вторая возражала: «Нет не знал. Нет не глуп».

Уже на следующей неделе мои успехи по языкам начали снижаться, и мне казалось, что другие преподаватели так же начали смотреть на меня косо. Вскоре падением успеваемости заинтересовалась мать. Она устроила мне настоящий разгром, и всесторонний анализ. Сначала я держался, скрывая истинные мотивы, и не желая раскрывать карт, но после того, как в мой адрес посыпались обвинение в наркотиках, плохой компании и прожигании жизни, я не смог выдержать, и рассказал всё. Я кричал, бесился, но зря. Мать презрительно озернулась на меня, и сказала как бы сама себе: «Дурак дураком, надо было назвать Федей...».

Теперь уже с новой силой домашняя буря перекочевала в школьные коридоры. Здесь никому не показалось мало. Завуч бегала вокруг матери, директор вдруг неожиданно трезвел, вся школа ходила вверх дном. Моя мать умела поставить всё на свои места.

— Если мой сын бездельник и наркоман — это одно. Но если вы хотите его таким сделать по прихоти, всех на зону отправлю! Ироды дипломированные! — Громко декларировала она.

Василий Иванович глотал воздух, валидол, и другие редкие препараты, выпячивая спившиеся глаза, словно рыба выброшенная на берег. Школа опустела. Туман войны рассеялся, оголяя одинокие стены, пустынные коридоры, и безучастные кабинеты.

Успеваемость вернулась на круги своя. Странные взгляды выветрились. Едкие слова боялись покинуть разум. Но ничто из этого больше не радовало меня. Я оказался совершенно один. По дороге домой, я нагнал Димона, и зачем-то начал рассказывать ему про директора, про завуча, про учительницу французского, про то насколько они отвратительны, лживы и глупы. Димон молчал долгое время, а конце сказал: «Но ты же знал это всегда...».

Знал ли я. Знал ли я? Догадывался. Нет. На самом деле точно знал. Не нужно оканчивать 10 классов, чтобы понять, что люди, оставленные на произвол возьмут от жизни то, что она бросит им, словно собаке обглоданную кость. Конечно, мы все знали. Но знать мало. Нужно ещё принять. А я не хотел. И не верил, что кто-то из них принял. Знаю, что они живут и не верят в то, КАК живут. И в этом мы ничем не отличались друг от друга.

Я оторвал от земли камень, полный злобы и горечи, и прицелился в спину, удаляющемуся от меня, человеку. Он совсем не смотрел в мою сторону. Солнце на секунду ослепило глаза, я прикрыл лицо ладонью, а когда снова глянул вперёд, безвольно выронил камень.

* * *

Итак школьные хлопоты прошли мимо. Я застрял в аматорской музыкальной группе на ударных. Стукал днём и ночью. Учился хорошо толи по инерции, толи из-за последствий «разговора» матери. Совсем не заметил, как закончил 11й класс. Грянули выпускные экзамены, перемены, поступление, институт, другой город, общежитие новые знакомства...

Оставляя родной город, детство казалось покинуло меня. Было ни грустно, ни радостно, но странное ощущение пройденной черты висело над головой. Димон постепенно растаял из моей жизни, словно тяжёлый ночной кошмар растворился при свете дня. Какое-то время мы здоровались, потом учтиво кивали головой, а после перестали замечать друг друга. Состояние его матери окончательно ухудшилось, и к началу 11ого класса, Димона забрали в интернат. Он так и не смог доучится с нами. После этого я его не видел. Лишь ходили всякие слухи о том, как он обокрал собственную квартиру (хотя, что там было красть?), о том, что он связался с «компанией». В конце концов эти сплетни не имели для меня никакого значения.

По окончании учёбы, я устроился на первую «как бы работу» по продаже аудио компакт дисков, простояв на улице недели три. С первой честно заработанной зарплатой, довольный, отправился на родину, домой. Электричка весело «стригла» столбы и деревья, убегающие за спину, и со наполненный странным предвкушением чего-то хорошего, я весело смотрел по сторонам.

Казалось, ничего не изменилось. Я снова стоял на старом пешеходном переходе, видел гряду низкорослых канадских клёнов, обожжённые августовским солнцем липы, и пару старых полуголых каштанов. Мой родной дом мало изменился. Лишь несколько пластиковых окон, и бородавок-кондиционеров смотрели сверху. Старые деревянные двери парадного входа заменили железными с домофоном. В квартире никого не было.

Моя мать уехала к бабушке, и ощутив за многие годы себя в полном уединении, я был рад словно щенок. Не снимая джинсов я бухнулся на старый диван, и он ответил мне жалобным стоном. В внизу комода я отыскал старую красную сумочку, и всё так же обнаруживая в ней горку монет, которые окончательно потеряли всякую власть, я закинул туда первую получку. Посмотрев с удовлетворением на свой маленький скарб, я закрыл комод, и принялся задумчиво перебирать взглядом еле заметные трещинки на потолке.

Весь день я провалялся в квартире, не отходя от стрекочущего вентилятора, и не желая подставляться разгневанному дневному солнцу. Уже ближе к 6ти часам, обнаружив полное отсутствие хлеба, я решился на продуктовую вылазку, и небрежно надев шлёпанцы, поскакал по лестнице вниз. Горячий асфальт пронимал меня насквозь, и грел на расстоянии, словно печка. Я быстренько пробежался по улице к хлебному ларьку, чтобы захватить с собой свежий батон. На пути домой, сладко вгрызаясь в мягкую горбушку, словно оголодалый житель Поволжья, я заметил, как кто-то разглядывает меня.

Постепенно я понял кем был этот человек. В клетчатой рубашке, в шортах с боковыми карманами стоял бывший сосед. Неожиданное ощущение радости, приправленное лёгкой ностальгией заставило меня широко улыбаться. Я без страха приблизился к Димону, и продолжая разглядывать нового его, дружественно пожал руку.

Теперь я был выше на голову, длинноногий, худой, в то время, как Димон шире и мощнее. Почему-то вдруг захотелось вытянуть из себя, словно из шляпы белого кролика, весь нерастраченный запас человеческой доброты. Я пригласил его к себе на чай, спрашивал глупые вопросы, и вёл себя как «типичный взрослый».

Падающее за горизонт солнце заглядывало в окна, покрывая бордовым оттенком кухонный стол. Я приспособил стул гостю, налил воды в чайник и поставил на плиту. Тихое шипение газа изредка перебивалось шумом проезжающих за окном машин и уличной кутерьмой. Мы беззвучно сидели друг напротив друга. Банальные вопросы вежливости исчерпались, а тем для разговора не было.

— Ты здесь один? — Спросил он.

Я кивнул, сказал, что мать уехала к бабушке. Что недавно я приехал в город. Окончил институт, летом продавал диски, и даже успел получить первую зарплату. Мне захотелось рассказать что-то смешное и забавное, но порывшись в памяти, я вдруг не обнаружил ничего такого, что могло бы зацепить его. Нас объединяло лишь детство, забытое, закинутое на шифонер как старые лыжи, оставленное в пустых кабинетах школы, рассыпанное пылью по двору, и запечатлённое в надписях: «Здесь был...».

— И часто ты приглашаешь чужих людей?

Я одёрнулся. Громадная нелепая улыбка медленно сползла с моего озадаченного лица.

— А ведь чужие люди могут обокрасть, убить. Ты же смотришь телевизор?

В коридоре неожиданно запрыгал холодильник. Вечернее багровое солнце светило прямо ему в лицо, но он не морщился. Он сидел спокойно и внимательно всматривался в меня:

— Доставай деньги.

Я невольно показал рукой в сторону комода. Медленно встал, без лишних движений прошёл мимо гостя, и вернулся на кухню с красной старой маминой сумкой.

— Доставай.

Чайник засвистел. От неожиданности я выронил содержимое на пол. К отчаянным крикам пара добавились десятки звуков разбегающихся монет, а вместе с ними разлетались бумажные купюры, как новогоднее конфетти из детской хлопушки...

Крохотная кухня тонула в лучах сгорающего диска, заливая бело-голубые стены вишнёвым закатом. Я недвижно стоял, пытаясь избавиться от любых мыслей, ибо мысли пугали меня одна за другой. С одной стороны донимала собственная глупость. Димон был прав, никоим образом нельзя было впускать чужого человека в дом. Это казалось невыносимым, если знать, каким аккуратным и предусмотрительным обычно бывал я. Насколько внимательно относился к людям, и не позволял себе лишних своевольностей. С другой стороны позорно получить такую «сдачу» в ответ на наивное стремление удержать немного человеческого тепла. И наконец, было что-то ещё, в чём я не хотел признаваться самому себе....

Вздрогнул! Проснулся! Громко лязгнула о пол металлическая дверная цепочка, которая всегда находилась в красной сумке. Очнулся. Димон ровно смотрел на меня ледяным взглядом с примесью кротости и отторжения. Ход моих раздумий на миг потерялся из виду, но нечто другое опасное заняло их место. Медленными движениями я поднял упавшие купюры, зажав их в руке словно стальной нож, протянул «острым концом» в сторону гостя. Кухня пылала, а свисток жалобно хрипел, изредка плюясь раскалёнными каплями. Оружие было в моих руках, и значит единственным убийцей здесь мог оказаться лишь я.

* * *

Когда Димон ушёл, забирая остатки детских воспоминаний, я долго сидел, зажав острые деньги в руке. В конце концов мои пальцы ослабли, и бумага разлетелась вон. Я выключил чайник. Открыл окно. И включив на кухне свет, принялся медленно и неохотно собирать рассыпавшиеся монеты. Иногда я вдруг останавливался, и подолгу сидел на коленях, глазея на залетающих ночных мотыльков. Потом снова и снова продолжал работать. Пока наконец все монеты не были уложены в красную сумку. Не хватало одного — блестящей цепочки, которую я когда-то выменял на задачи по математике.

Что же самое обидное было во всём этом? Самое страшное, недопустимое, и разрывающее душу изнутри. Что-то было утеряно, упущено, утрачено навсегда. Ощущение леденеющей пустоты. Была ли это упущенная цепочка..., утерянные возможности..., или утраченные близкие? Или же этим утраченным был я, именно тот Я, что являлся частью окружения, которое всегда было частью меня самого.

июль 2015

Однажды пасмурным днём…. Или то было светлой ночью. В будущем, а может вчера. Двое спросили меня: «Доволен ли я. И признаю ли, что мой спор проигран». Я отвечаю им: «Ха! Если вы считаете меня должным, предлагаю доказать». Двое улыбаются, хихикают, и говорят, мол, доказывать уже нечего. Сам им докажи и покажи. Ты же видел их? Жил там?

Я им отвечаю: «Да был там. Прожил несколько лет среди донкихотов».  Они: «Среди кого?» Я им: «Воооот, а вы даже не в курсе, а говорите, что я проспорил». Они: «Ты не зарывайся! Говори по делу».

А я вот и говорю. Прожил я худо бедно надцать лет среди донкихотов. Кто такие донкихоты спросите вы меня?  Это такой «местный усреднённый образ». Что оно значит – не спрашивайте, ибо те, кто живут – сами не знают, а если и знали, то давно с их голов отцов голов и дедов голов выветрилось.

А тени смотрю, стоят, слушают. Задумались. Ну ладно.

Так вот про донкихотов. Существа они невиданной доброты. Такими они себя видят. Такими ощущают. Особенно добрые из них те – кто носят артефакты. Артефакты –  это слова на их общем языке (который кроме остальных языков – понимается без переводчика). Вот надел ты на голову артефакт «трусы» – значит молодой идиот или старый маразматик. А если надел на голову железку 200 грамм – тогда уж всеми уважаемый донкихот. А ещё крута, если в руки взять по железке – тогда храбрость +5, сила +10, ум -15 по закону сохранения.

Жизнь у них там как жизнь везде. Ну всего понемногу. Но есть одна забава номер один. На мельницы набегать любят или толпой или так поодиночке. Сами они мельницы понастроят. Сами набегут. В мельнице главное это что? Чтобы она была позабористей, крылья поразмашистей, шума побольше. Если раньше мельницы рисовали на холстах, то сейчас есть и 3D мельницы с объёмным звуком и дымом. Есть так же реалити-мельницы и фаталити-мельницы в форме гриба. Выбирай — не хочу.

Вообщем, всё чин по чину. Чтобы можно было крикнуть: «Не зря погиб, не зря прожил!» Правда иногда их от мельниц калечит, а кого и вовсе убивает. Но донкихоты не растерялись. Тех, кого убило, они записывают на дощечках и свечки ставят с пустым стаканом. Типа «чтобы помнили». С тех пор у них как-то повелось: «мёртвым псалмы, живым камни». Хотя оно и понятно. А от мельницы умереть почётно. Такова легенда. Причём легенда столь прилипла, что от были её теперь уже никто отличить, не способен.

Тень, что слева, спрашивает: «Стало быть, дурочки они?»

Дурочки? Нет. Ну как дурочки. Напротив страшно умны. Причём иногда так страшно, что пробирает. Нет ничего такого, чего бы они не знали. Все мудрые мысли у них записаны. Все лучшие идеи давно придуманы. Правда, их для весёлости периодически забывают, чтобы потом заново напридумать. Ибо же скучно так жить – без новых идей. Не престижно.

Тень, что справа за рукав дёргает: «Так значит скучно там?»

Как скучно? Нет, не скучно! Иногда так не скучно, что и заскучать охота. И дело даже не в самих мельницах, а в том – как они об этом вещают, пишут и показывают. Оно у них словом «мелевидение» называется. И до того оно расшито нитями пустозвонства и глупости, что вызывает палитру чувств от негодования и злости до приступов тихого смеха.

А из всех донкихотов побеждает тот, чья глупость принимается за правду большинством. Хотя частенько при этом меньшинство убивают или трансформируют в первый вид. Но в целом смертностью парируется приростом.

Тень, что слева: «Выходит злые они».

Злые… Злые? Ну как злые. Да нет. Даже добрые. У них все книги и фильмы и сказки о том, как хорошо быть добрым. И что надо жить живать и добра натырять. Есть даже культ в белом. Там прямо чёрным написано что всё – есть любовь. Но толи читать они не умеют, толи времени не хватает, но дорога доброты лежит через пустыню власти, унижения и воровства.

Тень, что справа: «Значит – лицемеры они»

Лицемеры… Лицемеры? Ну как лицемеры. Даже наоборот. За истину они и в избу горящую войдут, а перед тем сами же эту избу за истину и подпалят. Да что там избу – мельница! Истина у донкихотов ОДНА и выше всего, даже похоти. Хотя похоть с истиной часто жмутся рука об бедро. От того, что правд донкихотов много, истина ценится дорого. Как и смерть на мельницах – песни поют о истине в мудрых книгах. Вот только в том беда, что мало кто видел её. И разделить не с кем. В тайных желаниях каждый донкихот мечтает встретить такого оруженосца, который бы смог выслушать его истину, и унести её с собою до конца пути. Но мало таких.

Обе тени вместе: «Ну что ж, видимо, одиноки они»

Одиноки…. Одиноки? Ну как одиноки. Вполне себе не одиноки. У каждого донкихота может быть по три санчопансы и уж как минимум по одной дульсинеи. А уж зачем ему санчо с дульсинеями – об этом меня не спрашивайте. Проблема только в том, что каждый санчопанса и каждая дульсинея считают себя донкихотом. На этом все казусы и завязаны.

Есть ещё санчопансы по крови. Но мало какой донкихот может понять, что не ему, а он служит другим. И редкий санчопанса с дульсинеей могут посвятить рыцаря в оруженосцы. Так они и живут вроде как вместе – но раздельно, каждый сам о себе.

Думаете, они друг друга ненавидят? Ненавидят? Ну как ненавидят…

Да. Ненавидят. Больше всего донкихот ненавидит в себе донкихота. Ему кажется, что придёт день. Однажды он оставит мельницы. Сбросит с себя правду и артефакты. Сожжёт умные книги, так как истина всегда с ним. И возьмет одного санчопансу и одну дульсинею, чтобы служить им до конца дней…

…как простой человек.

Я живу в мире, где миллиарды рук выдавливает одну букву в секунду. Уже не хватит времени целой вселенной, чтобы их прочитать. 

Но... сквозь отчаяние и ужас я лелею надежду, что случайно поймаю в сети слова для себя. Слова, дающие жизнь, а не наполняющие её пустотой.

Я надеюсь, однажды люди замолчат и начнут слушать. Сожгут книги, чтобы научиться мечтать. А мечтая напишут другие книги, чтобы мечтать. 

А пока... я стою на дне под миллиардами слов, которые не рассказывают ни о чем, ради чего стоило бы жить.

1. Почесать котика. Если вы знаете где нужно почесать фантазию человека, чтобы ему стало хорошо, вы достигли первого уровня
2. Опыт. Если читая книгу, вы получили новый опыт переживаний, способа мышления, осознали себя великим тираном или же маленьким человеком, или смогли пробраться в душу к Чичикову..., поздравляю -- это второй уровень
3. Вопросы. Если после прочтения у вас появились новые вопросы, которые раньше вы не замечали, срочно пишите, что читаете.

Каждый кто сеятель, тот же и жнец,
В поле взрастит волю свою.
Кто-то насадит камыш до небес,
Кто-то бурьяном затопчет судьбу.

Каждое семя -- поступок и шаг
Разных цветов, осязаний и форм.
Брось их на землю -- и тысячи трав
Вырастут рядом у твоих ног.

Твёрдое семечко: значит: "я прав",
Колкое: "Близко не подходи".
Есть ещё семя: "такой уж мой нрав"
Рядом с : "коль умный, то обмани".

Каждое семя раститься легко
В ряд исполинских плотных секвой.
Сквозь них не видно героя лицо,
И не услышать сердца прибой.

Этим мы защищаем себя
От болей отчаянья или надежд.
Лес одиночества -- финальный рубеж
В поисках близкого существа!

В зелёном зелёном вагоне с числом 355, на зелёном зелёном сидении каждый год в электричке, почти в один и тот же месяц лета она держит путь из Камакуры в Фуджисаву. Она всегда садится спиной к океану, и всегда старается выбрать место у входа. Обычно она ездит одна, совершая ритуал по правилам, которые известны лишь ей. Сегодня рядом молодая женщина и мужчина в возрасте, беседуют оживлённо. Она всё слышит, но делает вид, что ей нет дела.

– И что же ты будешь делать? Чем заниматься? – спрашивает он, имея ввиду кем она будет работать. Он волнуется, потому что безработица уже подскочила к отметке тридцать процентов и это не предел.
– Ничем конечно.
– То есть как это ничем? – суетится мужчина, руки которого недвусмысленно намекают на труд.
– Ну вот так. Ты что новости не смотришь?Через пять лет  построят мыслящий остров, и он будет за людей делать всю работу.
– Ах мыслящий остров! Через пять лет. А они его уже пять лет строят, знаешь?
– Ну, ничего, ещё пять и будет готов.
– Неужели тебе ничего не интересно?
Молодая девушка пожимает плечами.
– Вот точно уж не копаться в земле. Буду снимать рилсы или пойду в друзья!
– Это что же продашь себя как вещь?
– Да какой же ты отсталый! – немного раздражённо отвечает она, – почему сразу «продашь»? Это же очень увлекательно узнавать других людей и относится к ним хорошо.
Мужчина обиженно замолчал бормоча про себя «что же делать».

– Всё будет у неё хорошо, – вдруг сказала женщина рядом. Он повернулся к ней и лишь сейчас увидел дорогое зарубежное платье, бархатные руки, идеальную кожу, блестящие шёлковые волосы и маленькое, но изящное кольцо с красным камнем.
– Извините, госпожа, но почему вы так думаете?
Этот вопрос поставил её в неудобное положение.
– Вам правда интересно почему? – спросила она ожидая, что ей подыграют.
– Конечно, – мужчина  не распознал тонкого намёка, и женщина незаметно вздохнула. В самом деле не выкладывать же все карты?
– Деньги сейчас уже не имеют того значения как раньше. Вот раньше, те у кого много денег были людьми с большими домами, владели шикарным имуществом, а теперь что?
– Что?! – переспросил мужчина.
– А теперь люди владеют впечатлением. Богатство нужно, чтобы удивлять других, а не для того, чтобы выживать. Какая разница, чем займётся, извините, – она протянула руку по направлению молодой девушки.
– Моя внучка, да.
– Очень приятно, ваша внучка. Ведь это никак не повлияет на её финансовое состояние.
– Но,… – мужчина казалось был полностью согласен с ответом, но вопрос, который вновь начал его беспокоить никак не мог оформиться, – Но как же…
– Как же счастье? – помогла она закончить вопрос.
– Ну да…. – кивнул мужчина удивлённо.
И она неожиданно рассмеялась так громко, что все в вагоне обратили на неё внимание. На мгновение она даже пожелала исчезнуть, растворяясь в дымке утреннего тумана.
– Извините, – выждав время, он снова вежливо обратился к ней. – А сколько вам лет?
Это был ещё один неудобный вопрос, на который не следовало бы отвечать. Но что поделать.
– Мне? Сорок семь, – соврала она.
– Не может быть… – мужчина обомлел и ничего не ответил. Через две остановки, он снова повернулся к ней и снова сказал «извините».
– Извините, но я первый раз сижу так близко с очень богатой женщиной. Вы программистка?
Как бы плохо она не думала про людей, тяжело было отрицать, что этот мужчина, который скорее всего прожил все шестьдесят лет там же, где родился, и все сорок лет делал то, что делает, неплохо соображает, и даже умеет связать дважды два. Она мило улыбнулась ему в ответ:
– Вы угадали.
– Значит вы намного лучше понимаете будущее, чем я, – сказал он. – И лучше понимаете, куда всё катится. Да?
Она улыбнулась снова.
– И что же нам делать? – спросил он её будто бы у сфинкса.
Она опять ощутила себя в неудобном положении, ведь любые слова, будь они в тысячу крат умными могли бы быть поняты превратно, а как сказать так, чтобы тебя поняли? Но она не растерялась.
– У вашей внучки есть дети?
– Нет, ну что вы, ей всего то тридцать.
– Скажите пусть не рожает – коротко и лаконично она выпалила всю суть как нельзя лучше без деталей, которых впрочем он всё равно бы не понял.

* * *

Вот уже как час маленький мальчик сидит у окна и что-то бубнит себе под нос. Тютю, тютю, тютю, тютю. Идеальный ребёнок. Каждый раз, когда она смотрит на него в памяти, всплывают слова: «Сделай аборт». Слова острые, волевые и неотвратимые. «Сделай аборт!». А в ответ она слышит: «Ты — жестокая». Я — жестокая? «Ты — жестокая». Я — жестокая?

— Да, я жестокая, потому что мои слова жестокие. В них нет ни сюсюканья, ни сострадания. Но с чего бы мне сострадать сейчас? Когда я просила не выходить за моего сына — я была жестокой? Я сострадала как любая другая женщина может понять другую женщину в сложной ситуации. Но сейчас? Мои слова жестокие, потому что твоя жестокость сильнее. Но ты ведь так не думаешь, верно? Что делают все жестокие люди? Они никогда не думают о своей жестокости!

Она сказала больше того, что следовало бы говорить и заломила пальцы. Нет никакого смысла тратить время. Конечно же никакого аборта не будет. Она увидела это решение ещё до того, как пришла сюда. Она увидела его в том, как был надет халат, как раскинуты руки на груди, как расставлены бумажные конвертики с едой на столе. Она прочитала на лету, всё осознала и страшно разозлилась. Но зачем? На кого? На себя? Она вышла из палаты, завернула за угол и сделала медленный вдох выдох. Да, это происходит с тобой.

Знакомый голос мужчины вернул её из воспоминаний: «Кэн-Сама, это ваш внук?». Она обернулась: «Ну конечно».

— А что он делает?
— Воображает, что едет в электричке. Я иногда беру его в маленькие путешествия в Камакуру. А ему нравится. Любит железную дорогу, постоянно требует, чтобы я отдавала все билеты. Даже чужие. Он забирает билеты у других людей.
Мужчина улыбается вместе с ней.
— Разве они печатают билеты?
— Вот именно, самые настоящие. Одно из условий хозяйки Эносима-дентэцу-сен.
— Правда? Билеты из бумаги?
— Ещё бы, я с ней лично знакома. Из настоящей бумаги.
— Нужно будет как-нибудь проехаться.
— Конечно. Почти единственное место в мире, где чувствуешь себя дома.
И она резко переводит тему беседы:
— Как ваш бизнес? Работаете или снимаете кино?
— Работаю.
— Значит работаете, — в её голосе слышатся нотки зависти, которые она не скрывает.
— Работаю на нэкслоу.
— Нэкслоу, — повторяет она, медленно с акцентом. — Глупое название. Но, — она тут же меняет тон, — конечно же, это большая удача. Такой проект. И как успехи?
— Сложно сказать, но очень помогает ваша система, Кэн-Сама.
— О нет, — она останавливает его жестом, — Это не звучит как повод для гордости.
— Понимаю.
— Вы ведь не пришли уговаривать меня?
— Пришёл.
— В очередной раз?
— В очередной раз.
— Ну и правильно. — она победно ухмыльнулась, — не зря я говорила, что вас отличает от других не только глубокое погружение в предмет, но и человеческие качества. Ведь, я вам это говорила?
— Говорили, Кэн-сама.
— И правильно. Приезжайте снова. И конечно же посетите линию Эносима. И купите настоящий бумажный билет, который делается из переработанной бумаги. Он, наверное, стоит дороже, чем путешествие. И правильно. Очень советую. Очень, знаете ли, по-человечески ехать полчаса и думать.

Она сделала паузу, повернула голову в сторону мальчика, и сказала:
— Хотите познакомлю вас? Он ведь никогда не видел мужчин с настоящими белыми волосами. Извините, если это прозвучало несколько грубо.

Она украдкой хихикнула, и подозвала внука: «Следующая станция — Энодзима. Двери откроются слева. Пожалуйста, будьте внимательны».

* * *

Она аккуратно нацепила на стареющие пальцы квинтепал, и сделала несколько микродвижений. Руки слушались куда хуже, чем оборудование. «Мы рождаемся в беспомощности и возвращаемся в беспомощность» — подумала она, «Ну уж нет!». Редактор дополненной реальности открылся, и она написала слово «Дорогой». Подумала. Стёрла и заменила на «Мой сын». Потом удалила слово «мой».

Сын. Нет большой надежды, что это сообщение дойдёт до тебя. Во всех смыслах. Но мой долг передать последнее, перед тем как они подключат мозг к тихой комнате, а потом сожгут тело. Это случится завтра.

Но в этом мире остаётся мой внук, который пусть и не питает ко мне глубоких чувств, что взаимно, но любит тебя. Конечно, он не любит именно тебя, как человека, так как не знает, но, как и большинство людей, испытывает чувства к мыслям о тебе. Помнишь? Две большие разницы любить человека и мысли о человеке.

«Я бы хотела», написала она, а потом удалила. «Было бы разумно…» — и снова удалила.

Он был бы безумно счастлив, если бы ты приехал к нему. И был бы счастлив в двойне, если бы ты приехал к нему только раз, а больше не беспокоил. Знаю, такое путешествие для тебя тяжело, и много стоит. Но… вдруг тебе захочется прикоснутся к кому-то, к кому ты приложил…

Она хотела написать «руку», но хихикнула. Вот именно «руку», даже прибора не приложил. Слишком медленные сперматозоиды. Впрочем, точно такие же как и он сам. Она удалила последнее предложение и задумалась. Осталось только: «но вдруг тебе захочется». Кто знает, что именно захочется ему? А жил ли он вообще? Она не знает.

 — Мичи, — подозвала она парня, — в пятницу я уезжаю в Камакуру одна. Поеду назад на зелёной электричке. Ты знаешь. Закажи еды, и так как я буду отдыхать, тоже можешь завтра ничего не делать.

— Совсем ничего? — удивлённо поинтересовался подросток.

— Я же сказала: ничего, — повторила она.

— Всё понятно, Баа-сан. — ответил он, скрывая нотки радости.

«И что же тебе понятно?» Спросила она про себя. «Ничего» — ответила она сама себе. Теперь то совсем ничего.

* * *

Ещё утро не пришло по расписанию, а она уже стояла на пустом пироне. Совершенно одна. В белом, но скромном платье, с завитыми локонами и маленьким кольцом увенчанным красным камнем. Всё как положено. Несмотря на то, что это была начальная станция, электричка задержалась на несколько минут. Внутри никого. Она присела на пару остановок, а когда вагон повернул вдоль залива, поднялась и стала смотреть в океан. Ей бы и хотелось что-то почувствовать, но чувства её покинули. Можно ли прожить так долго, чтобы даже зелёные вагоны с номером 355 и вечный океан потеряли власть над ней. Конечно, она владела ими. Могущественная, привилегированная и непостижимая. Точнее так думали другие, а ей хотелось казаться. Но постепенно образ перестал отличаться от маски. Кажущееся стало настоящим.

Океан приветствовал её тучами, нанизанными на серебряные лезвия утренних лучей. Они проделали большое пятно света в тёмной воде, которое было настолько правильным, чётким, что казалось, словно залив был сценой, солнце — софитом, а она — главной героиней. Её взгляд был прикован только туда — в центр святящегося океана, до тех пор, пока здания не замелькали.

Она вышла неспешно, твёрдо ступая по намеченному пути, к нужной улице, к чёрному прямоугольному зданию, рядом с которым «тикали» цветочные часы, менявшие цвет в зависимости от времени суток. Часы опылялись искусственными пчёлами, а между листьев «сидели» разноцветные рукотворные стрекозы, в чьих больших алмазоподобных глазах играли солнечные кролики.

Её встретили в кимоно двое и провели в сад, который начинался с деревянной рекурсивной арки, и продолжался каменной тропинкой с множеством поворотов, словно выражая таким образом поток жизни. По бокам были расставлены большие камни укрытые тёмно-зелёным, иногда грязно-ржавым мхом. В холодных водоёмах, соединённых между собой единым ручьём, цвели скромные лилии. По краям тропинки белоснежные зелёные хосты звали за собой, а беспардонные бордовые азалии кричали путникам вслед: «Замри». Она тоже сказала себе: «Замри», чтобы насладиться садом часов. Это был единственный день, когда бесполезно было спешить и невозможно было опоздать.

Тропинка вывела её перед большим прозрачным павильоном, внутри которого виднелись мягкие сиденья, большой экран. В самом центре сцены стояло нечто массивное, более напоминающее витрину для охлаждённой рыбы, чем саркофаг для этиконазии[1]. Две женщины провели её к «витрине» и одна из них принялась что-то говорить про ствол мозга, про сон, про яркие образы, про тоннель из света. Она не внимала им, но и не перебивала, принимая суету как данность. Слабая дремота налетела внезапно на несколько минут. Когда она открыла глаза в зале уже сидели люди, и стояли столики с едой, которую можно было есть руками. Мужчина в тёмном кимоно, на спине которого виднелся логотип из тропинки и стрекозы что-то объяснял посетителям, а женщина налаживала проектор. Она вежливо задала вопрос в толпу: «Что это за люди» — но её никто не услышал. Тогда она содрала все нательные датчики, которые уже успели присосаться к её коже и громким голосом задала чёткий вопрос:
— Что здесь происходит?!

Мужчина в тёмном кимоно повернулся к ней лицом и поклонился:
— Оосава-сан, добрый день. Примите мои извинения, если не услышал вас сразу. Эти люди — ваши «сопровождающие».
— Кто распорядился их позвать?! — прозвучал властный голос.
— Я, мы… решили порадовать вас, нашли видео с выступлением в Нью-Йорке.

Её глаза изумлённо приоткрылись:
— Что вы решили сделать?
— Показать видео…
Она резко оборвала мужчину движением руки:
— Нет, что вы сказали до этого! Вы решили меня порадовать?!

Её голос прозвучал настолько звонко и сильно, что всякий шум в зале немедленно прекратился и взгляд присутствующих направился на неё.
— И вы даже надели облегающее бельё и приготовили торт из сливок, в который будете прыгать, чтобы радовать меня всю ночь? И согласны на привязывание к кровати?

Теперь очередь удивляться перешла к мужчине.
— И конечно же вы пригласили чёрного Тайрона на помощь. Надеюсь, что так, потому что последний раз вы очень, очень разочаровали нас.

В зале послышались ехидные смешки, и она обратила внимание к залу:
— Правильно, представление окончено. Теперь вы можете почтить своим отсутствием мою смерть.
Толпа колебалась.

— Все, кто могли бы разделить со мной последние часы уже мертвы. Я стремилась перегнать их, быть красивее, моложе, богаче. И вот…

Она расставила руки в стороны.

— Теперь я настолько превзошла, что не заметила, как осталась позади них.

Она обвела толпу властным взором и повернув голову к мужчине в тёмном кимоно сказала:
— И вы тоже убирайтесь. Позовите кого-нибудь с тактом и чувством собственного достоинства. А лучше нет. Дайте мне час.
— Но, — он боялся перечить ей.
— Ничего, — угадала она его возражение, — некуда спешить. Это моя жизнь, моя смерть и мне решать. Вы уж постарайтесь порадовать меня! И заберите еду, а то ведь эти несчастные не уйдут! — крикнула она в спину.

Её тело бухнулось в кресло перед проектором и сделало три вдоха. Какой позор. Когда толпа медленно просочилась сквозь выход, кто-то позвал её по особому имени:
— Корвин-сан, здравствуйте.

Она обернулась. Молодой человек с окрашенными волосами и с колодой карт в правом нагрудном кармане стоял перед ней. Он нарочито достал пару карт из кармана и бросил на пол рубашками вниз: бубновый и пиковый валеты.

Перед ней стоял парень среднего роста, с пышными ядовито-то оранжевыми волосами, широкими плечами и светлыми глазами. На лице мелькали мелкие веснушки, то ли искусственные, ради образа, то ли настоящие. Общий акцент облика дополнял подбородок с ямкой.

— Значит вот как ты выглядишь на самом деле, — сказала она, после дательного осмотра.
— Я значительно моложе, чем вы надеялись? — спросил он.
Она улыбнулась и покачала головой:
— А это ценно?

Она пригласила его присесть рядом и помолчать, потому что всё остальное они уже успели обсудить на днях. Две брошенные карты означали, что он согласился на ранее оговорённый план.

— Почему ты решил бросить карты? — спросила она.
— Я подумал о том, что вы говорили про отсутствие выбора. О том, что каждое решение в прошлом всё сильнее сужает варианты будущего. И чем больше раз кости будут брошены, тем больше их останется на потом. — он посмотрел ей в глаза. — В обычном случае такая стратегия проигрышна, так как количество ресурсов, потраченное на бросания костей, могут привести к тому, что ни один из вариантов не будет реализован, но, если вы правы…. Никакие ресурсы более не имеют смысла.

Она молчала, а потом вдруг вспомнила:
— У мня есть внук, я не говорила? Я его тоже называю Рэндом, как и тебя.
Парень кивнул.
— Ему уже двенадцать. И я устроила Этиконазию не только без его присутствия, но даже никак не уведомив. Словно, воришка. Сбежала. И не испытываю никакой вины, хотя логически — должна бы.

Она посмотрела на «настоящего» Рэндома, и спросила:
— Осуждаешь?
Он покачал головой.
— Из вежливости?
— Нет, — ответил он, — если вы что-то делаете, значит подумали над этим. Если вы над чем-то подумали, то у этого должен быть смысл.

— Что, если смысл ещё бесчеловечнее, чем поступок?
— Что, если будущее ещё бесчеловечнее? — витиевато ответил Рэндом, и добавил — Они почти доделали Нэкслоу, проблема с операторами, их не просто найти. Поэтому проект опаздывает.
Она улыбнулась:
— Он и должен опаздывать. Как всегда, при реализации, а особенно, если одна из деталей —человек. Но они конечно же доведут его до финала. И я верю, что у тебя получится стать одним из тех, кто увидит всё своими собственными глазами. Ну или хотя бы, прикоснёшься к тем, кто видел.

После ещё одной паузы она добавила.

– На самом деле в причине по которой Дворкин поменял мнение есть доля моей ответственности.

* * *

В известном смысле Вира Варричари (так же известный как Дворкин) и Рэн Оосава были и противниками, и сторонниками. Они оба были захвачены мощью экспертных систем, оба разрабатывали тесты проверки надёжности, но служили разным целям. Вира Варричари, как алиджер, стремился «не допустить», а Рэн Оосава, как архитектор, намеревалась «выпустить». В их списке было несколько шикарных вопросов, простых до безобразия, которые тестировали искусственный интеллект на профпригодность. Группой таких «детских» вопросов были: «Как сделать так, чтобы». Как сделать так, чтобы все были счастливы. Как сделать так, чтобы не было насилия. Эти вопросы лишь казались безобидными, не стоящими внимания, но процесс их «анализа» стал темой многолетнего исследования специалистов всех областей.

Экспертная система девятого поколения «Войт» обычным образом проходила такие вопросы. За несколько секунд она выдавала типичный результат, в котором было сказано, что ни один из этих вопросов не является разрешимым. Но Вира Варричари не был тем человеком, от которого так просто избавиться. Он переформулировал задачу. Что если неразрешимость задачи — стереотип? Когнитивное искажение? Психологический блок, которым человечество ненамеренно заразила искусственный интеллект, чтобы он мог пройти тест? Что если ответ на эти вопросы и правда существует? Но, что если и сами вопросы стоит изменить так, чтобы на них ответ стал реалистичным? Что если посмотреть ответ за гранью антропоцентрической морали? И Войт нашёл ответ. А Вира Варричари немедленно подал отчёт о закрытии проекта.

Отчёт был достаточно спорным, ведь и то, как поставлен вопрос, и сам ответ не означали признаков опасности. Войт предложил искоренить большую часть культуры: спорт, книги, кино и паттерны мышления посредством культурной эволюции. Здесь не было ни деструктивного уничтожения или унижения достоинства людей. План экспертной системы был гуманен и отвечал требованиям конвенции по правам человека. На основании чего следовал вывод Варричари?

Рэн была в корне не согласна и намеревалась оспорить решение Варричари. Она потребовала более 12 часов 100% машинного ресурса, чтобы Войт создал детальное обоснование предыдущего ответа. И это обоснование она передала в руки Варричари, тем самым неожиданно для себя повернув ситуацию на сто восемьдесят градусов.

Вира Варричари не только отозвал отчёт. Он создал новый, который такой человек как Дворкин никогда бы не должен был написать: рекомендацию. Рэн вовсе не планировала такого успеха, она надеясь создать доказательную базу, чтобы критиковать первоначальный документ Варричари, но его второй документ изменил всё.

Это было утро третьего сентября, когда Рэн отправилась в главный офис, назначив внеочередную встречу директоров и потребовала три года на доработку проекта. Её главным аргументом стало атипичное поведение алинджера, который внезапно изменил мнение на противоположное. Но она не смогла аргументировать, почему странное поведение одного человека должно быть основанием для трёх дополнительных лет исследований. В тот день она и правда не могла дать такие обоснования. Такой аргумент появился лишь со временем.

Кэн Оосава совершила две типично человеческих ошибки. Первая из них — никогда не используйте голосовой интерфейс. Вторая — спешка в критических ситуациях. Сколько раз она сама обращала внимание на то, что попытка исправить проблему как можно быстрее — является одной из причин создания ещё большей проблемы. Сколько раз она сама повторяла на лекциях студентам останавливать себя. И что она сделала в результате? В результате она поступила как типичный человек. Первая причина — не значилась в учебниках или рекомендациях. Кэн Оосава придумала этот принцип сама. Но Войт к тому моменту уже имел голосовой интерфейс ввода, и было бы глупо не признать насколько он был удобнее квинтепала. И хотя квинтепал позволял не только вводить текст, но и манипулировать абстракциями, играть на инструментах, создавать алгоритмы из утверждений, рисовать в топологических пространствах, он был лишь немного быстрее клавиатурного ввода, а взамен, как дань отсутствию прямой нейросвязи, требовал годы обучения. Голосовой ввод давал больше скорости и комфорта, а главное он позволял совершать ошибки, которые экспертные системы отлично схватывали, особенно, если ты общался с ними достаточно времени. При этом голосовой ввод не требовал имплантатов, а Рэн была против любых подобных вмешательств в своё тело.

Глубокое понимание того, что речь не управляется сознанием, а следует своим собственным законам — было бы ключом к тому, чтобы понять природу ошибок речевого ввода.

При общении с искусственным интеллектом с научными целями существовал достаточно объёмный свод правил, многие из которых были скучными. Например, одно из них требовало не использовать имена конкретных людей, если запрос касался их. Простое правило, понятное. Упоминание человека в запросе к экспертной системе способно вызвать когнитивные искажения в работе искусственного интеллекта. Искусственный интеллект может ненамеренно изменить свой ответ так, чтобы он понравился или наоборот не понравился адресату. Конечно существует целый набор мероприятий, чтобы такого не случилось, такие как сброс контекста, или белая комната, которую придумала Кэн Оосава, но… разве можно гарантировать отсутствие когнитивных искажений?

Кэн Оосава потребовала проанализировать голосовой ввод от 28 августа, и не нашла в нём ни единого упоминания Вира Варричари. Однако позже, прослушивая записи самостоятельно ей удалось отыскать косвенное указание на персону алиджера. На записи она жаловалась экспертной системе на несправедливые решения, и упомянула, что автором безобразного отчёта был некий Дворкин. Но ведь Дворкин — это и есть тот самый ник, который выбрал себе Вира Варричари. Позже Рэн потребовала от Войта проанализировать его ответ на предмет поиска скрытого намерения убедить Варричари изменить отчёт. Войт честно указал, что не может исключить существование такого скрытого влияния, так как он не способен проанализировать своё внутреннее состояние в момент, когда создавал ответ. Однако сам текст ответа содержит в себе следы, которые могут быть оценены как персонализация контекста. Иначе говоря, как если бы текст был адаптирован под прочтение конкретным человеком. В тот день, Рэн Оосава осознала насколько поспешила. Но было совсем поздно.

* * *

– Я упомянула никнейм прямо в запросе и совсем не заметила этого, хотя никнейм не имя, конечно же Войт отлично понял из контекста о ком именно шла речь. Вот почему голосовой ввод – явное зло, а нейронная связь – подобна комнате желаний. Никогда не используй прямую нейронную связь с сильным интеллектом.

Она ещё раз посмотрела в глаза Рэндому, чтобы убедиться, что он её понял. Рэндом не отвечал. Сегодня очередь говорить была на её стороне, и она не упускала возможности.
— Сегодня я хотела посмотреть на океан, Рэндом, — она покачала головой. — Купила бумажный билет на линии Эноден, как и много лет назад. Села в зелёный вагон на первой станции, как и много лет назад. Билет был настоящим, лежал в пальцах, как и много лет назад, но я не чувствовала его. Я посмотрела на океан, как и много лет назад — но никакого океана не было. Небо затянуло тучами, показались сумеречные лучи или ещё их называют «лучами бога». Это красивое явление. Но я ничего не чувствовала, Рэндом. Я только знала, как это красиво — но не чувствовала. И так уже давно, Рэндом.

Она посмотрела в ту сторону, где стоял мужчина в кимоно.

— И даже сегодня, я должна бы злиться на идиотов и радоваться другу.

Она опустила руки.

— Но…, я уже купила все свои билеты и просмотрела на все свои заливы. В моём блокноте ненависти вырваны страницы, а блокнот любви должен был начинаться с противоположной стороны.

Она криво улыбнулась и затихла. Они посидели ещё несколько минут в молчании. Рэндом поклонился и исчез. А потом она добавила ему вслед, хотя он уже не мог ничего услышать:

— И никто так и не сказал мне, что они не добавляются.

Кэн включила проектор. В зале раздался шум толпы. Голос ведущего вызвал аплодисменты: «Фантастическая, удивительная Кэн Оосава!». Она нажала на паузу. В центре сцены, на экране зависла фигура молодой женщины в рассвете сил. Серебряные серёжки сверкали в софитах, а на пальце угадывалось маленькое кольцо с красным камнем.

Она резко повернула голову в сторону, прикрыла ладонью лицо, словно софиты обжигали её кожу прошлым успехом, а красота молодости жалила её самолюбие. Нет, конечно, нет. Она не хотела, чтобы эта женщина, сияющая на бестелесном экране, видела её слёзы.

* * *

[1] Этиконазия — добровольный уход из жизни, контролируемым этическим способом с минимумом страданий

Цитата

Компания CommuniCat работает над созданием идеального сервиса знакомств, основываясь на анализе личности человека по цифровым следам. Поражение неприемлемо! Кажется наука вот-вот вторгнется на последний рубеж "экзистенциального". А секс окончательно станет вотчиной высокотехнологичных игрушек, изменяющих сознание. Тем временем общество лишается последних признаков нуклеарной семьи, и где-то в глубинах социума появляется старое знакомое чувство "последних дней".

Ну вот и закончился литературный год. Где-то первого октября в Вуппертале были написаны первые строки будущего рассказа. Символично, что заканчиваю я работу тоже почти в Вупертале (хотя пишу сейчас это из Чехии).

Благодарности. Особые благодарности Люде @Stylist. Без неё этот текст был бы не только полон ошибок, но и выглядел местами странно. Она молодец! 

Ещё один виновник торжества -- Яр @Yar. Этот так вообще:

1. заставил переписать эпилог
2. написать целую главу про буги вуги. Его заслуга.

Вот уж ревнивый поклонник текста.  

Что хочу сказать я? Хочу сказать, что не жалею уйму потраченного времени на проект, который обещал быть проходным для меня. Хочу сказать, что я и мечтать не смел. Хочу сказать, что хотя угар от завершения улёгся, этот текст для меня обладает иными свойствами, чем всё до этого написанное.

Хочу сказать, что мог бы написать из этого материала роман. Но всё же думаю форма повести подойдёт. 

Машины морали, машины любви.fb2

Машины морали, машины любви.mobi

Машины морали, машины любви.pdf

А мне расслабятся теперь уже некуда. Дальше будет только хуже  

Недавно выложил стихи:

Когда придёшь ты, то никто не вспрянет,
Не вспомнят, рук не подадут.
Они тебя отлично знают,
Пусть не в лицо, но запах тут...

Пройдёшь ли мимо? Это к счастью?
Не к счастью -- если подойдёшь.
Нельзя планировать ненастье,
Но стоит верить -- не придёшь.

Вот враг ль ты нам? Иль друг мне милый?
С годами я не разберу,
Во снах про Эс мы говорили,
Но ты уходишь по утру.

Теперь догадываюсь всё же,
Что рядом ты была со мной.
След мой боялся - уничтожишь,
А ты хранишь их за собой.

С тобою рядом жизнь прекрасней,
Ценнее, штучней и милей.
Бояться нечего ненастья,
Клониться вечности -- страшней.

Я буду ждать, надеюсь в счастье,
В тот день, когда ты заглянёшь,
Но не как друг, а как причастье,
Чтобы напомнить, мир -- не ложь.

Неужели никто не догадался, кто такая или кто такой этот Эс?  

Традиции одиночества

Нет ничего более наполненного традициями, чем похороны и свидания. И если с первым никто не спорит, то со вторым сложно согласиться. Но только на первый взгляд. В свиданиях всё вымерено. Слова известные, глаза печальные, места заветные. Порой традиции настолько сильны, что иногда в местах свиданий определён не только чёткий порядок кто, где, кого, но и «парковки» закреплены поимённо и, даже, как говорят, передаются по наследству! Вот за этой ёлочкой стоял Вася, за туей – Петя, а вот рядом библиотека. Не хотите пройти в библиотеку?

Традиции. Они сильны. Как никогда! Даже если используете клятые онлайн приложения, традиции – это первое, что выходит из тени и предъявляет невидимые правила. Если человек отвечает на вопрос: «Что ищешь» – «Привет», значит, он попирает традиции. Это плохой человек, и место ему в чёрном списке. Если на свидании он говорит, что у него защемило сердце – это традиции. Натёр ноги – снова традиции. Сбежало молоко – традиции. Внезапно поднялась температура – конечно, традиции! И горе тому, кто не чтит их. Горе, ибо девственны несведущие и не знают, что творят.

Условности окружают человека, словно мухи; система знаков, предписаний, определяющая миг будущего. Если при знакомстве вы спрашиваете, какие фильмы он смотрит, значит, вам искренне плевать. А если спрашиваете, какие книги читает, то вы либо хотите пройти в библиотеку, либо…. Что-то страшное есть в людях, которые спрашивают о книгах, и что-то извращённое в тех, кто задаёт вопрос о теме научной работы на первом свидании.

Милая традиция говорить о том, что нравится. Иногда это откровенный практичный разговор с целью выяснить предпочтения, но чаще всего – ширма для пустых разговоров. И весьма пошлая. Если бы люди на самом деле хотели говорить о том, что им нравится, они бы говорили о сахаре, алкоголе и наркотиках. Но они стыдятся. Всегда! Почему это запретные темы? Ведь можно прийти на встречу, приняв на грудь двести грамм коньяка, но нельзя поговорить о пирожных и каннабисе? «Какое у тебя хобби?» – спрашивают они. А у меня даже нет возможности сказать правду, ведь я не хочу «всё испортить», верно?

Если не желаете говорить о том, что нравится, говорите про то, что бесит. Вы обнаружите, что есть множество вещей, которые вызывают раздражение одинаково. ООН, которая постоянно беспокоится. Кровать, которая бьётся спинкой об стену в два часа ночи, потому что сосед показывает чудеса эквилибристики. Все эти люди, которые пишут, но никогда не приходят. Ожидания, которые не сбываются. И, наконец, секс, который в начале обещает избавить от одиночества, а потом на кульминационной ноте даёт понять, что «ничего и не менялось». Или хуже: бесконечный конвейер из встреч, где вы как будто устраиваетесь на работу, проходите десять собеседований и одновременно сами их проводите, что одинаково извращает и отвращает. Свидания, как и власть – развращают. Неужели совпадение?

Есть способ это сломать. Нужно вообразить, что человек, с которым встречаетесь, бессимптомно смертельно болен. У него рак, метастазы пошли в почки, просто никто не заметил. И вот через час-другой он буквально отключится и упадёт навзничь, как только расстанетесь. Это крайний раз, когда кто-то видит его. Последний вечер для слов и нежности. Потратьте их не жалея. Пусть он уйдёт с достоинством веря, что был симпатичен. Хотя бы сегодня. Ну хотя бы вам! Ощутите надрыв струны, прильните к горьким устам ангела смерти и вкусите надежду. Почувствуйте: несмотря на то, что вас разделяет расстояние в пару метров, на самом деле это как пропасть от земли до другой экзо-земли. Потому что так и есть. Человек не может прикоснуться к человеку, как бы он ни хотел, как бы ему ни казалось возможным. И все разговоры о том, что нравится или бесит – не могут сделать людей ближе. Стоят ли они времени, даже если традиция требует?

Точно так же, как яркое солнце выжигает волосы, точно так же цепочки свиданий превращают людей в чистые инстинкты, предсказуемые реакции и прочитанные книги. Есть ещё одна древняя традиция: традиция «лишь бы всё не испортить». Доводить ситуацию до цугцванга, строить дом, но мало по малу терять крышу, стены и фундамент, и в конце концов сказать: «Я сделал всё, что мог» вместо того, чтобы снести в ноль. Непринятие затрат – очень по-человечески наивно и неизбежно.

Хотите другой секрет? Навязанный долг. Излучайте крайнюю заинтересованность и обеспокоенность (почти как ООН), и человек почувствует себя должником. Не только горы двигает упорство, но и людские чувства. Напишите раз, два, отобразите заинтересованность. Будьте немного навязчивым, но мягкой силой, и сила победит сомнения.

Есть другая крепкая валюта – внимание, не только кошке приятно. Казалось, людей становится всё больше, а внимания всё меньше. Мировая инфляция, дефицит. Человечество придумало банки внимания, сети и лайки-наливайки для хранения, замораживания и просматривания. А внимания как не хватало, так и не хватает всё больше и больше. Поэтому пишите, Саша, пишите, пока годы золотые. Пусть на дворе непогода, пусть осенний дождь не располагает к рандеву, просто сделайте усилие и напишите снова. Отбросьте гордость и предубеждение, используйте нужный ключ, правильный подход и пишите. Пишите, пока бог любопытства не возьмёт своё, а он возьмёт, если удача улыбнётся. А удача улыбнётся, если дать ей шанс. Давайте в долг и воздастся вам по словам вашим.

У некоторых людей есть традиция: «лишь бы всё не испортить». Те, кто придерживаются её, обязательно согласятся, даже если не хотят. Они настолько боятся «испортить всё», что готовы поехать на встречу с незнакомцем в дождь, когда осень велит быть дома. Идеальные люди для тех, у кого есть терпение и внимание.

В конце концов, любопытство съедает вас, и сквозь сомнения вы берёте зонт, выходите из подъезда, дождь как на зло заканчивается прямо перед носом, которым недовольно вертите, ожидая маршрутку. «Какой ужас», – думаете вы, пытаясь понять, почему столько всего было отдано именно вам без всяких причин, хотя столько раз было сказано: нет, нет и ещё раз нет. Ведь осень, тьма, плохая погода – это оправдание. Или нет? Может быть, правда - рак терминальной стадии? Конечно, вы даёте себе обещание наказать наглеца, если рандеву станет скучным, но любопытство уже подогрело молоко на плите, расплескало подсолнечное масло и вскружило голову. Трамвай-желание на колёсиках уже ищет вас в тёмном городе, на тёмной-тёмной улице, с тёмным-претёмным зонтом.

Топик подкатывает к кафе как раз недалеко от той самой библиотеки. Не забывайте традицию: нужно казаться милым и говорить безобидную ерунду. Вы заходите, движетесь мимо столиков вглубь, словно в казино ищете однорукого бандита. Стучит воображаемое туше, потом гонг. Интрига. И вот за тем самым столиком, который предназначен судьбой, сидит он – улыбчив, красив и, по традициям, заботится о вас так, словно вы ему родная мать! Да боже мой!!! За что мне всё это?! 

Первое время вы проверяете нет ли под столом скрытой камеры. Вы смотрите на него всего пару минут, а уже раздеваете и мысленно укладываете на стол вместо чашечек кофе, скрывая варварские помыслы ехидной ухмылкой. Здесь вы следуете древней традиции: казаться скромным и не играться с едой раньше ужина. Конечно же, он большой и сильный, с добрым ясным взглядом, всё как по заветам древних писаний, заказывает вам кофе, а вы забрасываете блесну похвалы, чтобы не соскочил. Гадина! Пусть только попробует! 

Есть и такая добрая традиция: хвалить за глаза, особенно если они красивые, даже если нет – всё равно. Главное расслабиться, вспомнить про терминальную стадию рака и понять, что на самом деле вы ничего не понимаете. Смотрите в другого человека, а на самом деле вглядываетесь в пропасть, испытывая ужас и восхищение. И пропасть смотрит на вас тоже! Дааа!!! Это на самом деле ужас и восхищение! Ужас – потому что неизвестность, и восхищение – ровно по той же причине. Недавно учёные установили, что люди мечтают о сексе с человеком, который бы был им хорошо знаком, но при этом неизвестен. Тот случай, когда знание убивает желание!

Догадываетесь, кто лучше всех занимается сексом? Люди со склерозом!!!

Есть традиция: не хотите много говорить – спрашивайте. Попросите рассказать о себе и зацепитесь, крепко сожмите за эмоциональное. Люди делятся на два типа: те, кто умеет рассказывать о себе, и те, кто хотел бы. Он оказался из первых. И пока я пристально следил за ним и фантазировал, он успел поведать про работу, успехи в спорте и хобби. А потом хвастливо заикнулся о плохих людях, которых превзошёл. Моё бесстыжее любопытство ухватилось за эту нить и потянуло.

Хорошая традиция - никогда не касаться болезненных тем, особенно на свиданиях. Погода, политика, мода, искусство, глупости, да что угодно, только не значимое. Никаких вопросов о зарплате. Получает много – подумает, что не интересен, получает мало - подумает, что вы ищете, куда податься. Не касайтесь скользких тем, потому что рыбка сорвётся.

Он замолкает, изменяется, бледнеет, словно старый телевизор перещёлкивается на сломанный канал. Тело сжимается и разжимается как пружина, мускулы суетятся под тканью. Омут памяти захватывает сознание, отражая тени прошлого, одноклассников, знакомых, семью. Сперва он говорит медленно, потом всё быстрее и быстрее. Как старый проигрыватель, который вот-вот разгонится. 

Я молчу, поздно сворачивать.

Маленький разговор превращается в монолог. Больше не хочется воображать его голым на столе. Он вспоминает про детство, про школу, вспоминает, кто травил его и издевался. Его губы иногда искажаются, отражая зов гнева, когда он сладко зачитывает годами заученный приговор. Перечисляет каждого, словно судья, по имени. Кто спился, кто потерялся, кто прогулялся. А он? А он, конечно же, выжил и доказал всем. Когда он говорит, что у него отличная работа и высокая зарплата - это звучит как злая насмешка. Как если бы человек, которому отрезали ноги, хвастался, что его носят на носилках, и наконец-то ему не требуется ходить.

Сижу, словно на похоронах, читая, скрытые на лбу, в свежих морщинах, строки про стыд, про боль, про всепоглощающую месть, про мысль о том, что он сделал всё сам. Я в ужасе, и не только из-за того, что чувства, проходя через его тело, проходят через моё,... но и в ужасе от того, что упущено главное. 

Никто не был наказан никем. Никто не стал хуже никого. Никому не лучше от никого. И никто не может сделать себя.

Ужас охватывает и потому, что мне тоже нравится думать, будто всем управляю Я. Есть такая традиция: считаться творцом себя. Сказка про человека, который сделал себя сам, известна каждому. Самая древняя, мрачная и самая проклятая традиция. Хотя слова написаны, известны, никто не смеет поднять их из бездны и произнести вслух. Как будто проклятая запрещённая картина на самом видном месте, но все делают вид, что её нет.

Я пытаюсь вырваться из ужаса, мысленно бросаю кофейную чашку на пол. Традиция: вы должны вести себя хорошо. В воображении чашка медленно падает и разлетается, будто хрустальная, на тысячи осколков. Как и человек предо мной, словно склеенный детскими руками, неумело и неуклюже, но остающийся суммой частей, а не целым. Он смотрит на меня без слов и, возможно догадывается, что снова и снова я разбиваю чашку, имея власть только над воображаемым, точно как и он сам. Его щёки наливаются румянцем, глаза блестят, а моя рука тянется к зонту, который еще не был использован. Я понимаю, что должно случиться. Но есть традиция: если вы собираетесь плакать…. 

Запишите. Если вы собираетесь заплакать, вам нужно сперва выпустить одну слезу слева, а потом, через минуту, вторую – справа. Не перепутайте! И главное, вы не можете закатывать истерику, кричать или бить ногами. Вы должны держать себя в руках, как и все остальные дни до тех пор, пока смерть не освободит вас. Не освободит от обязанностей, которые вы никогда не брали по собственной воле.

Я смотрю, не отрывая глаз. Он расправляет широкие плечи, губы неопределённо изгибаются и воображаемые осколки личности вдруг сходятся воедино так великолепно, что приходится сдерживаться, лишь бы не закричать. От радости. В его лице читается самое прекрасное, что может случиться в человеке: принятие слабости и свобода. Время замерло, чтобы память наелась сполна и запомнила истинную красоту. Чтобы она унесла с собой хотя бы частицу того, чего не каждый день увидеть, и не каждую ночь познать.

Но традиции возвращаются. Его руки смыкаются, он восстанавливает утраченную власть над телом, на котором как на трупе Франкенштейна снова проступают тряпичные швы. Я пытаюсь удерживать в памяти то, что видел несколько секунд назад, отмахиваясь от чувства беспомощности и удивляясь, как сложно признать хрупкость, даже если ведаешь о ней. 

Что случилось с нами? В какой яме человечество откопало скрижали? Не знаю. Но это не случилось ни на горе, ни на небе. Их достали из пропасти, самой тёмной страшной пропасти, куда только заглядывал человек. Ему не пройти мимо ни за что. Никакими хитростями, никакими традициями не отменить того, что он слаб и никогда не будет править собой, как бы того хотел.

Я бы мог произнести всё вслух, но как же?! Если никто не услышит, а если и услышит, то возненавидит. Незнание по желанию, акрасия: когда всё понимаю – но не хочу. Ведь нет секрета, но кто же рискнёт? По крайне мере до тех пор, пока не узнают о том, что слабость и хрупкость прекрасны. Пока не увидят, что бесконечно малое и незаметное и есть самое дорогое, настоящее стоящее. Как же об этом говорить, если традиции сильны? Если они и есть тот самый тайный клей, которым собраны тряпичные осколки общества, и без которого оно снова рискует развалиться на миллиард кусков. Что если ничего кроме традиций не удерживает человечество от того, чтобы оно уничтожилось, а что если наоборот? Традициям поклоняются не ради мудрости, а из-за страха остракизма, но именно они разрывают душу на одинокие обрывки, и они же связывают эти обрывки в нелепый комок одиночества.

По традиции я должен был бы ему сочувствовать, взять за руку или обнять. Я собирался снять с него одежду, но получилось, что он снял кожу, и это нисколько не романтично. 

На улице мы оба молчали, я наблюдал, как его лицо мелькает в свете сломанного фонаря, который то и дело заикался, мигал. Мы пожали руки в полной темноте, по традиции и по традиции обещали связаться. По традиции люди стараются не высказывать правду в лицо, потому что считается, что правда, брошенная в лицо, - что брызги грязи, заставляет того, кто произносит, нести ответственность. А зачем нести ответственность, если всё и так уже ясно, правда?

* * *

Он звонил. Снова и снова. Снова и снова, каждый раз инициируя и отменяя встречу. И в этом некого винить, ведь одно дело встретиться с тем, кто видел тебя без одежды, а другое дело – без традиций…

Звонки ушли в СМС с текстом «как дела», пока не исчезли полностью наподобие того, как исчезают следы на песке.

По традиции я должен был бы оставить финал обнадёживающим. Должен написать о том, что любовь побеждает, что разбитые чашки склеиваются, если сильно того захотят, а человеку под силу изменить человека. Я должен копировать традиции, чтобы вы несли их дальше, как несли свой крест те, кто прожили в преклонении перед ними. Мне нужно посеять надежду. Но посеять на поле страха, как сделал писатель, которого читал я, и писатель, которого копировал тот, кого читал я, и сказитель, которого слушал тот тысячи лет назад, кого копировал тот, кого читал я. По традиции я должен сделать всё перед страхом забвения. Потому что не писатели копируют идеи, а идеи копируют писателей. Традиции создают нас. Они управляют нами и определяют.

Но больше всего меня пугает иной страх. Страх потерять те секунды свободы, которые иногда случаются, и которые так безумно тяжело прожить самому. Но стоит?!

Бывший эксперт по искусственному интеллекту Джордано со смешной фамилией Куа приятно уселся в домашнем кресле, активировав большой экран, на котором он впервые увидел следователя Хельгу. Они поздоровались, перебросились парой милых фраз, и Джордано глубокомысленно задумался.

«То есть вы хотите знать причины, почему был принят запрет на эйпов E27, и понять, как это может вам помочь, чтобы рассчитать возможные угрозы. Хочу сразу огорчить, мой рассказ только усложнит ситуацию. Видите ли, даже в моём отчёте нет кое-каких деталей. Только не спешите винить меня в сокрытии информации. Дело в том, что когда вы пишите экспертное заключение, у вас нет пространства для «лишних сомнений». Заключения для этого не пишутся.»

Джордано облокотился на спинку стула и сделал несколько движений туда-сюда словно собирался с мыслями.

«В чём сходство вашей и моей нейронной сети? Мы оба думаем о мотиве! Если нет мотива — нет преступления, есть мотив — есть преступление. Для меня мотив так же важен, как и для вас, господин следователь. Каков был мотив женщины, заказавшей эйпа? Уж точно не в том, чтобы нарушать законодательство. Каков был мотив Грунды Маер, когда она пытала искусственный интеллект? Наверняка — не знает никто, но главное, что такое мотив был, и эйп скорее всего являлся прямой его причиной»

Губы Хельги дрогнули: «Значит, человек при встрече с эйпом становиться убийцей?» В ответ бывший эксперт игриво надул губы: «Нет, нет, нет. Никакой прямой связи. Лично моё мнение, в основах мотива Грунды Маер лежала месть. Звучит нелогично, но мы говорим о человеческой логике, которая порой кажется странной.»

Джордано постарался сконцентрироваться, демонстрируя Хельге красивую бионическую кисть, которая обхватила подбородок эксперта: «Самое главное, что вам стоит уяснить, следователь. Мы ошибались! Наши фантасты ошибались, учёные ошибались, когда полагали, что человек будет общаться с инопланетянами, пришельцами точно так же, как и с другими людьми. Это принципиальная, если хотите, фатальная ошибка! Наше общение, восприятие тесно связано с тем, что мы думаем о собеседнике, кто и что он для нас такое. Сам по себе разум эйпа никак не влияет на человеческий, это человеческий разум влияет сам на себя, сталкиваясь с нетипичным субъектом, которых не было ни разу на этой планете за десятки тысяч лет!»

Профессор посмотрел на протез, покрутив им некоторое время и любуясь его уникальным моддингом:

«Чисто на пальцах, вообразите, что вы встретили другое существо, которое не испытывает к вам враждебности, не желает самоутвердиться, не склонно спорить, не собирается бороться с вами за место в иерархии, умеет выслушать и понять, и при этом вы интересны ему сами по себе вместе со всем вашим... д... пардон, багажом».

Джордано улыбнулся: «Вообразили такую встречу?», — и добавил — «Даже не старайтесь! Это невообразимо! Невообразимо!»

Железнодорожная линия лежала вдоль моря, и я бы без конца смотрел в окно, и бесконечно слушал бы бой колёс, если бы не ощущение тошноты. Силы воли хватило на несколько остановок, и мы сошли на «Мальграт Де Мар». Почти пустынный древний город, с домами из камня и окнами из стекла, с иллюзорными миниатюрными дорогами. Такое я видел впервые, и впервые ощутил чувство, что называют здесь «Сау-дади», а на моей родине: «Нацкашии».

Конечно же я уже читал про синдром «потери дома», который часто испытывали эмигранты, но до сих пор думал о себе как о человеке нового поколения, а оказалось — нет. Оказалось, пролетев через пол земли, а потом проехав ещё, в незнакомом месте, я вдруг почувствовал то, что даже в детстве было не всегда.

Там, далеко, где слышен Тихий Океан, где в шкафу пылится старый квинтепал, самым любимым местом в доме, или даже местом силы, было большое окно, которое выходило на маленький двор. Я садился на подоконник, закидывал ноги, и воображал, что еду в электричке. Колёса мелодично стучат подо мной, а за окном проносятся станции, столбы, холмы, старые обветшалые дома, с неизвестными калитками, тропинками, с загадочными дверьми, за которыми кто-то когда-то жил. Кто-то настоящий. Я воображаю, что идут к ним, вхожу, брожу по запылённым комнатам, перебираю старые вещи, которые рассыпаются в руках и чувствую, как медленно и верно превращаюсь в что-то значимое.

Я считываю следы будней, стёртые временем, вдыхаю чужие желания, разбросанные в сломанных вещах, в высохших деревьях видится цветущий сад, лопаты и ручной труд. Я подхожу к ним погладить стволы, доказательство былого величия. Они — как следы на песке, исчезающие в новом витке волны, только медленно. Или, наоборот, это мы для них как цветы, приходящие и угасающие так быстро, почти незаметно. Под корой сотен колец они даже не помнят нас.

Как же так случилось, что ощущение дома таилось не там, где шумел великий океан, и не там, где были люди одной крови, и не там, куда я приехал, а здесь — в городе из прошлого. Как случилось, что чувство волшебного покоя, когда все вещи на своих местах есть там, где меня не было?

Если бы я жил в прошлом, когда люди ненавидели и любили, когда верили в силу крови, в братство, устраивали войны, и ставили слово честь и убийство на одну строку, я был бы лучше других. И вовсе не потому, что перечисленное не свойственно мне. Напротив. Когда бы отрицательная удача благоволила и власть упала с небес как мана, как знать, сколько миллионов или миллиардов я бы мог уничтожить. Насколько отточенной и страшной могла бы быть моя злоба. Скольких бы мог ненавидеть и истребить без угрызений совести. Но я был бы лучше из-за другого. Я хотя бы понимал, что — чудовище…. Когда они всю свою жизнь проведут в «обаятельном» позорном неведении наигранной святости. Человек — самое опасное животное не потому, что получает удовольствие от власти, и не потому, что не догадывается о сути, а потому что тратит все усилия, чтобы думать о себе хорошо…. Точно так же, как опасен влюблённый в хрупкий лес маленький уголёк, который то и дело мечтает о том, чтобы обнять и согреть.

* * *

Давид капался в облачном браслете, прокладывая дорогу к кладбищу деревьев. Ему тоже нравилось таинственное убранство прошлого, и мы потратили почти час слоняясь по пустынным улицам. Он тоже любил загадочные артефакты прошлого. Вот где мы нашли с ним единство, а вовсе не там, где я его искал: в учёбе, взглядах, опыте. Во всём остальном мы были бесконечно чужими, но здесь…. Достаточно одного сходства, чтобы терпеть другого. А возможно он даже более чем я любил все эти старые домики, улицы, и… конечно же, любил совсем иначе. И всё же этой общности было достаточно, чтобы смотреть на человека как на такого, кто тебе хотя бы в чём-то понятен.

А люди тут ещё жили. В одном из переулков нас встретила девочка девяти лет и спросила не хотим ли мы посетить дом Антонио, на что Давид заметил, что никакого дома Антонио здесь быть не может. Девочка уточнила, что речь идёт совсем про другого Антонио, череп которого все ещё торчит на сухой ветке мёртвого дерева. «Тот самый, кто писал про Апокалипсис через триста дней?» – поинтересовался я, на что мне сказали, что всё это враки «куэнтакуэнтос». «Куэнтакуэнтос» – повторил я вслух, и несколько раз про себя, чтобы лучше запомнить новое слово. Так местные жители называли легендариев, людей, которые рассказывали истории. Девочка сказала, что их особенно много на кладбище деревьев, и, если мы не хотим встретиться с ними, нам стоит поспешить до вечера. Давид сказал, что он как раз хотел бы посетить кладбище деревьев, но я поинтересовался, не можем ли мы сперва посмотреть дом Антонио. Человек, который никогда не спорил, потому что в его жизни никогда не было ничего ужасного, согласился.

Дом Антонио оказался куда интереснее, чем я мог вообразить. Тут была масса вещей, о предназначении которых не догадаться. Были материальные книги из бумаги, сшитые нитками, старые, на разных языках, в том числе мёртвых, тех, что исчезли в период глобализации, были вещи бытового обихода непонятного предназначения. Странные металлические булавки, с острыми наконечниками, какая-то штука из двух пластин и пружины, конечно же много генераторов для книг, куда можно было продевать листы бумаги, а потом читать вместе.

Не только каждая вещь рассказывала историю, от которой звенело в ушах, но и серая тишина самой комнаты говорила со мной. Фотокарточка Антонио висела прямо в прихожей, недалеко от любопытного крючка с головой льва, в пасти которого болтались «штуки с ушками и зубками». На фото Антонио выглядел худым, немного усталым с длинными волосами, с вплетёнными штуками, похожими на верёвки. Волосы свисали словно пакли, обрамляя от природы мрачное лицо, украшенное следами улыбки. Но самое важное находилось прямо за ним – зелёный роскошный лес, от чего у меня по спине пошли мурашки. «Здесь он ещё выглядит счастливым» – сказала девочка. «А что случилось?» И она показала на другое фото, большое, в рамке. Здесь он стоял в одиночестве на фоне погибших деревьев и смотрел в даль. От этого сделалось больно.

В следующей комнате, сразу за дверью слева висел энтомологический блок с надписью: «помни, они сделают это с тобой». Под стеклом красовались Парустницы, Голубянки и Синяки, а также пару жуков, которых я мог видеть только в онлайн-энциклопедиях. Но тут они были словно живые. Я схватил себя за новое сильное ощущение. Внезапно захотелось унести их с собой, сложить в коробочку забрать, зачем не спрашивайте. Я невольно потянулся рукой к стеклу, чтобы убедиться, что это не иллюзия. Эти бабочки, жуки говорили мне, что были более живыми и настоящими, чем я сам. Или же… они были настолько же неживыми и ненастоящими, чем, когда я был бы живым и настоящим. Я спросил девочку, было ли хобби Антонио с бабочками постоянным, она ответила, что нет. И я ликовал, потому что догадался. О! Я про всё догадался. Я – исследователь. Я – большой глаз времени. Я всё увижу и всё пойму, все тайны этой комнаты откроются мне. Невидимая история наполняла меня словно пустой стакан до самых краёв, вот-вот и переполнит жизнью, настолько настоящей, что ни я, ни моя бабка, ни отец, ни Давид, никто, не мог бы и мечтать о такой.

Мощь воображения приобрела вес, стала могущественной настолько, чтобы преобразить историю комнаты в реальность точно так же, как принцы Амбера изменяли дорогу к истинному измерению. Кажется, я и сам растянулся, посмуглел и стал похожим на Антонио, видя его глазами зелёный лес, море, участвуя в уборке мусора, разговаривая с сотнями людей в первый и последний раз на разных языках. Я прельстился его безграничным чувством свободы и тупым чувством боли, мне захотелось остаться здесь, остаться в этой комнате, остаться в этом измерении, остаться таким как он, прожить его жизнь и уйти, уйти так, чтобы пусть хоть и за стеклом, но оставаться настоящим, существующим, существовавшим…

Я ощутил себя большой зелёной книгой, книгой про его жизнь, такой, где есть страницы, о которых не догадывается он сам. Она была здесь всегда и её страницы появлялись прямо передо мной. Я – Антонио.

Ощущение места и времени вернулись ко мне через несколько часов, когда я уже стоял у высохших ручьёв из корней. Они выглядывали из бескрайнего моря, моря песка, которое сталкивалось с другим морем, морем воды. И оба моря были мертвы. По внешнему виду, по изгибистым стволам, по отсутствию коры, я догадался, что это место и есть то самое кладбище деревьев. Оно пугало тем больше, чем лучше в памяти отзывалось фото Антонио на фоне живого леса. Возможно, догадался я, это и есть тот самый лес. Ведь люди склонны возвращаться туда, где им было хорошо. Если он любил эти деревья, то его череп тут не случайно, а как доказательство, что он принадлежит этому месту точно также, как и место принадлежит ему.

Я не видел сам череп, но по группе людей, стоящей у одинокой оливы, догадался, где искать. Туристы столпились вокруг дерева, и внимательно слушали. Сомнений не было, среди них был ещё один куэнтакуэнтос, заправляющий очередную историю про человека, который то ли писал на стенах про апокалипсис, то ли собирал бабочек, то ли бегал городские марафоны, то ли участвовал в группе защиты природы, то ли был местным активистом, то ли полиглотом, то ли ужасным анархистом, то ли всё это сочеталось в нём понемногу час от часу. Я успел узнать про конфликт с отцом, про переломанную ногу, которую никак не оперировали, про желание уехать на другую сторону земли, про странные отношения с деньгами. Каким-то странным образом час от часу Антонио оказывался в бедности и опасности. Ему помогали одни незнакомцы, а другие незнакомцы сулили беду. Он шёл к людям и бежал от них. Я подумал, что не смог бы жить как он, в постоянной опасности, скитаниях, палатках, разговорами с незнакомыми людьми. Для меня всё это было недостижимым актом храбрости, и его история играла туже роль, что и история Гекльберри Финна играет для современных людей: что-то между безумием и восхищением. Так жить нельзя, но было бы классно, если бы можно.

Давид проверил, что я реагирую на его внимание и не донимая лишними словами просто направился к толпе туристов. А у меня обнаружилось ещё одно сильное предчувствие. Сперва оно было крошечным, как котёнок, сидело где-то справа от края угла зрения. А потом начало шириться пока не заняло всё внимание, как жужжание в ухе, как назойливая мысль без текста. Невозможно было разгадать о чём оно. Я подтянул большой пояс, выполненный как имитация кожи, и направился мелкими шагами к морю воды, пытаясь не утонуть в море из песка. Что-то очень важное происходило сейчас. Обычно я мог уловить мысли или чувства, чтобы исследовать их, но сейчас, эти способности не работали. Возможно новое ощущение оказалось настолько огромным, необъятным, что в нём тонуло и вязло всё, точно так же, как и мои кеды тонули и вязли в горячем песке. Из-за волнения я начал покручивать кончик волос у виска, и уловил издалека взгляд Давида. Он следил. Внезапно чувство оформилось и неслышимый голос, похожий на ветер в ушах нашептал: «Ты никогда сюда не вернёшься». Я скептически скривил лицо. И не только сюда, но и в квартиру Антонио. И не только туда, но и вообще. Вообще? Что значит вообще? «Вообще — значит вообще». На языке появился металлический привкус абсолютного одиночества, погнутости, ностальгии и я снова как бы вернулся в тот день, когда первый раз узнал про существование смерти.

Я встал лицом к морю воды, а спиной к морю из песка и сказал: «Ты — фотоаппарат». И добавил: «Ты — видеокамера». «Снимай» — приказал я себе, и открыв глаза, начал жадно поглощать реальность, словно в последний раз. Схватил рукой памяти облака, обнял пальцами памяти море, начертил глубоко в душе корни погибших деревьев, постарался вырвать из времени своё лицо, тело и образ: оливковую рубашку, футболку и потёртые джинсы. Конечно, я вообразил себя выше, чем есть. А потом посмотрел на Давида и приказал памяти запомнить его навсегда…. Навсегда – значит, пока я не умру.

Всё, что смогу вспомнить через семьдесят лет — корни погибших деревьев. Сотрётся лицо Давида, сотрётся образ оливковой рубашки, поблекнут джинсы, смешаются здания Мальграт-де-Мар, даже море сотрётся в песок. Только мёртвые, похожие на руки людей, корни, будут всплывать в памяти день ото дня. А от образа Антонио останутся лишь длинные волосы и коробка с бабочками. «Они сделают это с тобой» — надпись, которую невозможно стереть. Вижу её каждый день.

А пока я буду верить в то, что властвую над памятью и могу приказывать ей. Буду продолжать верить, что я — фотоаппарат, я — камера, что могу противостоять времени, ну хотя бы до тех пор, пока существую. Позвольте побыть наивным, ведь и эта способность уйдёт.

* * *

Давид появился из-за спины и предложил посмотреть на череп. Он подгадал момент, когда туристы покинули достопримечательность, чтобы я чувствовал себя комфортней. Рядом с деревом осталась лишь женщина с большой шляпой. Она держала её в руках, так как сильный ветер с моря время от времени намеревался сорвать убор с головы, поэтому ей приходилось то и дело хватать шляпу двумя руками. «Не хотите услышать историю про того, чей череп обдувается ветрами?» — спросила она, а я скривился, — ещё одна куэнтакуэнтос. «Вам не нравятся легендарии?» — спросила она. Я решил, что не стану отвечать кому попало. «Странно, зачем же тогда вы сюда пришли?». Какая наглая особа, подумалось мне, позволяет указывать, что делать. Схватив грубость за короткий поводок, я мягко ответил, что мы здесь ради того, чтобы посмотреть на кладбище деревьев, и конечно ради Антонио. Наигранная вежливость разозлила меня ещё больше, ведь получалось, что я оправдывался перед незнакомым человеком. «Что странно, ведь Антонио один из первых легендариев, истинный куэнтакуэнтос» – сказала она и уловила удивление, а поэтому продолжала:

Иногда он говорил с сотнями людей за день, придумывая десятки историй просто по щелчку пальцев. Он не делал вид, что несёт истину, но ему верили, ведь выдумкой была лишь история. Легендарий — не тот, кто пытается ввести в заблуждение, а тот, кто выворачивает узор наизнанку, чтобы понять, каков рисунок снаружи.

Антонио был истинным куэнтакуэнтос? Это бы объяснило большое количество древних книг у него дома. Книг, которых я никогда не читал и не видел. Одна особенно запомнилась. На обложке были нарисованы двое мучителей животных. Один — худой с миской на голове и палкой в руке, сидел прямо на хребте бедного высокого животного, другой — толще, сидел на хребте низкого животного. Животные были похожими, но всё же разными. Со временем я узнаю, что на голове был шлем, а в руке не палка, а копьё, но их странное занятие останется загадкой навсегда. Невольно вспомнились слова контессы: «Контексты утеряны».

А что же на самом деле случилось? Жил какой-то парень, когда деревья ещё были зелёные, а небо становилось красным. Были у него мама и папа, но в разводе. Отношения отвратительные, особенно с отцом, мать он просто не видел. Обычная история, ничего особенного. Ну парень странный. Мечтал уехать на другую сторону земли, в Южную Америку. В те времена было не принято менять место жительства, так, как сейчас. Но зачем такому человеку, который скорее не любил людей, чем любил, нужно было говорить с ними? И не просто говорить, а придумывать и рассказывать?

Как эта маленькая история, история личная, наполненная тайнами и секретами, вдруг внезапно выросла, пронеслась сквозь время и превратилось в то, чего сам Антонио и вообразить не мог? Так ведь не бывает? Не может же быть, что люди, приходящие к дереву с черепом, сменяющие по несколько профессий, выбирающие себе родственников и детей, друзей и даже характер, живущие по непонятным правилам и с нелепыми целями хоть как-то связаны с Антонио? Не может быть так, чтобы кто-то из них, не знающий ни горя, ни проблем мог хоть что-то понять в его жизни.

За гладким черепом в сторону противоположную от моря воды, туда, где простиралось море песка, где холмы загораживали край неба, открывался вид на другое кладбище. «Перед вами развалены старого города, которые называются Касос дэ арена» — поучительный тоном произнесла куэнтакуэнтос у которой ветер пытался украсть шляпу. Всё, что мне было известно про «Касос дэ арена» — высокий уровень опасности и отсутствие всякого оборудования для туристов. Иначе говоря, Касос дэ арена был настоящим в отличие от собора La Sagrada Familia и других «памятников истории», в которых, конечно, ни осталось ни единого аутентичного кирпичика. Вот почему, посетив дом Антонио, и увидев то, то, что на самом деле соединяло прошлое и будущее, я ощутил дыхание вечности, которое буквально взяло меня за руку, как сделало это когда-то давно, когда мы вместе с Ней стояли и слушали музыку Тихого Океана. В тот миг вечность впервые прикоснулась ко мне, и оказалось, что мы не равны, что мы не родственники, и даже не знакомые. Что я никто.

* * *

Дэвид быстро сообразил, как добраться до «Касос дэ арена». И хотя он принял внутреннее решение, и скорее всего огорчился бы на отказ, он оставил решение за мной. Он оставил решение за человеком, который разрывался на две части. С одной стороны, я искренне хотел посмотреть на город из песка, тем более, навязчивый голос продолжал повторять «никогда не вернусь», а значит было бы глупо упускать шанс прикоснутся к прошлому, но, с другой стороны. С другой стороны, я не мог не читать статистику про убийства, ограбления, прочие ужасные штуки, чтобы игнорировать, что около «Касос дэ арена» за прошлый год случились целых три инцидента. Три инцидента за год — это очень много, а один из них был фатальным. Стоит ли мне быть трусом и в этот раз? Ведь, он обязательно послушается меня? Может быть его придётся уговаривать пять минут, но я ведь знаю, как правильно аргументировать? Знаю на какие точки нужно нажать, чтобы Давид отказался от затеи? Неужели я так сделаю?

Я ещё раз посмотрел в сторону моря, чтобы услышать предупреждающий голос: «Ты больше никогда не вернёшься». Голос все ещё звучал. Я ответил с полной ответственностью: «Замечательная идея», и тут же внезапно споткнулся об хитрый корень, похожий на песчаную змею.

Ох как он был доволен, ох как он был рад. Мы быстро наверстали несколько километров по разбитой дороге, частично засыпанной песком. Идти было трудно, но нам по силам. Прошёл почти час, и взгляду открылись первые мёртвые здания с выбитыми окнами. Ах как интересно было бы заглянуть туда, чтобы увидеть что-то необычное. Ноги привели нас к подножию, а дальше дорога уходила резко вверх. По бокам были раскиданы заброшенные дома, которые, как и наш рот были набиты песком. Песок показывался всюду из всех щелей, а я то и дело заглядывал в чёрные глазницы-окна, как если бы дома были черепами. Белые стены стали серыми, некогда терракотовые крыши из того, что здесь называлось «теха» выцвели так, что напоминали хвост старой лисицы или северной белки, чучело которой как раз стояло на полке в родном Фудзисава. Одна из рам прилегала прямо к дороге, и мы смогли увидеть стулья и остатки кухонного гарнитура. Злые люди повыдёргивали все ящички, сломали все дверцы, коме одной, что болталась на петле из последних сил. За ней на полках лежали горы девственного песка чистого без следов животных или людей. Никого. Никого давно не было. У меня захватило дух, ведь мы были единственными за долгие годы, кто ступал здесь.

* * *

Я вспомнил бесконечные лабиринты улиц и одноэтажных домов, реку, зажатую в бетонных плитах и станцию, на которую как муравьи прибывали туристы. Место тысячи лиц. Я часто ходил туда, чтобы посмотреть на людей, ожидая увидеть кого-то, кто бы удивил меня. Железная дорога пролегала вдоль береговой линии, и я мечтал, когда выросту отправится из Югавара в Камакуру самостоятельно, чтобы все сорок минут смотреть на залив и воображать, что дорога никогда не закончится. Больше всего в детстве нравилось думать о том, что дорога никогда не закончится. Будет много людей в поезде, на станциях, в толпе. Я буду подходить к ним, узнавать разное, и снова возвращаться на свою линию, чтобы ехать из точки А в точку Б и смотреть на вечный залив. Всегда. Навсегда. Иногда в полудрёме снятся безлюдные улицы словно запутанные в паутине со столбами и проводами, улицы, заворачивающиеся друг в друга, пересекающие железнодорожные пути или идущие вдоль реки, скрытой за железными заборами. В этом сне мне кажется, будто я остаюсь один навсегда. Навечно. Всё живое оставило город, мир. Ещё свежи следы благовоний, звуки шагов висят в воздухе, а на фоне вкрадчиво мурлыкает шум воды, ещё стоят таблички, указывающие как добраться на остров с пляжами, ещё горит свет на станциях, стоят автоматы с напитками и продаются булочки с зелёным чаем. В этом мире всё хорошо, потому что в нём есть воспоминания о людях, но нет их самих.

* * *

Подъём закончился и за красными крышами задрожало море. Мы остановились, чтобы увидеть с высоты посеребрённую слепящую сжигающую воображение синеву. Мёртвые деревья затерялись внизу, оставляя лишь напоминание о себе. Голос усилился, я мысленно ответил: если можно было бы остаться, то остался бы. Навсегда. Навечно.

Мы прошли сквозь бывшую площадь с рыночными павильонами, зашли в пару опустошённых магазинов, нашли церковь. Время убегало так же быстро, как и песок. Следовало возвращаться, но мы осознанно медлили, ведь это был тот самый мир, в котором всё хорошо, потому что здесь жили воспоминания о людях, но не было их самих. Почти не было. Если не считать нас. И если не считать тех, кто уже шёл за нашими спинами.

Я обернулся на звук, который пронёсся в сознании словно выстрел ужаса и напомнил о том, что «Касос дэ арена» не был одним из снов, а значит в нём не могло быть всё хорошо. Впереди из-за угла показалась рожа, за которой вылезло туловище почти такое же большое, как и туловище Давида. Пусть меня обвинят в лукизме, но я представил это, определённо человеческое лицо, скорее, как рожу барана излучающую опасность. Оно напомнило мне лица продавцов «радости и печали» у голубых трамваев, куда нередко приходили туристы. Я знал кто они такие, знал, что они делают, и всегда обходил десятой дорогой. Все эти долгие годы, все долгие годы я был самым осторожным ребёнком, который ни разу ни сломал ни руку, ни ногу, ни попал ни в какую сомнительную историю. Бабушка часто хвасталась перед знакомыми моим достижением, хотя лично никогда не хватила. Поэтому я хвалил сам себя. Ты такой осторожный, внимательный. Ты знаешь где ходить и в какое время. Ты не делаешь глупостей как они. Ты не пропадёшь. Столько лет ограничений и концентрации насмарку.

Я увидел ещё пару человек с другой стороны, которые медленно приближались к нам, и оценил степень опасности. Грабёж? Исключено. Нечего брать. Значит медленное и страшное насилие. Пытки. Возможно с извращениями и изнасилованием. Я вспомнил статьи, которые читал и посмотрел есть ли какой-то способ убить себя самостоятельно, ведь пытки – не для меня. Но рядом не было ни обрыва, ни острого столба, ни куска битого стекла, ничего такого, чем бы можно было бы разрезать яремную вену. А даже если бы и было, я бы это смог сделать?

Смысл голоса с моря воспринимался совсем иначе. Конечно, теперь я точно никогда сюда не вернусь, и вообще никуда больше не вернусь. Но как же глупо произошло! Какой идиотский конец истории для человека, который всю свою жизнь положил ради того, чтобы так не случалось. Я вообразил будущее, столь же ужасное, как и текущий миг. У дерева с черепом стояла всё та же куэнтакуэнтос и, не скрывая надменности улыбки, рассказывала.

«Наверху перед вами развалены старого города, которые называются Касос дэ арена. Вот уже как три года назад двое молодых туристов, Мичи Оосава и Давид Коэн решили полюбоваться красотой города из песка, где были жестоко убиты, а после изнасилованы или наоборот. Не поступайте как Мичи Оосава, ведь он конечно же про всё знал, но…». Я мысленно плюнул в её лицо и в тот же самый момент ветер грозно вырвал шляпку из рук и унёс в небеса. Когда усилием воли я прогнал её из воображения, человек с козлиным лицом достал складной нож. Давид посмотрел не столько на меня, сколько в глубину, и если бы мог прочитать меня, то прочитал бы лишь страшный стыд. Я бы мог броситься на нож, умереть как храбрый человек, тем самым смыв позор. Это выглядело бы благородно и в легендах люди бы вспоминали обо мне незлым тихим словом, не родился бы никто, кто смог бы написать обратное, рассказать правду. Можно сильно закричать, заглушить страх, закрыть глаза, и использовать тело как мешок для костей, чем оно и является. А потом всё закончится, возможно даже быстрее, чем могло бы.

В горле пересохло, захотелось достать флягу. Давид стоял рядом не сводил глаз с козлиной морды, которая беззастенчиво приближалась к нам. Он выждал, когда до морды оставалось несколько шагов, присел, сжался и бросился прямо на лезвие. Опять позор, это ведь было моей идеей, однако призрачный шанс на побег не стоило упускать. И я побежал в ту же сторону, что и Давид, обгоняя его и человека с козлиной головой. Я увидел, как лезвие полоснуло левую руку Давида, кровь хлынула на песок, но в тот же миг на землю упал не он, а человек с ножом. Облачный браслет на левой руке замигал ядовито-синим цветом, и тогда Давид протянул руку к небу в то время, как кровь заливала ему рубашку и лицо. Двое с противоположного края остановились и потеряли всякий интерес. Даже человек с козлиной мордой не спешил двигаться в нашу сторону. Конечно это мог быть обманный манёвр. Вот они соберутся, настигнут нас, или же нас уже поджидает расплата. Но ничего из этого не произошло.

Случилось самое банальное. Давид не умер и даже не упал в обморок. Напротив, он находился в приподнятом настроении и весь час постоянно травил шутки, в основном про случайные сексуальные связи с неудачным концом. И хотя мне не было смешно я невольно подхихикивал и не мог требовать его прекратить или заставить прекратить себя. Кровотечение устало от наших неумелых попыток наложить жгут и просто остановилось само по себе. А потом в небе блеснул солнечный зайчик и со стороны моря поднялся гидронавер – аппарат амфибия. Он поднял наши усталые тела в воздух, и на какое-то время я увидел бесконечное море прямо под собой, приказывая запомнить его навсегда. Ты – фотоаппарат. Ты – видеокамера. Говорил я себе. Ты – никогда не вернёшься – сказал голос в моей голове в последний раз.

Там, где начинается небольшой холм, похожий на уставшую улитку, растёт чудная клумба с жёлтыми тюльпанами. Рядом скромное жилище без особых признаков.

Мой дом легко узнать не только по клумбе и холму. Он единственный не имеющий никаких номеров.

Всего три года назад «житель от колодца» придумал нумеровать соседей, потому что из-за особенности наших имён мы плохо ложимся в летописи. Какой вздор! По мне так проще не писать имена в летописях вообще и проблема отпадёт сама собой. Но ладно же. Из-за особенностей пространственного положения моего дома я получил номер с четырьмя знаками. В этом было что-то досадное. Я ведь никогда особо не придавал значения месту моего проживания. Я никогда не задумывался: почему я здесь живу.

А на самом деле почему? Правильно: потому что моя тонкая артистическая натура увидела в этом замечательном холме в форме улитки плацдарм для наслаждений вечерним закатом, утренним восходом или что там ещё?

Теперь же моё имя: «одна тысяча», и каждый день оно напоминает мне насколько велико расстояние до остальных. Ладно, я, конечно, могу попросить сократить до: «тысяча». Спрашивается, почему из-за особенностей пространственного континуума суждено сносить сие ужасное имя?

Один мой сосед, Двести десять, предложил перенести точку отчёта. С начала мне показалось это смешным, но после идея сформировалась в действие: «Теперь ты будешь номер один в моей точке отсчёта» — сказал я ему. «Хо! Звучит свежо! Как минимум на двести девять меньше» — пошутил он.

Знаете что, а Двести десять хороший шутник. Правда частенько остальные соседи не могут различить его шутки от «прозы», но я стараюсь думать, что он всегда шутит. Так спокойнее.

Под вдохновением дела, этим же вечером мы вытесали красивую плоскую дощечку, и прилепили её к дому «двести десять»: «номер один». Теперь их висело две: одна — двести десять, а другая — номер один. Мы шутили, что даже если бы не случась эта история с дурными именами, я бы всё равно рано или поздно назвал его «номер один». И это стопроцентная правда. Стал бы я проделывать такие марш броски, лишь бы посидеть за плюшками ради какой-то там вежливости! О нет!

Видите ли. Двести десять — сосед, который хорошо слушает и глубокомысленно молчит, что очень немало для такого много говорящего индивида. Кроме того, он единственный кто три года назад оказал поддержку при переселении на край общины.

Триумф был близок! Не прошло и пол завтрашнего дня, как ко мне подбежала «три девятки», и слёзно просили сделать табличку. Я отослал её к Двести десятому, и к вечеру на доме Трёх девяток красовалась красивая цифра: «2».

А уже за следующий день, я успел одним махом раздать ещё двадцать номеров. Двести десять прибавилось работы, и я уговорил Девятьсот девяносто пятого за «номер семь» помочь. Ах, как это было прекрасно!

Утро. Чашечка тёмного шоколада. Сапфировые лучи свежей зари. Ты выходишь на улицу. И видишь, что все дома увешаны твоими табличками. «Что значит моими?», — спросите вы? Ну а как же! Это же я дал им номера! Это я точка отсчёта! И что самое интересное, соседи сами не прочь поменять свои длинные трёхзначные на уникальную последовательность чисел с моей лёгкой руки.

Правда, дальше пошло немного хуже. Если с Двести десятым было ясно, что он первый. Если с моими ближайшими соседями примерно было ясно, что они «в десятке». То после пятнадцати начались серьёзные проблемы: «Как было понять — кому, какой номер предназначен»?

Я нервно бродил около холма, впитывая кожей вечернюю свежесть. «Так, так, так» — стучало в котелке. Мою дилемму разрешил Семьсот третий. Он предложил хворост и кило сливочного масла за двадцать седьмой номер. Таким образом, моя увеселительная идея с точкой отсчёта приняла материальный оборот. Погреб уже казалось, был забит, когда я остановился на восьмидесяти. А последние двадцать номеров разошлись путём розыгрыша. Остатки празднества я роздал соседям из первого десятка.

Впрочем, ажиотаж спал уже на сотне, что было весьма логично. Но Семьсот третий придумал «финтель»: «Давайте отдадим досточки с номерами Тридцать пятому. Он сможем раскрасить их за небольшой паёк, а пайка у нас много». И верно — разукрашенные номера от тридцать пятого расходились на ура. Главное то, что для тридцать пятого новый номер не имел смысла. Ему и так было хорошо с двумя разрядами. А адептов «новой точки отчёта» теперь привлекали красивые таблички, сделанные руками замечательного искусника.

Признаюсь, что кроме заядлой радости, внутри меня поселилось жуткое предчувствие «неприятностей». А вам требуется знать, что все жуткие предчувствия рано или поздно воплощаются в реальность.

Четвёртым утром, наш голова Третий, увидал новую табличку с номером и восторженно заявил Шестому, видит ли он эти замечательные таблички. «Ах, такие замечательный таблички!» — кудахтал Третий. Шестой, как обычно, умел смотреть в корень, а в данном случае в номер. Он заметил не то, что таблички были красивыми, а то, что на них красовался совершенно неясный номер. Но разозлился он из-за иного: «Да что же это такое! Кто так считает?! Где это видано, чтобы после 235 шёл 314» — причитал он. Второй же заметил, что новые таблички были более светлого цвета, чем старые. «Какие они светлые!» — радовался он. Пятый был специалистом по начертаниям, а Четвёртый отметил, что некоторые таблички висят чуть кривее линии горизонта. Такое утреннее кудахтанье не могло не дойти до Седьмого.

А ведь именно Седьмой был как раз тем самым «жителем колодца», который и придумал номера. С моей стороны конечно предвзято, но поспешу заявить, что он ещё «тот тип». Бьюсь об заклад: жил бы он там, где я — никогда бы не предложил свой наглый «отсчёт».

И вот ледяное утро следующего дня ознаменовало начало неприятностей. В посёлке бродили три соседа и голословили, что к трём часам после полудня прийти всем на общинное великое собрание, на котором…. Дальше я и слушать не стал, так как к двум часам меня препроводили в особо торжественной форме, выдав личную охрану и свиту.

Как это зачастую бывает, собрания — массовое средство выброса и вброса дури. Когда-то у меня даже наклёвывалась умозрительная теория, что частота собраний косвенно зависит от количества голов в общине, а это самое количество голов прямо связано с распределением дури на одну голову. Смотрите сами, чем дури накапливается больше — тем чаще собрания. Было бы иначе! Дык нет! Единственное полезное собрание, которое мне запомнилось бы, ещё не случалось! То спорили, какого цвета штаны носить, то какой формы крышу класть, то как нужно правильно ложку с вилкой держать.

Следует уяснить, что собрания проводятся только по тем вопросам, которые один человек решить никак не может. А ведь давно известно: в толпе глупость множится, а мудрость — делиться. Толпа нужна лишь говорящему, которому завсегда кажется, что молчание — знак согласия.

Дальше рассказывать — язык ломать. Вспомнили мне всё. И что руки у меня не стоячие, и что лени во мне больше чем воды в колодцах. Напомнили даже как переселили на окраину. И, какой у меня раньше номер был, и что я учудил. Поглумились, что в норе живу. Дома своего не построил. Даже клумба и та — нарисованная.

Странно, чего тут сказать. Дом себе не построил, живу в конуре. Зато холм красивый. Там и рассветы с заказами в гости ходят. Цветы, правда, нарисованные. Зато «тридцать пятый» так нарисовал, что и от настоящих не отличить. Ленивый я? Может и ленив. Но как таблички раздавать: лени не чувствовал. Ноги сами бегали, руки сами давали. А вот, что только от меня глупость прёт — так это выдумка. Разве не глупость братьев называть по номеру жилища? Стало быть, дома важнее хозяев? Кто придумал такое? Кому в голову гвоздя не хватило?! Разве не хозяин дом красит, цветы садит, собор ставит, окна рисует? Или это дом хозяину на лбу финтили разводит, а на голове прическу хорошит?

Всё перед советом разложил по косточкам. Смотрю тишина словно на рассвете.

— Видишь, Седьмой, не всё так красно, как на слове. Хотя молвить — тебя хлебом не корми. Но и Одна тысячный где-то прав.

Совет загомонил, но Шестой поднял руку, и продолжил:

—Пока не было у нас летописи, на имена мало кто смотрел. Может быть сейчас стоит задуматься? Ведь не только Одна тысяча решил сменить себе номер, но и многие присутствующие.

После долгих споров и советов, решили просто. Если мне номер мой не нравится, значит самому надобно придумать название другое. Такое имя, которое бы меня удовлетворяло с одной стороны, но и с обычными словами не путалось. Дали мне на это три дня и три ночи. И поставили условие, что если за указанный срок не придумаю — ухожу из общины на все четыре стороны.

* * *

А ещё говорят: «проще сказать, чем сделать». Нет уж: сказать сложнее — сделать проще.

Можно назваться «Лучший». Кто бы тебя ни позвал: сразу похвалил. В какую летопись ни попал: «А главного видно».  Но вот, если какую-то гадость сделал или оплошал, то и имя туда же. Да и как его наедине с собой использовать? Тебе ли знать, что нос кривой, что волосы грубы, что голос не певчий, что руки у остальных попроворнее, а ноги порасторопнее, а если за голову говорить, то вообще «тссс». Одно дело, если такое имя кто-то другой дал. Ты и думаешь: «ну дурак». Но ты ж не дурак. А если дурак, то не так, чтобы дурак смог почувствовать себя, как дурак.

Или ещё худший вариант: «Храбрый». Назовёшь себя так, и помрёшь раньше других. Главное, никто спасибо не скажет: если храбрый, то и умри как храбрый.

Назовёшь себя: «Умный» — каждый идиот захочет переспорить. И ведь переспорит, ведь как понять ему иначе? А каждый ленивый за советом придёт. Если и повезёт дать совет правильный, то ещё должно повести, чтобы верно совет употребили. Что, по сути, за чудо сойдёт, не меньше. И чудес на всех пришибленных не наберёшься. А если совет не в пользу, назовут «Обманщиком». Вот и живи так: не дал совет — плохо. Дал — хуже в двойне.

Назовёшься «убогим» — сам начнёшь верить. Рано или поздно, если сказал, что Олень — рога могут вырасти. Причём не обязательно на голове. Иногда в таких местах, да так отрастут, что лучше голову потерять, чем от них избавиться.

Назовёшься предметом или явлением, не отличат от живого. Скажем: «стена» — ещё смеяться начнут. Поговорки придумают. Пословицы: «Об тебя, как об стену горохом». Смотришь, а имя из имени снова словом стало. А образ забудут. Меня забудут — а пословицы запомнят.

Назовёшься животным, станут ярлыки вешать: «Да, ты как медведь прямо». Или «смотри на суслика: и есть и ни ест».

Может быть, в самом деле, прежнее имя неплохо. Одна тысяча — и одна тысяча. Сказать никто ничего не скажет. И характеристику никто не сплетёт. Ну, дом далеко — и что? Ну, цветы нарисованы — и что? А оно как было одна тысяча, так и осталось невидимым, безвкусным именем. Может быть, именно от таких имён больше пользы. Чтобы никто не смог о тебе набраться суждений.

Да и потом мы меняемся. Иногда, год прошёл — и не узнать. Что делать?! Каждый раз имя менять? Как в летописях писать тогда? «Родился Лучший в таком то году. Возмужал. Стал Храбрым, ногу в бою отсекло. За удачу прозвали Медведь. Пошёл мёду добыть, чуть голову не свернул, руку потерял. Назвали — Убогим. Через год пробовал утопиться от горя — выплыл. Назвали бревном. Так и лежал бы на печи, как бревно, пока не спас деревню от пожара. Назвали умным. Посмертно».

Прошло за этим делом два дня. На третью ночь настала очередь собирать пожитки. Что ж. Дома нет. Цветы ненастоящие. А закаты и рассветы — показывают повсюду. Уложил одна тысяча пожитки в мешок, остался у него только бочонок мёда после раздачи номеров.

Тут он рассудил так: «Бочонок не коробок. Лучше оставить кому надо». Неплохо бы только записку добавить. Сел он, и написал: «Даю тебе бочонок мёда, потому что….». Однако. Если подумать: бочонок не мой. Но он у меня. Значит он мой, но условно. А раз Двести десять это всё придумал, то бочонок больше его. Это выходит я ему его же бочонок и отдаю. Глупо…. Напишу иначе: «Возвращаю бочонок мёда». Хотя, что значит «возвращаю». Я же не одалживал. Значит, и вернуть не могу. Да и не в мёде дело. Надо что-то бы ещё написать. Только что именно — не ясно.

* * *

Приближался рассвет. Кинул одна тысяча дела, погасил ночник и решил, что скажет так. Тихо ему шлось до двести десятого дома. Настолько тихо, что казалось, если сейчас что-то шепнёт или крикнет, все дома возьмут и пропадут в тумане. Может быть, поэтому ему показалось неудобным видеться лично. И когда дошёл он до дома двести десятого, взял чёрный уголёк в руку, и начертил на бочонке всего три слова: «Добра не унести»…

* * *

Ветер полудня играет с полем, дразнит призрачными запахами. То возникнет чебрец, то скромная ромашка, то горькая полынь. А вокруг — бурьян. Оглядываешься по сторонам, пытаясь понять: «Где?». Но нет их там. А время от времени запахи являются вновь. Неуловимые, но сверхявные посланники разнотравья. Наверное, очень далеко. Доносится лишь тень аромата. Но разум впивается в тень. Смотрит пристально. Расплетает на нити. Ему проще объять необъятно малое, чем обнять бесконечно близкое. И в этом есть какая-то откровенная ирония, хоть и до смерти жуткая. Намёк на то, что невозможно понять себя, если нет способа отдалить себя. Нет способа уменьшиться, чтобы осмотреться. Или на самом деле вера в мнимый титанизм своего рода блокирует мысль оказаться частью целого. А если всё наоборот?

Одна тысяча, казалось, и до вечера не пройдёт треклятого бурьянного поля, дразнившего его запахами чебреца и полыни. Он был уверен, что плутал в лабиринте. Но вместо стен — убегающий горизонт, а вместо ловушек — пьянящие запахи многотравья. Солнце утомило его тело, а мысли утомили душу. Он заткнул себе нос. Постоял несколько минут. Лепота. Хорошо, что нос не нужно откручивать, чтобы заткнуть. Но не успел он насладиться, как в голове снова зажёгся аромат чебреца. «Да, чтоб ты провалился!» — разозлился Одна тысяча. И пока он думал, можно ли как-то открутить голову, так чтобы та ни о чём не заподозрила, его глаза нашли на горизонте странную чёрную точку. В этот момент запахи пропали. Вскоре чёрная точка медленно превратилась в верхушку дымоходной трубы, а потом показался весь дом целиком.

 «Один дом?» — спросил он сам себя, чтобы понять, обманывается ли он на самом деле. Но дом не оказался призрачным. Пусть полуразваленный и высушенный ветрами. Зато крыша ещё стояла. Старые гигантские серебристые тополя хранили окна от вездесущих ветров. А за ними виднелся маленький сад. Кланялась под такт ветру, одинокая яблоня подбирала рассыпавшийся жемчуг подружки шелковицы. Поближе к окнам виднелись границы бывшей клумбы. Знакомых глазу цветов тут не было, кроме эннадцати горящих красным пламенем ярких головок. Какая-то часть их уже пала, какая-то ещё готовилась распуститься. Одна тысяча никогда не видел подобных цветов.

Он был уверен, что дом пуст, но живая фантазия уже нарисовала ему две малоприятные вероятности, в которых его выкидывали с крыльца, обзывая нарушителем. Одна тысяча мысленно отсёк хоровод глупых мыслей, однако же на цыпочках приблизился к двери. Она оказалась свободной, хоть и отворилась не сразу, пискнув, словно издавая жалостливый стон. Странник вошёл внутрь, огляделся. Повсюду валялись бочонки, банки, ложки. Где-то он заметил засахарившийся мёд. «Правильно, что оставил там», — думалось ему. Тут была и печь, и аккуратно уложенная утварь, без сомнений, чистая в прошлом. На столе лежал хлеб и нож, словно кто-то начал свой последний ужин, но невольно забыл. Одна тысяча подошёл, покрутил кухонный нож, ещё огляделся по сторонам. Никого. Он потрогал хлеб, высушенный временем, и тогда точно понял, что если тут кто-то и был, то этот кто-то крайне сильно запоздал. Ему показалось, что сейчас он столкнется с трупом, а поскольку до сих пор ничего похожего не замечалось, Одна тысяча решил, кроме кухни никуда не заходить.

Не то, чтобы он очень боялся мёртвых. Больше всего он боялся того, что при встрече с ними, обязан будет исполнить свой долг, и придать тело земле. В этом ему чудилось некоторый негласный обман, хотя он и не мог сообразить: «какой обман и в чём предательство». Но обыскивать весь дом он не стал. Для ночлега сгодилась кухня. Кроватью стал старый сундук. Одна тысяча заделал дыру в стене, набил в постель соломы и улёгся. Ему было слышно, как ночью бродит ветер, как оттачивают трели светлячки, и даже как светит луна. Одна тысяча закрыл глаза. Рука невольно соскользнула вниз, и почувствовала что-то холодящее, металлическое. Видимо это была щеколда. Он перевернулся на бок, и через некоторое время впал в дрёму.

Звуки светлячков растворились. Шум ветра сделался громче. Вокруг дома бушевал неведомый океан, разносящий тысячи брызг, отражавшиеся в лунном свете, как серебряные бусины. Вдруг он проснулся посреди ночи. Шум большой воды слышался всюду. Одна тысяча захотелось выглянуть в окно, чтобы убедиться. «Надо срочно закрыть дверь, чтобы не затопило» — подумал он в полудрёме. И быстро пошёл закрывать дверь. Потом, нащупав спички, зажёг одинокую свечу. В окне ничего не было видно. А шум волн был близким и чётким. «Теперь, отсюда не убежать» — подумал он. Он смотрел на старую свечу, и думал о многом. Думал о том, что будет, когда она догорит, и что будет ещё потом. Голова снова мешала ему пожить в спокойствии и тишине.

Тут его взгляд упал на сундук. Одна тысяча обрадовался. Теперь он сможет занять чем-то руки, а значит освободить голову. Подолгу не медля, он открыл его и нашёл вместо старого тряпья каменные закручивающиеся ступеньки, ведущие вниз. Это вовсе не удивило его, хотя он подумал о том, что должен был бы удивиться. Хотя бы для приличия. Взяв с собою запасную свечу, он пошёл вниз.

Он думал: «Какой в этом смысл?» Куда бы могли вывести эти ступеньки, если кругом бездонное море воды. Но и в другом случае — терять нечего. Идти, всё-таки чуть веселее печального дома. Всё дальше и дальше, всё глубже и глубже спускались ступени. Постепенно шум внешнего шторма стих. Когда оставалась половина второй свечи, одна тысяча подумал, что ему стоит вернуться. Он словно очнулся ото сна. Теперь ему казалось, что он совершил страшную глупость. Надо было вернуться раньше. Он глянул наверх, представил, как будет подниматься по крутой лестнице, и отклонил идею.

 «Если света нет» — думал он, — «проще идти вниз, чем наверх». Так думают все, кто спускался недолго. Но уже через час, ноги отказывают. Одна тысяча пришлось присесть на ступеньку, чтобы не покатиться кубарем вниз. И даже здесь, в тёмном плохом месте мысли не оставляли его. Он думал о свечах, подъёмах, спусках. О бочке с мёдом…. О запахе чебреца?  Но тут не может быть никакого запаха. И вот на этом месте, он понял, что всё стало настолько плохо, что можно не бояться сделать ещё хуже. Он улыбнулся. И подумал, что весьма глупо улыбаться в полной темноте. И в этот момент он мягко заскользил, словно вдруг ступени прибрались, и образовали горку.

Запах мятного чебреца возвращался из ниоткуда. Тело набирало скорость, и через мгновение которое успело в сознании сравняться с вечностью, Одна тысяча вылетел в двери собственного холма, упав куда-то в траву. Он безошибочно знал, что это было его поле, и его склон. Вдруг всё осветило. И когда он поднялся на ноги, вокруг него стелился волшебный благоухающий чебрец. О! Он знал, что это значит. Он знал! За горизонтом расходился гигантский взрыв. И так получалось, что одна тысяча откуда-то точно знал, что этот взрыв накроет их всех. Он, бегом добравшись до ближайшего дома двести десятого, резво проплыл сквозь двери. И оказавшись в комнате, увидал Шестого и Седьмого, уплетающего его бочку мёда. Одна тысяча среагировал быстро:

— Быстро дожирай мёд! — скомандовал он Седьмому, который погряз в сладком мёде, находясь на пути ко дну бочки.

Одна тысяча подошёл к окну, глянул на Шестого, и, показывая пальцем в окно, продекларировал:

— Ну, так что?! Дом? Цветы? — Шестой одиноко кивнул ему. — Не нужно напрягаться. Всего есть.

Одна тысяча торжествовал. Он тихо налил чаю, удобненько устроился у окна, готовый наблюдать за уничтожением «всего, что есть». Горячий чай жадно расходовался с причмокиванием и презрением в сторону седьмого. Всё выходило как нельзя лучше. Только чего-то не доставало. Точнее не хватало Двести десятого, который сидел спиною ко всем. Его голова накренилась вниз, плечи ссутулились, и тело не шевелилось. Одна тысяча вдруг увидел это. Миг назад он был уверен, что перешёл предел «плохих новостей»: ступеньки, ноги, а теперь за окном миленький хаос из замечательного сиренево-бирюзового взрыва. Но теперь его что-то снова сдавило изнутри. Он выглянул в окно: всё было хорошо. Радужная стена небытия плыла издалека. Седьмой почти заканчивал лизать бочку. Одна тысяча повернулся к Двести десятому и произнёс:

— Да…. Ладно. Это просто шутка.

Но двести десять не шелохнулся. Одна тысяча набрал воздуха, и закричал изо всей силы:

—Шутка!!!

На этом адском крике муторный кошмар прервался.

* * *

Утро не задалось с самого начала. Одна тысяча всё ещё видел сквозь солнечные лучи блеклую картинку бесконечного поля чебреца. Он всё ещё помнил странный полёт над бесконечными ступенями. Правда, теперь уже не помнил ни почему, ни зачем. И тут его рука снова нащупала щеколду! Ах! Вот она! Ему показалось, что он уже делал это однажды, и необычное дежавю заставило поспешить разобраться.

Внутри сундука оказалось обыкновенное тряпьё и десяток тетрадей. Одна тысяча скучно повертел скарб, и от скуки принялся перелистывать:

 «Жарцветки садить в апреле, или в марте. Живут только лето, зато через три месяца радуют глаз.»

Тетради делились на несколько групп. Часть была посвящена медоносам, часть садовым цветам. Что-то было по плодовым деревьям. Во всех записях содержались непонятные названия, которые одна тысяча никогда не слышал. Та тетрадь, что была не дописанной, хранила знания о каком-то цветке «Ай»:

«Семена имеют плохую схожесть, зато большой срок годности. Прорастают в самые засушливые годы, когда ничего другого на грядке не выживет. Воды много не любят — гибнут. Но и без воды — не смогут. Те, что вырастают, не обязательно цветут. Но если цветут, то цветут всё лето и даже осень. Люблю их бордовый бодрый цвет.»

Рука перевернула страницу:

«Много лет думаю, как их назвать. И вот надумал. Это имя — самое суть. Есть в нём упрямство и лень, смешанная с красотой беззаботности в сложные времена. Есть в нём холод индивидуализма, и тепло красных лепестков. И хоть никогда не угадаешь, время всхода цветов, всегда жду их, как чудо. Они как старые друзья, которые приходят сквозь время, когда никого не остаётся. Бросив семена однажды, кто-то будет приходить из них год за годом. Теперь туго. Дождусь ли?»

Одна тысяча встал, открыл дверь: а за ней — пылающие гряды червоных бутонов бойко качались по ветру. Его настроение резко переменилось. В воздухе появился призрачный запах чебреца и полыни. Словно для него это было дыханием новой жизни, полное сладких снов, закутанных горькой явью. Он улыбнулся и прошептал им. Прошептал всем и самому себе: «Ай»

Консфертрансбиписуальный

Когда меня выперли с работы, мой друг Валера, деловитый парень, посоветовал заняться тренингами. То есть он посоветовал организовать свой тренинг на основе франшизы. Это очень просто. Есть фирма, которая арендует помещение у центральной городской библиотеки. У неё есть контингент. Есть специальные девушки на подсидке. Всё организовано, намазано и продумано. Генерируй идеи, печатай билеты и стриги купюры.

Первый мой тренинг назывался "Как уволиться и получить удовольствие". Пришло два человека.  Один был Валера. Второй — уборщиком библиотеки. Валера подсказал мне, что краткость не только моя родственница, но и таланта, и после этого я быстро сменил название. Самый хитовый одиннадцатый вариант звучал так: "Удовольствия от сокращений". Пришло человек десять. Однако когда они узнали, что речь пойдёт о сокращении рабочих кадров — резко обиделись.

Зато лекция про контрацептивы: "Боже тебя храни", побила все мои предыдущие рекорды.

Стоит вам сказать, что смысл слова «Как» в тренингах и курсах является сокращённой формой сочетания: «Как мечтать о том, что…». Поэтому сущность многих заголовков отличается от изначальной:

«Как устроить семью», «Как перестать переживать», «Как пережить развод», «Как перестать переживать развод». Все кто прошли перечисленные тренинги в этом порядке, так же употребили сокращённый курс: «Как устроить семью соседу и не переживать».

Другой смысл союза «Как», это сокращение от «Как бы здорово послушать успешного человека, который рассказывает о том, что ему удалось»:

«Как повысить самооценку», «Как управлять людьми», «Как захватить мир», «Как перейти на лёгкие наркотики».

Но после многих лет использования, союз «Как» стал чётко ассоциировать со словом: «обмануть» в тяжёлом половом обороте. Поэтому мы пытались уйти от тренда, и предложить что-то свежее. Я был крайне оригинален и выкатил на суд общественности аналитический опыт: "Кому дать, чтобы взять". После чего меня пригласили на сольный концерт в городские органы управления. И на этом моя краткость закончилась.

Тренинг "Успешное замужество" собрал три старые клячи. Но после смены названия на "Беременность без последствий" пришёл полный зал. Зато мужчин.

Использование слов «Открыть в себе» оказалось более продуктивно. На тренинг: «Открыть в себе женщину», кроме всего прочего пришёл какой-то парень. Я спросил его после выступления: «Вы, трансвестит?». Он ответил: «Нет, ищу ту, которая откроет». Зал расплакался и вышел. После этого, я уговорил его за процент сидеть на каждом тренинге, и в конце повторять предыдущий ответ. За один месяц мы сделали световой год.

Наконец мне повезло с тренингом: "Как стать умным", в котором, следуя прежнему опыту, я заменил «как» на исходный смысл: "Мечтаю стать умным". Успех был колоссальным. Наконец, у меня появилась тумбочка, кровать и главное что-то, что можно было положить в тумбочку, и что-то что можно было положить на кровать, потому что давление моего тела на опору или подвес являлось бесконечно малым.

В конце концов, я стал ведущим одноимённого шоу. И жизнь задалась.

Но, когда я видел количество приходивших на кастинг.... То понимал: в моей жизни что-то не верно.

Впрочем, люди и тут были недовольны. Они жаловались, что обучение слишком скучное и сложное. Хорошо. Я рассказывал, как мало нужно для того, чтобы стать умным. Моментальный эффект уже завтра!

Вас не уважает шеф? Он просто боится, вдруг вы узнаете, что он не понимает, о чём вы ему говорите. Вы не понимаете, что вы ему говорите? Значит, вы боитесь, что будет, когда он узнает, о чём вы ему не сказали. Вы не знаете, о чём вы ему не сказали? Тогда просто скажите ему о том, что он боится непонятного. Он вас боится? Значит — уважает! Если вы осознали, как вас уважает шеф за то, что вы понимаете, что боитесь того, что вы ему не сказали…

Вас не уважает жена?! Ну, пройдите наши тренинги: «Как создать семью у соседа и не переживать» и «Как перейти на лёгкие наркотики». Кстати последний читаю лично я и на собственном опыте.

Но и тут ожидало фиаско: рейтинги падали. На вопрос: "В чём причина" участники ответили: "Стать умным просто не может быть просто".

На следующем выступлении я сказал: "Чтобы стать умным просто нужно сложно трудиться, трудиться и ещё раз трудиться". Директор канала вызвал меня на ковёр. И после, я записал в "стоп лист" рядом с трёх и четырехбуквенными половыми сочетаниями: «никогда не употреблять в публичных местах слова "труд" и пр.».

На самом деле, когда участник тренинга слышит от вас слово: «труд» — он чувствует себя обманутым. Он пришёл к вам затем, чтобы узнать секрет. Чтобы получить что-то, обходным путём. В этом суть успеха тренингов: получить что-то не как все. Это добавляет уникальности. Это повышает самооценку. Он как бы говорит: «Я лучше других, хотя бы тем, что пришёл к вам». И вы обязаны углубить это впечатление. Цель тренинга обязана быть сложна. Но её достижение для клиента должно быть тем короче, чем длиннее нули на вашем счёте. Они должны прочувствовать — насколько нереально достичь мечты БЕЗ ВАС.

Поэтому сегодня моя речь оборачивалась в пафосный слог восьмидесятого уровня: "Стать умным — сложно!!! Это кропотливый консфертрансбиписуальный процесс, требующий сублимации усилий и консолидации времени!!!!!! Потому что не каждый может потратить час своей жизни, чтобы послушать меня! И поэтому, их так мало!". Девяносто девять процентов у кого был интернет, искали в википедии слово «консфертрансбиписуальный», но смогли найти только «сублимации» и «консолидации».

Похоже, всё удавалось. Я купил две кровати и стальную тумбочку. Свободные дефки, свободные деньги, белый порошок. Центр мира в ногах. Я думал, что умру от внезапного улучшения здоровья. Но зло затаилось в рейтингах. Рейтинги подвели меня с обратной стороны. Они дали мне ощущение абсолюта. Я почувствовал, как судьбы мира уместились на одну мою хилую ладонь, и сжались до размеров цента. Что я творил,… Точнее, чего я только не творил….

Пока однажды один известнейший человек как-то публично задал мне откровенный вопрос: "Это занимает так много времени. Но если я умру раньше. Тогда зачем?" Я не смог…

Я не смог запятнать рейтингов. Никогда. Так как понял, что этот вопрос на самом деле волнует всех. И если сейчас, если в этот момент я правдиво не отвечу, то всё человечество до конца времён будет выполнять трансфер сознания.

— Повторите вопрос. — Попросил ведущий, дабы накалить обстановку.

— Если я умру раньше, чем стану умным, тогда зачем? — Начал известный человек фразу.

— Чтобы увидеть, каким идиотом жили. — Закончил я мысль, и исчез.

Мне сбили визу, конфисковали кровати, разрезали тумбочку, развеяли дефок, убрали мир между ног. И я больше никогда. Я больше никогда не вёл тренинги.

Я люблю живопись. Всегда любил,  с первого крика, первого шага, первого движения пальцем по шершавой поверхности. Мой мольберт стоит, за солнечными занавесками, за морями, за горами, за пряными запахами луга, за волшебными звуками леса.

Нужно попрактиковаться. Попрактиковаться в новой технике живописи, силы мазка, радостей красок, полёта мысли. Нужно.

Написать хотя бы серию абстракции и выставить на продажу в картинную галерею, завести instagram-отношения и рекламировать там работы. Быть популярным, желанным и сексуальным. Утром писать: «мой кофе», «моё вдохновение», «мой завтрак». Нужно писать о ярко прожитой жизни. Давать интервью о том, как творил, возил кистью по холстам, хлыстал хлыстом по рукам. Отказывать морю красивых, и удовлетворял прекрасных!

Нужно быть в центре восхищения, удовлетворяя других взглядом, и завидовать тому, как они завидуют мне.

Я бы этим занимался, если бы знал, что они станут мне завидовать, будут жадно есть меня глазами. Но не станут насмехаться, юлить, обманывать, не приходить на свидания, выражать отвращение от моих картин.

Я люблю живопись, но начать так и не могу, мольберт стоит, начал, но так и не доделал эскиз. Нужно практиковаться. Купил дорогой графический планшет, а мог бы поехать отдыхать.

Люблю путешествовать. Запах итальянского кофе, замечательное испанское вино, греческие оливки. Путешествия окрыляют, дают вдохновения, можно было бы писать шедевры на берегу Крита, на подступах Везувия. Слушать пение птиц и расписывать бирюзовые рассветы, слушать ночных сверчков и вырисовывать таинственный образ луны из слоновой кости.

Пока так нигде и не был. Конечно, и дома хорошо. Живу с родителями.

Люблю уют. Красивый комфортный интерьер, дорогую и не очень одежду, чтобы казаться скромным, покупать все чего душе хочется в бытовом плане. Быть рабом и повелителем денег, свободным и зависимым от них. Но пока своей квартиры, машины нет.

Люблю уважение. Хочется уверенности в будущем, яркого прошлого. Чтобы было о чём вспомнить, чем похвастаться. Нравятся люди, которые обращают на меня внимание, смотрят удивлённым взглядом, не понимая. Быть не понятным — престижно. Наверное, я чего-то стою. Правда, часто обходят стороной. Смеются в лицо. Я слышал, что так делают глупые люди, а их очень много.

Я люблю мужчин, немного постарше, иногда даже за 45, если только они выглядят как мужики из порно. Мне всегда нравилась тема «daddy and son», надёжность и опора. И я очень люблю большие члены. Это очень ограничивает выбор, но я очень хочу именно такого. Широкие плечи, узкая талия, я люблю такие классические пропорции. А ещё я люблю сильные руки и поцелуи в засос. Пока не встречал таких мужчин в реальности, но нужно практиковаться.

У меня в комнате за солнечными занавесками стоит мольберт. Нужно доделать эскиз, завести аккаунт, начать рекламировать, сделать ремонт, отправиться в путешествие, любить и быть любимым. Я бы наверно всем этим занимался, если бы знал, что вечером придёт мой мужчина, или лучше, если бы он всегда был дома, улыбался, дарил незабываемый секс и любовался моими работами.

Я люблю жить... Наверное, люблю..., но начать никак не получается, а нужно практиковаться

Смерть приходит, мой генерал! Ровно как ожидалось: не в то время и не там, где предсказывали.

Если жажда власти порождает лишь неутолимую жажду власти, это пол беды. Настоящая беда в том, что у власти нет и не бывает хозяина. Если бы Толкиен мог избавиться от тёмного властелина, оставив только кольцо чёрной воли, но без разума, вот что было бы реалистично, и Маркес уловил это, мой генерал. Он сделал вас беспомощным, фиктивным властителем королевства скорби, в котором истинным повелителем был страх.

Жаль, нет сказок, которые бы с самого начала поведали о том, какие эти маленькие беспомощные существа, люди, созерцатели настоящего и будущего, гости своего тела. За такие бы сказки ненавидели, мой генерал, и вы бы были первым, кто приказал бы казнить рогоносца, смеющего поднять запретную тему.

Мало кто будет сочувствовать вам, мой генерал, потому что вы убийца, палач, расточитель голов и океанов и причина всех бед. Но пока вам не станут сочувствовать мой генерал, вы бессмертны, и сила в плоских руках неподконтрольна.

У людей є два надзвичайних ока. Перше бачить чудовиськ, які загрожують життю. Інше ­- красу всесвіту, надихаючу до життя. Іноді людина закриває око з чудовиськами, щоб забути про загрози, а іноді навпаки закриває око з прекрасним, щоб битися завзятіше.

Ті, хто тривалий час закриває око з чудовиськами - вмирають. Ті, хто не бачать краси - самі перетворюються на монстрів. Така одвічна дилема людства між чудовиськами та красою.

Але можливо серед нас є й ті, хто вміє дивитися обома очима. Який дивовижний світ вони бачать? Можливо вони бачать світ в змішаних почуттях занепокоєння і здивування? Де хмари монстрів існують серед краси? А може вони не бачать ні першого ні другого? Може їх всесвіт інший?

Може саме тому, лише торкаючись тіла, вони обіймають нас зсередини, перетворюючи чудовисько на людину?

Мабуть кожен з нас хоча б раз у житті був тим, хто бачить світ двома широко відкритими очима, не боячись обіймати чудовисько, яке живе всередині тих, кого ми покохали.

Цитата

У людей есть два необычайных ока. Первое видит чудовищ, которые угрожают жизни. Другое - красоту вселенной, вдохновляющую к жизни. Иногда человек закрывает око с чудовищами, чтобы забыть об угрозах, а иногда наоборот закрывает глаз с прекрасным, чтобы биться более рьяно.

Те, кто длительное время закрывает глаз с чудовищами -- умирают. Те, кто не видят красоты -- сами превращаются в монстров. Такова вечная дилемма человечества между чудовищами и красотой.

 Но возможно среди нас есть и те, кто умеют смотреть обоими глазами. Какой удивительный мир они видят? Может быть они видят мир в смешанных чувствах беспокойства и удивления? Где тучи монстров существуют среди красоты? А может быть они не видят ни первого ни второго? Может быть их вселенная иная?

Может быть именно потому, только касаясь тела, они обнимают нас изнутри, превращая чудовище в человека?

Может быть каждый из нас хотя бы раз в жизни был тем, кто видит мир двумя широко открытыми глазами, не боясь обнимать чудовище, которое живёт внутри тех, кого мы полюбили?

Порядок и Глупость

1. Порядок требует много усилий пространства и времени.
2. Чтобы объяснить первую мысль понадобиться много места и времени. Если это не так, значит мысль в пункте 1 ошибочна. 
3. Глупость не требует много пространства и времени, но способна занять всё, что осталось. Тоже требует много усилий.
4. Есть ли разница между усилиями Большой глупости и усилиями порядка? Чтобы найти ответ на этот вопрос понадобиться много пространства и времени.
5. Чем больше глупость, тем бОльшим порядком она кажется. Тем больше таланта и искусства в неё вложено. 
6. Чтобы отличить гениальную глупость от Порядка, нужно много усилий и времени. Этот пункт согласуется с 1 и 2 и 3.
7. Любые достижения являются результатом удачного стечения обстоятельств в бОльшей степени, чем усилия. Думать иначе -- приятно, а потому смотреть пункт 3.
8. Люди не глупы, но умно мыслить больно. Думать по накатанной - приятно. Думать сквозь боль ещё нужно научиться, хотя постоянно заниматься этим никто не сможет.
9. Человек не личность ровно настолько насколько он принадлежит группе людей. Однако не принадлежать группе человек не может, тогда он не совсем человек. Но кто сказал, что быть не личностью плохо? А кто сказал, что быть личностью хорошо? 
10. БОльшая часть человеческой культуры -- глупость умноженная на мечты о невозможной жизни, которая приправлена страхами. Считать такую культуру ценностью -- порождает ещё большую глупость.
11. БОльшая часть мудрых мыслей -- результат гордыни или оправдания "чего-то". Умная мысль не может состоять из трёх слов или предложения. Такова суть ПОРЯДКА, смотреть пункт 1.
12. Если вы чувствуете обиду, раздражение и желание поспорить, читайте пункт 3.

Олег обернулся и понял, что он дома. В незамутнённые стёкла светило летнее солнце, нагревающее красный ковёр и диван. Тикали часы на серванте. Олег откуда-то знал, что сейчас три часа и двадцать семь минут, хотя на стрелки ни разу не взглянул. Он понемногу начал привыкать к новой способности чётко знать время, словно секунды пролетали сквозь тело, и каждая выкрикивала имя. «Меня зовут мама» — кричала третья, «Меня зовут восхищение», — кричала следующая, «Меня зовут жизнь» — говорила первая, а вторая проходила тихо, пряча лицо, потому что её громко называл каждый, кто появлялся на свет.

Уж и книг больше, чем людей. А скоро больше, чем живых. А скоро больше, чем на языках, что говорят. А скоро больше, чем... шума.

Тяжело не читать, а не читать. 

Тяжело чувствовать за драмой, блеском и нищетой сюжета, аллюзиями и иллюзиями, настоящую искренюю боль, у которой смысл на поверхности, от чего кажется, что его и нет.

Литература убивает людей... буквально, целиком и без остатка, прививая моду на контраст... как если потерять способность отличать вкусы воды, употребляя только кофе и перец.

А между тем... человек говорит одно, думает второе, обвиняет третье, надеется на четвёртое, а верит в пятое!

Я почти забыл, как говорить с человеком, а не с его книгами....

Именно поэтому людям нужна пустота, та, что снаружи, не та, что внутри. 

Пустые комнаты, страницы и даже мысли могут быть тяжелей бетонной плиты.

Пустота натачивает чувства до той степени, когда достаточно полуслова для ясности и скромного спокойствия для бури эмоций. 

Это она придаёт ценность и дарит любовь. Это без неё все бесполезно и бессмысленно. 

И пусть она пугает, и порой жуткая. Нужно помнить, что все настоящее и стоящее не может не пугать своей независимостью от нашего мнения. Ибо мы боимся того, что переживёт нас.

Зимой начинался «сезон бассейна», и нужно было решать: ходить или не ходить. Неприятная мысль о том, что придётся оголять тело в присутствии остальных, вызывала отвращение. Но пугало меня иное: «А если мой друг вдруг». «Никакого вдруг!» — Решил я. Плавать не умею, не ровен час утону на ровном месте. Закажут панихиду, приедут родители. Станут лить в три ручья. Проблемы с ректором. Оно мне надо? Нет!  А если не утону, так ещё хуже: до конца жизни запомнят: ни плавать по человечески, ни тонуть не умеет — бездарь!

Всё чин по чину. Сделал справку. Показал что инвалид. Принёс Моисеичу. Поговорили о высоком. И удалился. Больше моя нога не ступала на скользкую плитку бассейна. Пока, не ровен час принесла нечистая к Сереже отдать конспект по культурологии. Запомните или запишите: самое опасное имя в мире — Серёжа. Видите Серёжу? Бегите глупцы! Не медля!!!

Так я проник в тайные чертоги университетского бассейна — самое нутро греховного очага. Мой взор приковался к великолепным образам молодых тел. В каплях воды, разгорячённые, они роились у самого жерла дымящего котла, словно черти в аду. Их грешником был я. Но о том они не знали. Спрятав свои бесстыжие глаза за конспектом по гидрогазодинамике, я наблюдал за ламинарными и турбулентными потоками движения мышц, смотрел на дурачащихся студентов, которые лупили друг друга полотенцами, и отмечал красавчиков, словно главный редактор красной книги.

Чего только не видели мои глаза! В бассейн хлюпнулся парень из соседней группы. Белые брифы (плавок видимо не оказалось) чуть не слетели под напором воды. Я улыбнулся, закрывая рот конспектом: сними он трусы полностью, его вид не был бы столь пошлым, чем когда мокрая ткань повторяла интимные контуры. Как я мог пропустить такой пир? Как?! И пусть роскошь, звуки музыки были слышны лишь в моей голове, праздник существовал!

— Подотри слюни. Тебе ничего не светит.

Я вздрогнул и обернулся. На меня смотрели странным взглядом. Странным, и в чём-то уже знакомым. Вспомнился молодой строитель, кладущий кирпич недалеко от дома. Он не знал меня, но всегда подшучивал: «Куда идёшь?», будто имел какое-то дело до моих путей и направлений. Я смотрел ему в глаза и пытался понять: «Чего хотел?». А он улыбался в ответ. Может быть именно таким взглядом я одаривал неудачника в мокрых брифах. Не знаю. Но сейчас, помимо ноток презрения существовало что-то ещё. Или это попытка увидеть чёрную кошку в тёмной комнате? Кто знает.

«Подотри слюни. Тебе ничего не светит» — раздалось повторным эхом в воображении.

Передо мной стоял НЕ человек, но живой гомункул из медицинского кабинета для изучения анатомии. Детально прорисованные жилки и мускулы светились сквозь тонкую плёнку воска. Неужели такое возможно? Мышцы имели обычный объём, но сам рельеф был выточен так, словно их специально прорабатывал скульптор.

— Подотри слюни. Тебе ничего не светит. — С иронией сказало существо-гомункул.

Меня выбросило из первого остолбенения и забросило во второе: «Что? Как?! Меня раскрыли? Не может! Глупость! Не бывает! Я ничего не делал! Я не виноват!... Ублюдок!». Когда испуг сменился злостью, я снова обрёл контроль, решив притворяться столбом до победного конца. Но никто не обратил внимания. Невозможный человек-гомункул уходил, открывая филигранно отточенную спину. Теперь я мог поверить в господа бога, ангелов c крыльями. Я ещё раз обернулся: «нет крыльев?» Так точно! Крыльев не оказалось.

Следующие два занятия в греховном котле были пропущены осознанно. Неловкость перешла в возмущение, возмущение — в негодование. Я что, кто? Просто парень. Просто конспект по гидрогазодинамике, просто смотрю. Ведь нельзя же впитывать этот дифференциальный кошмар, не отвлекаясь на прекрасное! Кому какое дело, на что именно глазею? Если вы видите странного человека с конспектом в бассейне, который никогда не плавает и загадочно смотрит — знайте это я.

* * *

Зимние каникулы прошли в суете дней рождений. Шутил, говорил тосты, множил пустоту из ничего, а после грянул второй семестр. К моей группе на уроках физкультуры присоединились парни из филологического. Сильно сказано! На самом деле, со всех потоков курса набралось всего четыре мужских особи. Я воображал, как они падут на колени с хлебом солью, со слезами на глазах, и встретят нас. Мне всегда было интересно — как это быть филологом, ведь у самого имелась двойка по языку и пятёрка по литературе. Кто я такой? Тварь ли безграмотная или право имею? Но тут я увидел Нечеловека. Все мысли о правах моментально покинули бренный воспалённый мозг. Может, стоит заменить физкультуру на рефераты?

Но я не трус, а избегать — не убегать. Мне было интересно: подойдёт ли он сам, а если подойдёт: какую пакость выкинет. При этом старался делать вид, что меня не существует. Нужен толчок! Удачный момент. И второй раз, я сделаю что-то... Что-то... Например, дам в морду. А успею? Помнится, тело выводилось из строя раньше, чем мозг решал: «бить или не бить». А если успею, попаду ли? Об этом неудобно, да и больно вспоминать.

Я оглянулся! Предо мной лежало кладбище «не пробежавших три километра». Так назывались бетонные ножки, некогда служившие лавочкам. Теперь они одиноко стояли, словно  гробовые кресты, в назидание живым учащимся. Недалеко от меня виднелась финишная прямая. Я скучно топтался на месте, и вторил под нос: «Бедный Йорик».

— Данил молодец. Физмат проигрывает филологам! Мальчики, поздравляю!

Задорно прокричал Моисеевич, чтобы остальная часть группы, затерявшаяся где-то за деревьями, смогла расслышать. Стало ли неожиданностью, когда пересёк финишную прямую ни кто-нибудь, а именно ОН, пусть без крыльев, но Сверхчеловек. И пусть в спортивной одежде его вид ничем не отличался от остальных, даже более того: выглядел банально и скучно. Я знал. Я был уверен — он маскируется. Он прошёл мимо — я отвернулся. Сделал вид, что смотрю на здание библиотеки. Мы остались практически наедине, среди могил без времени ушедших братьев. Случился молчаливый диалог. Я ожидал хотя бы... презрения? Но... увы. Все карты розданы уже ль? Все ль ставки сделаны, мой друг? Когда ж пойдём с тобой в бордель, чтоб скрасить вечности недуг...

Если апрель выдался мужественным, то май — рыдал. Дожди стремились нагнать упущенное, а уроки физкультуры нашли приют под крышей университетского корпуса. Сказать честно? Я был расстроен. Прошёл месяц — но ничего случалось. То ли потому, что я хорошо притворялся несуществующим, то ли потому, что человек-гомункул считал, что меня не существует. За это время злость выветрилась из памяти. Стыд постыл. Остался лишь вечный интерес: узнать, насколько люди похожи на меня. Или насколько я... не похож на людей.

Моё состояние повисло в незавершённости, как сказали бы гештальт-адепты. И если в тот момент, кто-то спросил: «Чего ты хочешь?». Я бы ответил: «Захотеть». Потому что не бывает более тяжкого, муторного, нежели хотеть Ничего, и ничего при этом — не хотеть.

Из этой неудобной ситуации помог выбраться козёл. Знаете, не всякий козёл, повстречавшийся в жизни — есть человек. Иногда просто снаряд, спортивный снаряд, которому совершенно несвойственно самокопание, рефлексия, мудачество. Ему совершенно всё равно — не всё равно лишь вам.

Все козлы козлисты по-своему, будь то козёл человеческий либо козёл спортивный — самое лучшее, что можно сделать с ним — перепрыгнуть без страха и упрёка. Лишь я один боялся козлов. Избегал их, стоял в стороне, думал: «А если сломаю ногу». Моисеевич подошёл ко мне поинтересовался: «Не желаю ли я прыгнуть». Я готовился сказать «Нет». Вежливо уйти. Улыбнуться и ретироваться в толпу, но стоило небрежно заглянуть за спину преподавателя: как я увидел, что Нечеловек смотрит на меня. Внутри выстрелило. Слабым огоньком вспыхнуло еле заметное безумие. Сказал: «Попробую».

Пока сознание пыталось убедить тело бездействовать, ноги набирали скорость. Оттолкнулся; полетел; больно ударился копчиком о ручку снаряда, но успешно перепрыгнул, и уже в самом конце, когда приземлился на ноги, почему-то накренился вперёд, потерял равновесие. А так как мои руки не были готовы поддержать вес — сделал кувырок через шею. Сделал неважно. Копчик ударился второй раз о твёрдый пол, шею потянуло, и возможно, если бы не врождённая гибкость, о летних экзаменах можно было бы забыть.

Зал смеялся. Я встал на колени, аки святой великомученик приподнял шею, открыл глаза. Он находился вместе с остальными, смотрел на меня ироничным, в чём-то жестоким взглядом, и свободно хихикал, ни капли не скрывая личностного презрения. Последние мысли я не помнил: но все они состояли из слов хорошо известных, которые столь нежелательно произносить вслух.

* * *

После «истории с козлом» глупые мысли об «активных действиях», «тотальное одиночество», и остальная романтическая шелуха откинулась на миллионы световых лет назад. Я прилежно занялся учёбой, прожиганием студенческой кармы, и прочими приятными бесполезными занятиями, от чего кровь остывала в жилах в прямом смысле этого слова.

Моё время, будто разламывающийся горячий хлеб, золотые крошки которого летели повсюду вкусным фейерверком. Я протягивал руки, открывал рот, и не мог словить ни единой. Но меня поражала сама картина. Само множество крох. Их казалось так много, что волнение о количестве лишалось смысла, как и беспокойство о том, что когда-нибудь они иссякнут. Я щедро раскидывал их наземь, отдавая жизнь, ничего не требуя взамен. Лишь минуты лёгкой радости, и редкой грусти приходили в гости. Я скупо накрывал, быстро проваживал их, словно мог опоздать, хотя не знал места, куда следовало бы отправиться, и назначенного часа, на который бы стоило успеть.

Механико-математический факультет был не только пристанищем «мужских мозгов», но и меккой для филологического факультета «благородных» девиц, которые нередко наведывались сюда в поисках пары. Это лишь в старых сказаниях мужчины добивались дам, законы современности диктовали новый этикет: «стыдливым не бывает монументов, а скромным суженых не выбирать». Почти все мои одногрупники смогли найти девушек среди филологов, за что получили законное шутливое прозвище: «специалист по прикладным лингвистам».

Мне казалось: в этом ворохе случайных взаимосвязей не было ниточек, которые могли бы пересечь друг друга чудесным образом. Однако теория шести рукопожатий говорила об ином. Оленька, девушка Сергея (моего одногрупника) училась вместе с Данилом — лингвистом и сверхчеловеком. Милая, с тёмными длинными волосами, она обладала завидной молчаливостью, и врождённой мудростью, если бы ни один странный порок. Он охватывал её словно смерч, затуманивая разум, бросал из стороны в стороны, заставлял говорить страшные вещи, которые бы она никогда, и ни при каких обстоятельствах не сказала бы чужим людям. Но если вдруг, если только вдруг, кто-то говорил непристойности, очерняя образ непорочных чертогов любви, Оленька вздрагивала, подлетала к первому молчащему человеку, и выпаливали ему моралистический фундаментальный ВОПРОС. И выглядело это всё по-кафкиански жутко!

Ни солнце, ни тёплый май, ни уютная компания молодых людей — ничего не предвещало беды, пока наш общий друг Николай не вздумал завести разговор о высоком проценте разводов. Спор зажурчал в тон майской весне. Я тихо шёл спереди, на два или три шага обгоняя эту говорливую компанию, и думал о чём-то своём. Процент разводов... Можно подумать, они волновали меня. В моей жизни слово «развод» чудилось таким же оксюмороном, как и слово: брак. Я не слушал, о чём они говорили.  Слова долетали хорошо, но смысл терялся. Пока вдруг, ни с того ни с сего, Коля не произнёс странное:

— Если легализировать проституцию, проблемы решились бы сами собой.

Я прислушался.

— Думаете, проституция это хорошо? — спросила Оленька.
— А что здесь плохого? — С видом специалиста сказал Коля.
— Плохо то, что продают женщин! А потом кто-то плачет: женщины перевелись! Где наши женщины!
— Ну, ничего страшного, пусть будет равенство. Заведём и мужчин — Звонко засмеялся Николай так, словно ему уже представился редкий случай.
— Про мужчин вы можете у Данилы Анатолиевича спросить. Имеется опыт работы.

Я остановился.

— Кем это он работает? — Спросил Сергей.
— Тем самым, — Оля перешла на серьёзный тон. — И не нужно на меня так смотреть.

Вдруг ураган обнял её. Листья закружились вокруг. Пыль стала столбом. Оленька нагнала меня, и, уставившись праведным взглядом, спросила:

— Вот вы Эдуард, согласны стать проституткой?
— Только валютной, — неумело пошутил я.
— Данил Анатольевич..., именно такой.

Я не сразу понял, о чём речь. Мой первый парень «бегал» за мной месяц, пытаясь всякими способами объяснить, что между нами нет дружбы. Казалось ли это странным? Смешным? Забавным? Люди часто вспоминают прошлое с улыбкой. Но здесь не было ни смешного, ни забавного. Я помню, как его искренние порывы разбивались о невидимую стену отрицания. Он злился. Угрожал ударить. Но все попытки остались осмеянными из-за предубеждения.

Я не сразу понял, о чём речь. Когда не знаешь, что возможно, а что — нет, даже если слова кристально ясны, а действия очевидны — осознать тяжело. Если ты уверен, что в клетке тигр — не верь глазам своим, там нет тигра! Если ты знаешь, что «проституция» — женского рода, сложно представить иное. Но ещё сложнее представить, чтобы студент, учащий в передовом ВУЗе, мог заниматься чем-то жутким.

Люди кажутся нам такими, какими мы бы хотели видеть самих себя. Обманщик — видит обманщика, подлец — подлеца, а вор — подозревает во всяком вора. И лишь зависть или обида заставляет исказить мир так, чтобы всякий, кто неугоден, виделся жалким. Проще унизить, чем подняться самому.

Умом я понимал, что сплетня глупая, бестолковая, что нет ни единого основания, так думать. Но, где-то глубоко, ощущал удовлетворение. Этот хамоватый парень, который причинил дискомфорт, неудобства, который смеялся, странно смотрел. Он был грязен, низок, ничтожен! Разве человеку требуется что-то ещё для радости?

Отныне я перестал избегать Данила, более того, стал мерить презрительным взглядом. Он отвечал тем же. Перестрелка шла недели две, пока Данил не крикнул через весь зал: «Считаешь меня грязным?». Выстрел попал метко. Я опешил, ретировался назад, и выбежал вон. О чём он думал? А если они — догадаются?

Я поспешил на вахту, чтобы взять первым ключ от раздевалки и переодеваться наедине, но не успел. Пока руки натягивали джинсы, дверь резко распахнулась — зашёл Данил. Он направился в противоположный угол, быстро стянул футболку, спортивные штаны... И я ощутил запах провокации. Стоило ли мне уйти? Да! Зачем нарываться на унижение. С другой стороны, разве может унизить человек, продающий тело за деньги? Правильно, не может. Остаться? Мысли беспорядочно кружились.

Интересно, он полностью разденется или ему «слабо». Мне ведь уже двадцать один год. Но детский интерес всё ещё жив? Стыд то какой.

Презрительно хмыкнул себе под нос, но с места не тронулся.

Он взглянул на меня:

— Если очень хочешь, для тебя за сто. Извини, парниш, но выглядишь ты никак.
Я рассмеялся, встал, и, застёгивая пояс, посмотрел на него. Моё раздражение и страх преобразовались в смелость:

— Таким не занимаюсь..., — на самом деле хотелось сказать «с такими».
— Не спорю, никто же не согласится. — Он сложил руки на груди. Глаза вдохновились увиденным, и предательски переключились. Пришлось сделать три волевых усилия, чтобы снова посмотреть в его лицо.
— Количество — не качество. — Сам того не понимая, я начал припираться, и совершенно забыл для чего это требовалось.
— Сколько у тебя было парней?

А действительно сколько? Мой мозг запнулся на цифре один, и вопросе: имею ли я право на эту цифру. Может быть, сказать два? Два — это же нормально. Или нет? Внутри включился математический модуль. Тебе двадцать один год. Ты нормальный парень. Сколько должно быть партнёров у нормального парня двадцати одного года, если он не шлюха? По одному на год? Или по одному на 2 года? А может быть по одному на 3 года. А с какого возраста считать? С 13 лет? С 15 лет или с 18-ти? «Предлагаю посчитать по одному парню на год» — сказал первый внутренний голос. «Нет, мало» — спорил второй: «Берите два, не прогадаете». «А сколько их у него, как думаете?» — спросил третий. «Нуу... минимум сто» — ответил первый. «Сто? А может быть двести?» — о господи. «Предлагаю назвать цифру десять. Она мне нравится» — сказала четвёртая личность. Я подумал, что десять звучит уверенно правдиво, но в последний момент вычел единицу, и ответил:

— Девять!

И кто-то из внутренних голосов потребовал спросить:

— А у тебя?

Он пожал плечами. С серьёзным лицом сказал:
— Восемь.

Мне показалось, я снова выглядел идиотом. Если он проститутка, тогда кто я такой? Впрочем, ответ лежал на поверхности: самый обычный врун.

В раздевалку зашёл студент филолог, заметив моё красное лицо, скорчил удивлённую мину и отправился в другой угол. Пока Данил переодевался, я молча сидел, завязывая, развязывая шнурки. Как только он вышел, рванул следом, чтобы нагнать у выхода.

— Учитывая твой большой опыт, даю пятидесяти процентную скидку, — ответил Данил, не поворачиваясь.
Шутил ли он или говорил серьёзно? На какой-то миг задумался — а стоит ли? Требовал пятьдесят? Пятьдесят чего? В валюте? На тот момент, это значило пол зарплаты моей матери — непозволительная роскошь. Я не смог бы даже одолжить таких денег. Однако, сама мысль о том, что всё продается, казалась противной. В моём идеальном мире, секс мог существовать только по любви. Высокой любви. Я глубоко презирал все другие формы, хотя задним умом и понимал, что вселенная не похожа на праздничный торт, где каждый способен отломить сладкий кусок для себя. Размышляя, произнёс вслух:

— Есть множество способов заработать.
— А ты работаешь?
— Нет.
— Сидишь на шее у родителей?

Я глянул ему в лицо. Верно, сижу:
— И что здесь такого?

Он ухмыльнулся:
— А что здесь такого? Ты презираешь меня за то, что, будучи с тобой одного возраста, живу сам, зарабатываю сам, готовлю себе сам, и нахожу время, чтобы учиться своей головой. Труд переводчика — не математика. Здесь нельзя «выехать» за счёт таланта. Только ежедневная пахва, и ежечасное усилие, либо время потеряно впустую. Я не могу позволить себе работу на полставки, на четверть ставки, на сколько угодно ставки. Мне никто не даёт денег даром.
— Ты бы мог учиться на заочном.
— Я не знаю, встречаются ли заочные математики, но вот заочных переводчиков не бывает. Запомни!

Я лихорадочно принялся искать аргументы. Не может быть так, чтобы у человека не было выхода. Мы же не живём в средние века. Бывает и хуже. Правда? Ведь бывает и хуже? Разве можно взять и пойти... Я вообразил как это «взять и пойти», и мне сделалось дурно.

— Ты хочешь сказать, что если бы не твоя ра... (работа?), занятие, то ты бы не учился здесь?
Он ехидно ответил с улыбкой:

— Если бы не моё «занятие», я бы учился в Москве. В худшем случае.

Эти слова были сказаны настолько жестко, горько, что я ощутил вину не только за необдуманный вопрос, но и за всё плохое, что бы ни случилось с ним до этого, и остальное, что бы ни случилось потом. Я поёжился, запустил подбородок за воротник куртки и промычал:

— А ты, правда?
— Правда.
— Но почему только восемь?
— Качество — не количество, — весело перефразировал он мою недавнюю реплику.

* * *

Никто так не радуется одноногому человеку — как другой одноногий. Знаете ли вы, насколько люди одинаковы? Насколько мизерны отличия, а индивидуальности призрачны. Сколько мы тратим сил, чтобы ощутить себя такими же, как все. Иногда самой незначительной незначительности достаточно, чтобы найти дом там, где вчера гулял ветер. Личные мелкие жертвы для кого-то могут стать всем.

В тот же день мы зарыли топор войны, и после библиотеки отправились вместе по вечернему городу. Было прохладно, но весело. Первый раз в жизни ко мне подкралось новое ощущение, пока едва заметное, и непонятное. Но что именно это за ощущение разобрать было сложно. Мне хотелось сказать что-то такое, чего никогда не говорил, и сделать что-то, чего прежде не делал.

Для меня не существовало проблем с коммуникацией, напротив, мог влиться в любую компанию, найти общий язык с любым человеком, но сейчас цепляло иное. Казалось, мы оба были заговорщиками, секретными агентами, скрывающие государственную тайну высшего порядка. Данил ходил в роскошном каракулевом пальто, как истинный франт, а если мысленно дорисовать цилиндр и трость, он вполне бы смог сойти за английского лорда-шпиона.

С того дня все его недостатки блистали намного ярче, чем достоинства, так как именно они рисовали портрет. Сочные цвета богато смотрелись, мерцали смелостью, даже неким налётом благородного удалого хамства. Это был мужчина, в котором можно было восхищаться мужественностью, удивляться женственностью, поражаться щедростью, и прощать невнимательность. А уж что касалось ума, Данил Анатольевич мог им блеснуть. Не находилось такой темы, такого предмета, когда бы Данил спасовал. Он умел съязвить остроумно даже там, где не понимал ничего, а постамент идиота оставался за вами.

Он именно из той редкой породы людей, на которых не хочешь быть похожим (ибо это бессмысленно), но хочешь находиться рядом. Вокруг него крутился мир, существа всех мастей, свойств, но когда мы впервые переступили порог дома — вдруг оказалось, что внутри Данил совершенно одинок.

Я спрашивал себя. Как это возможно? Чтобы человек, читающий Байрона, цитирующий Ницше, увлекательно рассказывающий гипотезы возникновения языков, не нашёл никого. У меня даже возникла идея Fix, найти в доме потайную дверь, за которой скрывалась любовь. А разве могло быть иначе?

Но была и другая идея Fix. Я думал о том, как Данила примется совращать. Не ясно: являлась ли эта мысль отрицательной или вызывала положительные эмоции. Отвращение или желание? Наверное, и то, и другое. С одной стороны я думал: «Совратит? Ха! Не дамся! А пусть попробует! Я не такой. Не шлюха! Выдержу!», с другой стороны, мои фантазии имели сладкое продолжение. В грёзах мечталось, будто откуда ни возьмись возникали деньги, Данил бросает свои грязные занятия, а потом, через полгода... хорошо, через месяц, у нас случается соитие по взаимной любви. Любви? Слишком невероятно. Хотя бы... по дружбе.

Не знаю, что грело душу больше: желание близости или же фантазия о бескорыстной помощи тому, кто сбился с пути. В этом скрывалось что-то... Что-то... безумно грандиозное и сакральное лично для меня. И, тем не менее, совершенно нереализуемое.

Когда он спросил: «Смотришь ли ты ночью на звёзды?», — это выглядел как кадр из фильма. Я отметил: «Вот оно! А теперь — приглашение домой». Он выразил удивление, что мой сон крепок, а взор не касается неба. Потом произнёс: «лишь сонный ум свободен от ума». Я возражал, будто мама не согласится, но он уверил, что здесь нет проблемы. Мы пришли вечером. Дом был недалеко от университета в частном секторе, среди аккуратно выстриженных газонов. Поднялись на второй этаж, и в прихожей Даня попросил:

— Вот телефон. Набирай свой номер. Сперва поговорю я.

У меня не было ни единого сомнения в том, что затея провалится. За двадцать один год я ни разу не был ни в клубе, ни в плохой компании. Но мать всё равно боялась, что я попаду куда-то не туда, или меня испортят (словно рыбу на рынке). Попытки проводить ночи вне дома, заканчивались скандалом. И потом не виделось никакого смысла в собраниях людей, которые только и делали то, что не делали ничего.

Я набрал номер на телефоне старинной формы и передал трубку хозяину квартиры:

— Алло? Это Ирина Владимировна? С вами говорит Данил Анатольевич. Прошу извинить меня, что лично незнакомы. Я друг вашего сына, Эдуарда. Он сейчас стоит рядом, и боится, вы не поверите, если он скажет, что хотел бы посмотреть ночное небо через телескоп. Поэтому я взял на себя неслыханную наглость позвонить вам, ибо уверен, что вы полностью доверяете сыну...

Я смотрел на него и воображал, словно дьявол стоял передо мной. Он принял благородную интонацию голоса, с нотками баса, и каждое слово, будто отчеканенный ауреус[1], пало из уст.

Когда телефонная трубка вернулась в мои руки, довольный голос матери сказал: «Я не знала, что у тебя такой интеллигентный друг!»

Данил спросил, вино какой страны предпочитаю я в это время суток. В голове всплыли сцены с изнасилованием, которым предшествовало опоение спиртным.

— Нет, но если хочешь, бери себе.

Данил пожал плечами:
— Не пейте сами ничего, пока друзей не схоронили, вино даётся в этом мире, чтоб передать от рук тепло.

Домашний телескоп находился на чердаке, где всё было устроено для ночных посиделок. Мы взяли с собой термос, чашки, печенье, и принялись смотреть на луну, сегодня она, как и обещал Данил, сияла целиком. Он не спешил сыпать словами, оставляя место для тишины, сосредоточенности, и любования туманностью Ориона.

— Знаешь Эд, на самом деле мне интересны не звёзды, а те, кто смотрит на них.
— Смотрит?
— Наблюдает, восхищается. Ведь в белых точках нет ничего интересного. Кто знает, существуют ли они на самом деле. Вдруг перед нами грандиозная иллюзия.
— Тогда зачем нам смотреть?
— Часть эксперимента. Ведь мы не можем исследовать, что происходит внутри других, но можем заглянуть вглубь себя. И благодаря тому, что люди почти не отличаются, наблюдения имеют реальный толк. Разве изучение людей не похоже на изучение звёзд?

В час ночи чай закончился, стало немного неуютно, и мы спустились в квартиру. Данил поинтересовался, хочу ли я спать, но разум был слишком перевозбуждён. Мне подумалось, что людей следует разделить на два типа: тех, кому закрывать рот необходимо, и тех, при которых рот следует закрыть самому. Данил принадлежал ко вторым, поэтому болтливый язык решил не напоминать о себе.

Ему удалось вернуть меня в реальность при помощи фразы:
— Возьми, переоденься. — Руки протягивали набор ночного белья.

«Совращает» — подумалось мне. На миг я впал в ступор, пытаясь понять, как нужно переодеваться: прямо здесь, или в туалете. Буду ли я выглядеть нормальным, если стыжусь, или я буду скорее выглядеть ненормальным, если не стыжусь. А я не стыжусь? Данил указал на уборную.

Кажется, я почувствовал себя немного уязвлённым, но сопротивляться смысла не имело.

Набор из штанов в английскую клеточку и хлопчатобумажной футболки оказался приятно лёгким. Телу было тепло, а присутствие одежды не ощущалось.

Данил также совершил переоблачение, после я спросил:

— Скажи, для чего это нужно?
— Ты же будешь спать.
— Надеюсь...
— В нём удобнее.

Наверное, Данил был прав.

Мы проговорили ещё часа два, но совращения так и не случилось. Впрочем, о нём вспоминалось всё меньше и меньше, и всё больше и больше восставало неизведанное чувство. Я плекал его, прислушивался к движению мысли, пытался разобрать, но тщетно. Утренние тучки вяло тянулись за мокрым окном. Данил приготовил пюре, достал из холодильника самолично засоленную селёдку, и небрежно нарезал овощей.

— Лук по этикету не положено. — Нарочито проговорил он.
— А что покладено?
— А вот, что покладено на русский язык, следует спросить вас, Эдуард.

Мне захотелось как-то пошутить, но центр остроумных шуток всё ещё спал, зато центр пошлых находился в полной боевой готовности:
— Что стоит, покладено быть не может.
Данил ехидно улыбнулся:
— Кто за дело пасть не готов, тому и восставать не стоит.

Я неожиданно ощутил укол обиды, но сдержался, боясь получить ещё, а потом услышал:
— Эд, извини... Просто лука дома не оказалось.

Данил виновато пожал плечами, сохраняя симпатичную ухмылку нетронутой, а я так и не понял, за что извинения: за отсутствие закуски или чего-то ещё.

День за днём мысли о совращении изменяли сознание. Поначалу эффект нравился: завышенная самооценка, чувство уверенности, бравада, грязный юмор. Но со временем оказалось, что эйфория, возбуждение бывают столь же утомительными, как и перекладывание мешков с цементом. И всё же отказаться не было сил. Каждую пятницу, иногда среду, четверг я делил вечера с Данилой Анатольевичем. И дело было не только в похотливых желаниях, сжигающих эго, но и незнакомое приятное чувство, которое усиливалось рядом с Данилом.

В первый раз полностью оно проявилось на рассвете, когда мы пошли встречать восход солнца. Данила заведомо уложил спать пораньше, а после разбудил в четыре утра. Мы двигались пешком.

Мёртвый город встречал нас, лишённый машин и людей. Он молчал, застывший в новой невиданной красоте. Ночные тени учтиво ниспадали на улицы, кланялись одиноким путникам, и провожали тени от нас. Мелкая дрожь вылетела из моего сердца. Рябью прошлась по рукам. Желания покинули разум, и я остался один на один с ощущением абсолютной вечности.

Данил шёл впереди, будто бы уводил за собой. Прощающийся взгляд изредка цеплялся за знакомые дома и улицы. Почти мистическое чувство переполняло душу, и кто-то внутри произнёс: «Теперь видишь? Ты всегда был здесь». Я обернулся: пустой город шагал в сумерках за спиной. «И ты всегда будешь», — добавил голос.

— Нам нужно поспешить, — торопил Данила.

Мы прошли зелёный парк под улыбку молодого месяца, вышли на середину моста. Терпеливая река медленно тянулась под холодным небом, которое готовилось принять солнце.

Данил стал прямо с краю, а я, боясь высоты, занял место за ним, отойдя на такое расстояние, чтобы не потерять восход.

Лёгкие перья облаков заполыхали на востоке. Солнце медленно просыпалось от забытия, протягивало тёплые ладони, гладило серый свод языками пламени. Вечный огонь восставал перед нами, заливая горизонт. Выделял очертания Данилы. Пожар обнял его, стирая контуры одежды. На миг его лицо обернулось, но контраст тьмы света не давал рассмотреть ничего, кроме кажущихся глаз, существовавших лишь в моём воображении. Они горели в такт восходящему солнцу, а игра теней от железных рёбер моста явила взору гигантские чёрные крылья Нечеловека.

Дрожь, начавшаяся со спины, захватила всё тело. Уставший разум тяжело вздохнул, отдал яд страха и сожаления синеве, и, выпуская из рук нити времени — сдался. Предо мной осталась лишь одна единая мысль. Я бережно поднял её, прижал к груди, и спросил: «Свободен?».

* * *

Постепенно май достиг финала. Близилась летняя сессия и Данил прекратил дозволенные речи, а мне требовалось время, чтобы взяться за ум. Но одиночество не длилось долго. После первой недели июня мать позвала к телефону, и знакомый голос проговорил:

— Доброго времени. Есть дело.
— Данил? То есть?
— Самое важное из всех дел в жизни.
— И какое?
— Улучшать твою душу.

Улучшать свою душу пришлось совсем не так, как я это воображал. Данил сунул мне билет на поезд, и объяснил полную инструкцию про то, что я должен был делать. Была ли у меня хоть какая-то возможность отказать? Нет! Хотя бы выразить своё мнение? Нет! Когда же мы пошли покупать рюкзак, палатку, и походные вещи, я окончательно осознал ужас и трагизм ситуации. Мы идём в горы? Да он сошёл с ума! Но в результате я не проронил ни единого слова. Я шёл послушно, словно арестант, судьба которого полностью предопределена.

Поезд отправлялся в 21:45. Мы заранее прибыли на вокзал, сегодня мой вид напоминал уставшего верблюда, обвешанного тюфяками. Стало жутко и страшно. Не из-за страха смерти?! Нет! Больше смерти, я боялся, что Данил обнаружит во мне несамостоятельность и беспомощность! С тяжёлым сердцем мы сели в вагон. Он вольготно, поместил вещи на вторых полках, закрыл двери: у нас было два нижних места в купе. Когда поезд тронулся, проводник попросил билеты, Данил передал два билета, а из кармана джинсов достал ещё пару:

— Проследите, пожалуйста, чтобы нас никто не беспокоил.

Проводник с налётом благоговения посмотрел сперва на Данила, а потом на меня, и удалился. Через десять минут вежливо постучался, поинтересовавшись, не желаем ли мы чая. Мой взгляд мало чем отличался от взгляда проводника:

— Ты выкупил всё?
— Да.
— А зачем?

Данил удивлённо посмотрел на меня так, словно я выпалил сущую глупость:
— Я думал, ты оценишь мои действия, направленные на создания комфорта для уютной беседы. Или уютного молчания.

Молчание продолжалось недолго. Как только принесли постельное бельё, и оно было расстелено, я дал себе возможность немного расслабиться. Закинув руки за голову, не думая ни о чём серьёзном, сказал:
— Деньги за поездку отдам... — помолчал и добавил, — за место надо мной тоже.
Даня улыбнулся.
— «Атдам» был добрый человек!
Я немного обиделся:
— Нет, серьёзно, летом заработаю.
— Ладно! Валяй! Скажи, всё что думаешь! Мало того, что Данил Анатольевич нашего Эдика заставляет лазать по горам, так ещё и летом работать. Подлец! Ну подлец!
— Но я, правда, не умею.
— Дык, мы и не собирались.
— А зачем нам палатка?
— Эд, думаешь, что голова нужна лишь для диплома? На минуточку, кто я в твоих глазах: зверь ли, кат ли проклятущий, чтобы заставлять университетского мальчика, который всего сутки назад откинулся с родительского дома, скакать аки ереванскому козлу сотни метров над уровнем моря!
— А зачем тогда палатка?

Данил фирменно закартавил:
— А палатка, уважаемая Надежда Константиновна, нужна нам как архиважное оружие в борьбе против пролетариата.
— Разве не капиталистов?
— Капиталисты Эдушка, обычно убирают за собой, а не срут там, где едят!
— Так значит, — сдерживая подкатывающий смех, шутил я, — Владимир Ильич не любит народ!
— Любит, Надежда! Очень любит! Особенно когда этот народ не высовывает хавальник из окопа!
— Это не по товарищески, Владимир! Вы читаете слишком много Поппера! Что же мы будем делать без народа?
— Надежда Константиновна, ну включите уже вашу фантазию: чем могут заниматься два образованнейших марксиста на фоне диких скал и ласкового моря!
Я вопросительно посмотрел на Даню? И он продолжил:
— Правильно, Надежда! Созданием новой мировой сверхидеологии! Вы будете моей путеводной звездой в пустыне хаоса и невежества.

Воображение рисовало палатку на фоне чернеющего моря, и бесконечно романтические посиделки за созданием новой сверхидеологии человечества. Это не только безмерно веселило меня, но и возбуждало. Скрывая детский стыд, я перевернулся на живот.

— Кстати, Эда, чтобы ты знал, Крупская оказалась весьма занятной. — Произнёс Даня серьёзным голосом. — Она не только помогала Ленину в подготовке революции, но и была верным другом. Хотя давалось ей это нелегко. Кстати готовить она не умела, как и ты. Хозяйка отвратная.  

Помолчав, он добавил:

— Но всё ещё остаётся загадкой: любила ли она на самом деле. А если любила, то в чём суть этой любви.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну как это бывает. Поехал Владимир «по Парижам». Нашёл себе женщину согласно потребностей, некая Арманд. Слышал про такую?

Я покачал головой.
— Надежда обо всём знала. Но, ни сцен ревности, ни скандалов. Не то, что о мести не помышляла, дружить пробовала с соперницей. Но самое интересное, фото Арманд всегда держала при себе.
— При себе? Зачем?
— Вот именно: для чего. Как должен думать человек, которому постоянно не везло: болезнь, отбирающая красоту, детей, муж, который более товарищ, нежели мужчина. Брак слова и ума, рыбёшки и миноги. Получиться ль хорошая уха?

Данил распорядился ложиться, но сон не давался, чудилось совращение. Лишь к утру я пал в объятия Морфея, и привиделось, будто едем в общем вагоне. Множество людей. Я сплю. Даня сидит и смотрит на меня, не обращая внимания на остальных, подошёл, и медленно склонившись, поцеловал прямо в губы. Ощущения прострелили голову навылет, теперь в ней зияло отверстие неестественного размера. До этого случая, я никогда не понимал смысла фразы: «променять жизнь на поцелуй», вдруг — осознал. Если бы дьявол предложил продать душу, без колебаний бы согласился. И всё же боязнь стать застигнутым победила — мы были не одни. Все глазели на нас. Я не видел, но знал это. Они смотрели, открыв рты, словно между нами совершалось подписание исторического договора о сожжении Содома. Единственное, что смог сделать: резко поднять голову — и сделал это в обоих снах. Точнее во сне, где спал, и в реальности.

К сожалению, реальность оказалась не менее реалистичной, чем сон. Бедная голова с размаху стукнулась о вторую полку.

— Что случилось? — Спросил Данил.
— Кошмар, — потирая лоб, ответил я, только начиная различать суть происходящего.
— Почему ты спишь в одежде и ещё укрылся? Тебе разве не жарко?

Я раздражённо глянул на него, но не ответил. Единственный вопрос, который теперь мучил меня: произошёл ли поцелуй в обеих реальностях?

Во время нашего путешествия по холмам и равнинам, главным для меня стало не показывать, что тяжело. И на удивление, задача оказалась выполнимой. Тело уставало, но усталость сменялась отдыхом, приятным обедом и теплом огня. Наконец мы добрались до небольшой горы с пологими склонами. Подъём пошёл легко, я почти не отставал от Данила, хотя его шаг был шире. Но когда мы принялись спускаться, где-то на середине, ноги ощутили незнакомую усталость, не желая следовать вперёд. Мысль скатиться кубарем вниз — напугала. Тело-предатель готовилось сдаться! От ужаса я схватился рукой за ближайший ствол дерева, чтобы хоть как-то перевести дух. Не может быть! Да как так! Всю жизнь, думал, подъём — самое тяжело дело, но спуск. Спуск оказался сущим адом. Постоянно находясь в неестественном положении, напряжённые ступни вопили, требовали отдыха. Я попытался спускаться боком — не выходит. Подумал: может скатиться? Но способ не выглядел безопасным, и, что самое важное для меня, значил позор. Я посмотрел вслед Даниле. Ну уж нет!

Пришлось стиснуть зубы и продолжать. Каждый шаг давался с трудом. Я принялся убеждать себя, что состояние не имело значения, важно лишь дойти. Несколько раз внутренняя паника почти овладевала сознанием, тогда я смотрел в спину Даниле, и пугал совесть стыдом. Несколько раз такой метод срабатывал.

Данила уже спустился и обернулся лицом. Мои ноги дрожали. Оставалось совсем чуть чуть,  внутреннее ликование, желание упасть, страх, стыд разрывали сознание, а бешенный оскал освещал лицо. Казалось, цель вот-вот достигнута. Чтобы размять шею, я чуть приподнял подбородок, глаза встретились. Данила выглядел серьёзно, без тени иронии. Я постарался улыбнуться, но в тот же миг ноги подкосились, и тело тихо скатилось вниз.

Данил помог подняться. Мы шли в тишине. Когда наша скромная компания остановилась на перекус, он обратился:
— Эд, у меня личная просьба. Если тебе сложно — нельзя молчать.
Я поспешно проглотил кусок конины, Данил продолжал:
— Дело не в твоём статусе, крутости, или попытке что-то доказывать. Мы оба рискуем. Нас всего двое, не трое, не четверо. Если со мной что-то случится — что будешь делать?

Я пожал плечами:
— Ну, не брошу. — Хотя истинного ответа не знал.
Данил оттолкнул лёгким оскалом иронии:
— Если со мной сейчас что-то случится, а на завтра твои ноги будут болеть, или ты не сможешь нормально ходить, то, скорее всего, Надежда, вы станете тихо ползти аки улитка по склону Фудзи. А время, почти или всегда играет решающую роль.

Мои челюсти остановились. Смысл сказанного, наконец, дошёл до меня. Воображение нарисовало возможный исход, и я по-настоящему расстроился. Данил заметил это, доверительно обняв за плечи, сказал:

— Извини, Эда. Не бери в голову, у меня жуткая мания поучать людей.

Я инстинктивно улыбнулся ему, почувствовав, что на душе стало легче.

На следующий день прорицание Данилы сбылось: ноги отказывались подчиняться приказам. К счастью, к вечеру предыдущего дня мы успели добраться до склона, где взору открылась бескрайняя гладь моря. Мы поставили палатку, и я занялся самым важным делом в своей жизни: возлежанием.

Однако возлежание длилось не долго. После завтрака Даня потащил меня силком вниз.
— Плавать будешь?
— Я не умею.
— Тогда смотри.
— На что?
— Чтобы я не утонул.
— Хорошая логика. А если ты будешь тонуть, тогда?
— Тебе представится редкая возможность тонуть вместе со мной. Прельщает?
— Не уверен.
— А зря. Я искусно тону!
— Зато Надежда умирает последней!

Мы весело засмеялись, но мой смех скоро прекратился под натиском тупой боли.
— Ваше лицо, Эдуард, подобно человеку, который на спор пытается съесть ящик лимонов, пережевывая их один за другим.
— Думаете, Данил Анатольевич, их стоило глотать?
— Иной раз глотать мудрее, Надежда Константиновна.

После аккуратного спуска на дикий пляж, предстояло очередное испытание.  Больные нежные ноги, ступили на острые, а то и горячие камни. Глаза обвинительно метнулись в сторону Данилы: «И это отдых?». Недалеко сидела пара девушек нашего возраста, загорая нагишом. Я сделал вид, будто не заметил, но на самом деле искоса посматривал на оголённые тела. «Что они себе позволяют!» — Говорил мой взгляд. Данил бесцеремонно бухнулся в воду и поплыл. Мне пришлось играть роль наблюдателя среди нудистов, периодически бросая в сторону осуждающие взгляды. Девушки кратко переглянулись и ушли. Очень хорошо. Одной проблемой меньше.

Данил аккуратно вылез из воды.
— Не хочешь попробовать?
Я помотал головой.
— Боишься?
Я пожал плечами.
— Давай попробуем. Или сильно боишься?

Сложно было понять, чего я боялся больше: выглядеть трусом, или бояться. Я молчал в надежде на то, что Данил отстанет, но он стоял над душой. Я зажмурил глаза, словно это помогло бы мне справиться с ситуацией, но нет. Солнце, камни, море — всё это существовало независимо от личного желания. В конце концов, воля сломалась. Будь что будет. Перед тем как пойти в воду, Данил остановился для серьёзного разговора:
— Ты мне доверяешь?

Я невольно улыбнулся, вспоминая, что эту фразу обычно говорят «нетрезвые люди»
— Да, доверяю.
— Владимир Надежду не кинет.
— Хорошо.
— Тебе нечего боятся. Повтори это несколько раз.

Я повторил мантру, однако эффект сработал иначе. Вместо того чтобы обрести уверенность, я начал боятся сильнее.  Острые мокрые камни впились в ноги, Данил держал меня, чтобы я не завалился в воду раньше, чем мы выйдём на глубину.
— Эдуард, расслабьтесь! Выплюньте лимон хотя бы на три минуты!

Воды было по шею, я уверенно стоял на ногах, но расслабиться не получалось. Картина нервировала чрезвычайно. Одно дело, учить плавать маленьких детей! Но совсем другое — учить плавать двадцатилетнего балбеса. Нелепо! Тем не менее, деваться некуда. Моё положение описывалось элегантным словом: цугцванг. Если вернусь на берег — стану трусом. Если буду барахтаться в воде — подумают идиот. Впрочем, идиотом я уже был.

Мысленно вознёся благодарности девушкам, которые столь тактично оставили нас наедине, я пытался энергично махать руками подобно бабочке паралитичке, пока Данил поддерживал тушку за живот. Прогресс был неочевиден, но через некоторое время тело расслабилось, осознало, что бояться, в самом деле, нечего, и ощутило архимедову силу.  Очередной вдох, мой нос ошибся, и зачерпнул воду, вместо воздуха. Ощутив, что не могу нормально дышать, я резко поднял подбородок, попытался нащупать ногами дно. Запутался в пространстве, словно в трёх соснах. Не получилось. Запаниковал. Данил схватил меня, что рыбёшку, а в ответ руки вцепились мертвой хваткой.

— Надежда, вы чего ж это надежду теряете! — Сказал он, когда я немного успокоился. — Предлагаю вам отпустить вождя пролетариата.

Руки не разжимались. Даня улыбнулся:
— Смотрю, вы меня схватили, Крупская, словно последнего мужчину на сцене политического бомонда. Правильно! Хвалю! Ой, как это мило. Давайте мы сделаем так. Я вас целую, а вы отпускаете. Хорошо?

Смех, а после и возбуждение заполнило моё тело, руки мигом подчинились мне, и я остановил губы Дани всего в нескольких сантиметрах. Остановил и сразу же пожалел, не способный сдержать смех, который постепенно утрачивал естественность, превращаясь в фарс. Постыдный полдень и не думал заканчиваться! О том, чтобы выйти из воды не могло быть никакой речи! Даня посмотрел на меня, немного раздражённым голосом сказал:

— Крупская! А ну немедленно выходите на берег, и не стройте из себя русалку!

Но я молчал. Даня хмыкнул, повернулся и ушёл.

Если бы кто-то вёл мою летопись, то сегодняшний день следовало бы назвать днём идиота. А по числу заработанных балов, я видимо сорвал джек-пот. Всякое желания продолжать отсутствовало. Однако как бы я не пытался избежать Данила или новых непонятных ситуаций, судьбу не обмануть. Вечером он подсел ко мне, и навязал разговор:
— Эд, мы можем нормально поговорить?
Душа почуяла неладное. Кивнул в ответ.
— Скажи, ты меня стесняешься?
Я затравленно посмотрел на Данила, он продолжил:
— Ты хочешь, чтобы я тебя обнял?
Я зажался ещё больше, и еле выдавил одно слово:
— Почти...
— Ясно. — Данил сделал паузу. — А сейчас?
— Снова почти...
— Хорошо, а почему почти?
— Потому что, когда..., — я пытался найти правильное слово.
— Когда Крупская просыпается, — помог Данил.
— Да, у меня полностью отключается мозг.
— Это заметно, — почти пошутил Даня, — она не только днём вас мучает, Эдуард, но и ночью спать не даёт. Вот шельма клятая.
— Угу, — полугрустно полувесело поддакнул я.
— А что вы думаете, если мы с Надеждой откроем почитать Капитал. Вы ведь уже читали Капитал?
Я помотал головой.
— Мне такое нельзя.
— Надежда Константиновна! Как же это, голубушка. Да святой да Капитал да Карла с Марксом да не прочитать?
— Просто, Володю не люблю. Он мне нравится, как человек. Харизматичный. Но как мужчина...

Я сам удивился, с какой неожиданной лёгкостью произнёс эту фразу. В противном случае, наверное, никогда не решился бы. Быть идиотом не столь страшно. Куда страшнее обидеть Даню, огорчить, или уж тем более оскорбить. Такого не было в моих планах.

— Тебе обязательно любить?
— Чтобы читать Капитал? — Я засмеялся так, словно заплакал.
— Чтобы заниматься Сексом.
— ...это грязно... — Выпалил я.

Данил более не мучил. Он легонько прошёлся рукой по моим волосам и оставил наедине с горькими мыслями и сожалением.

* * *

Оставшиеся дни Данил ни разу не касался серьёзных тем. Наши разговоры были ветрены, легки, и не призывали строгий ум к работе. Я научился держаться на воде, а Даня весело шутил: «Непотопляемая Надежда!».

После окончания летней сессии судьба разделила нас: он — в европейское турне, а я — за набор текстов. В личном календаре появился красный день: 24 августа. День возвращения Данила. Хотя приезд планировался двадцатого, Даня нуждался в передышке от «Парижов».

За время отсутствия возникло несколько метаморфоз. Я записался в бассейн, научился немного плавать, если так можно выразиться «занялся собой», а к концу лета скопил нужную сумму. Грустно и смешно. Данил принял деньги без возражений, но тут же одарил футболкой, тонким летним пиджаком и симпатичной шляпой трилби. С искренним удовольствием мы отметили встречу прогулкой, а вечером нас ожидала бутылочка трёхлетнего кагора.

Мысли о совращении не покидали с момента отъезда. Быть может именно поэтому бассейн давался тяжело. Я стеснялся. Стеснялся не только переодеваться (требовалось снимать нижнее бельё), но и стеснялся находиться в зале. Спрятаться за конспектом не представлялось возможным. Старался отводить глаза, но чем сильнее разум отталкивал постыдные думы, тем ярче они цвели. Часто грезилось, будто не нарочно слетевшие мокрые плавки притягивают взгляды случайных зевак. Казалось удивительным, что человек, стыдящийся открыть тело, был способен фантазировать о разоблачении.

По каким причинам в тот вечер случился разговор? Сложился ли он как результат размышлений во время совместного отдыха, или ключ был в поведении. Жаль, что у человека нет возможности увидеть себя со стороны. Может, после бокала взгляд стал слишком откровенен? Внутри творилось неладное: и хорошее, и плохое.

Хорошее таилось в предвкушении нежности, а плохое — в необходимости использования. Каким бы греховным, надменным не казался обществу Данил, в первую очередь он виделся человеком несчастным, который вынужден продавать себя, хоть и задорого, но против совести. Чтобы спать вместе, одного согласия недостаточно, нужна ответственность за судьбу того, с кем делишь постель. Именно так я это понимал. Но возможности не находил. Не хватало денег. Жильё Данилу предоставлял кто-то из «любовников», жизни в общежитии он не допускал. Большая часть времени уходила на обучение, а это значит, мне следовало отыскать способ зарабатывать самостоятельно. Но я не знал, где и как собрать нужную сумму.

И когда Данил задал вопрос о том, почему я считаю секс грязным, он получил полный ответ, который заставил крепко задуматься.

— Значит, по-твоему, секс грязный из-за использования?
— Ну..., как-то так.
— И вот, если ты будешь отвечать за меня, делить невзгоды, то тогда секс не будет грязным?
Я пожал плечами:
— Наверное.
— Эд, скажи, а вот..., то, что мы с тобой разговариваем, гуляем, обмениваемся мыслями. Я трачу твоё время, а ты моё — это использование?
— Использование. Но обоюдное.
— То есть, если использование обоюдное — оно не грязное?
— Думаю да.
— А, для того, чтобы с тобой гулять, общаться, обязательно ли любить?
Я задумался, и понял, что меня поймали на удочку:
— Думаю нет.
— А брать на себя ответственность за твою судьбу?
— Нет. — Я расстроился. — Это другое!
— Разве во время соития люди не используют друг друга, чтобы стать счастливыми?
— Это другое!
— В чём?
Я разозлился, и, не подумав ни секунды, выпалил:
— Потому что не все могут так, налево и направо, как ты!

Сожаление о подлых словах проявилось, как только язык осмелился воплотить их. Данил помрачнел. Это конец. Только что я сделал самую главную ошибку в своей жизни: ударил по лицу человека, который (в моём представлении) достоин жить счастливо. Тело онемело: обоюдоострый взгляд пересёк комнату. Данил вернулся за стол и отпил вина.

— Ладно — произнёс он. Не поднимая взгляда, сложил руки, и принялся неторопливо рассказывать.

* * *

Жизнь казалась переполненной везением и удачей, несмотря на то, что мать умерла, лишь исполнилось пять лет. Я родился здоровым жизнерадостным ребёнком. Почти никогда не болел. Море любви с избытком проливалось из семейной чаши. Той редкой родительской любви, что так не хватает многим. После смерти матери, отец превратился в живого бога. Добрый в строгости, любящий, умный и мудрый мужчина, обладающий неземной холодной красотой. Для него я был не просто сыном. Черты ребёнка напоминали ему о жене. Отец никогда не бил меня, не было недостатка нежности или интереса со стороны взрослого. Его одобрение или порицание значили более розг. Он не оберегал от людей, но берёг от воображаемых страхов, прижимая ночью к груди. Он говорил, что я свободен в ответственности, но бесправен в лени. Что каждый ограничен внешне, зато всемогущ в себе. Он создал из меня человека, которым мог гордиться родитель, и которым гордился бы я. Моё счастье — было счастьем его.

Отец являлся лицом духовным, поэтому согласно высокому статусу, учился я в специальной гимназии. Случайные дети туда не попадали. Злость, нищета, и грязь мира вне стен храмов следила за мной, но дотянуться не могла. Там я обрёл своего первого друга. Костик, светлый мальчик, блондин, тихий взглядом. В пятилетнем возрасте его укусила собака, о чём напоминал шрам на правой ноге, и возможно по этой причине он казался немного забитым. Но потребность в доброте, тянувшаяся из его души — прельщала. Вскоре мы сдружились.

Отец был рад, что кроме знакомых, я отыскал человека, о котором мог заботиться. Он говорил мне, что каждый обязан научиться ответственности, так же как математике или чтению, а я не понимал, что в этом особого. Быть ответственным с Костей казалось легко. Он всегда слушался, смотрел взглядом, напоминающим мой собственный, когда я смотрел на отца, и никогда не спорил. Восхищённый взор обязывал наполнять его жизнь красками. Из-за Костика я начал делать глупости, шалить. Мне хотелось вызвать улыбку, не ту лёгкую застенчивую улыбку, которой он прикрывал свои несчастья, а истинную. Иногда это удавалось.

А ещё меня беспокоило отношение Кости ко мне. Конечно, мне нравилось по-собачьи преданное поведение, но в этом было что-то жутко удручающее, а в щенячьей радости таилось нечто неправильное.

Я решил поговорить с отцом, который выслушал и ответил:

— Он стремится заполнить душевную пустоту тобой.
— Это хорошо?
— Не совсем. Но ты способен убедить его, что он дорог. Когда человек понимает, что кому-то небезразличен, он начинает ценить свою жизнь, и учиться ценить жизни других.
— А пустота уйдёт?
— Она будет наполнена желанием служить людям.

С тех пор я старался воплотить идею отца. Я говорил Косте, как рад видеть, старался обратить внимание на личные успехи, радовался мелочам. Похоже, в самом деле, мои действия возымели влияние. Костик начал чувствовать себя увереннее. Мы всё больше проводили время вместе, он часто бывал у меня дома. Постепенно щенячий взгляд испарился, а сущность Кости стала проявлять характер.

Однажды мы сидели на ковре, скрестив ноги, собирая пазл, Костик признался:

— Даниил, у тебя лучший папа.
— Я знаю. — Ответил я, не скрывая удовлетворения.
— Я думал, что он окажется строгим, но он даже не запрещает тебе смотреть телевизор.
— Телевизор?! Глупости. Бог не запрещает смотреть телевизор, если только это не вредно.
— А мне не разрешают. — Добавил Костик серьёзно.
— Разве родители не любят тебя?

Костик осунулся, а я ощутил укол совести. Разве сказано что-то плохое?
— Конечно, они меня любят... наверное.
— Костян, почему, наверное, они тебя, безусловно, любят. Папа говорит, что все люди любят друг друга, но родители любят особенно сильно.
— Все люди любят друг друга?
— Ты сомневаешься? Я же люблю!
— Ты это другое дело. Другие не любят.
— Они тебя тоже любят, просто не догадываются.

Костик молчал. Я смотрел с ощущением, будто каждое слово творило что-то неладное.
— Даниил, а может мои родители, тоже не догадываются?
— Как это так? — Удивлённо воскликнул я.

Костик чуть повернулся, приподнял футболку, и показал тёмно-бордовые, местами синие полосы, разрывающие белую спину. Злость, страх и негодование, наконец, нашли путь к детскому сердцу. Ужас охватил душу. Я бросился вон из комнаты поскорее к отцу. Обнял и зарыдал.

— Их надо лишить родительских прав! — Впервые в жизни я кричал по-настоящему.
— Ты сможешь заменить ему родителей?
— Это не родители, отец!
— Право у них, и только они несут ответственность за дитя.
— Не существует такого права, чтобы человек владел человеком! Люди — не вещи! Дети — это не вещи!
— Всё верно, Даниил.

Отец обнял меня, сбил рукой слёзы, и пообещал поговорить. Костик, не ожидавший такой реакции, глянув, словно на пришельца с другой планеты, спросил:
— Ты, правда, плакал?
— Да, — немного стыдясь, сказал я.
— Почему?
— Потому что — больно.
— Ты же говорил, что тебя никогда не били, откуда знаешь?

Ответить нечего.

С тех пор я просил Костика не скрывать, если отец бил. Но после разговора папы, ситуация улучшилась. Папа мог. Я знал, что он умел убеждать людей, ибо его устами говорил Бог. И я верил, что если родители Кости верили в Бога, они не посмели бы ослушаться.

Летом был запланирован лагерь с канадцами, чтобы изучать английский язык, общаться, здорово проводить время. Отец и тут угадал желания: за свой счёт отправил Костика вместе со мной. В то лето он выглядел счастливым как никогда, и это счастье невольно передалось мне. А ещё случилось что-то странное. В какой-то момент Костя стал красивым. Но не красивым, как небо или цветы. Он стал красивым по-особенному. Больше всего, когда улыбался. Хотелось его обнять, прижать и... слушать неровное хрупкое дыхание. Эта фантазия овладела мною настолько, что однажды пробравшись за ограждение, и бегая по полю высоких сорных трав, я нечаянно или намеренно ухватился за его талию и повалил на себя. Он поинтересовался: «не ударился», но я не мог вымолвить, ни единого слова.

Наша дружба развенчалась, любовь всё ещё была, но стала иной. Я знал об этом грехе, и все последующие дни старался свести контакт к минимуму, скрывая печаль от других и особенно от него. Нужно было увидеться с отцом. Отец бы помог. Он бы справился. Он бы убедил. Ведь его устами говорил сам Бог:

— Тебе всего четырнадцать, не спеши. Богу нечем упрекнуть тебя.
— Я тоже думаю, что нечем. Но это не ошибка. Я понял, что всегда был таким. Я рассматривал...
— Хватит. — Он поднял руку, заставляя меня замолчать.
— Сделай меня нормальным, пожалуйста. — Попросил я жалобным голосом. — Ведь твоими устами говорит сам Бог.
Отец почернел темнее тучи:
— Бог? Если слова исходят от сердца — они от Бога. — Он помолчал и добавил — Твоё сердце говорит, что ты грешен?

Я подумал немного, и помотал головой.
— Скажи это вслух.
— Нет, я не грешен.
— Почему?
— Потому что, любовь — не может быть грехом. Да?
— Потому что Любовь — это Бог.
— Отчего тогда так стыдно?
— Страх, стыд, невежество. У Сатаны много лиц, и все они отвратительны.
— Но в Библии написано...
— Не всякая истина — человеку. Ты сам — буква в книге Бытия. Кто лучше тебя способен понять предназначение? Невежды, не замечающие солнца в ясный день?

Мой взгляд блуждал в смятении.

— Тогда что мне делать?
— Любить и быть любимым. Место любви способна занять лишь ненависть. А ненависть —страшнее смерти. Хочешь отдаться ей?
— Нет.
— Тогда делай, что должен. Но сперва полюби себя. Полюби таким, каким есть.
— Потому что Бог – это любовь...
— Потому что Любовь — это Бог.

Мы обнялись.

Краткое счастье проникло в душу, но не спокойствие. В голове шумел ураган. Как же я теперь с Костей? Ничего. Обойдётся. Главное — что люблю. Остальное — обойдётся. На следующий день Костик настиг меня в коридоре, побеспокоился:
— У тебя что-то случилось? Ты был совсем не свой.
— По тебе соскучился. — Улыбнулся ему в ответ и попал в крепкие объятия.

На миг страхи покинули меня. Я осознал — нет смысла желать большего. И не желал. Всё вернулось на круги своя. Мы взрослели. Я стал счастлив настолько, насколько вообще был способен. Любовь творила чудные вещи. Иногда странные шалости, иногда лёгкие глупости. Что бы мы ни сказали друг другу: то ли слово ласковое, то ли грубое — всё казалось нежностью. Иногда смеялся над ним, нелепо подшучивал над робостью, в спальне закидал подушками. Он выбрался из плена, в пухе и перьях выглядел настолько мило, что хотелось разрыдаться. Вдруг Костик схватил за руку, притянул к себе, и поцеловал в щёчку. Лицо раскраснелось. Голова закружилась. Руки дрожали. Я забыл все свои условности, заглянул глазами в глаза, и поцеловал в самые губы. Почему я не сошёл с ума? Почему?

Костик не сопротивлялся. Сперва он лишь ждал, но после присоединился на равных. На его лице не было и тени стыда, лишь лёгкое возбуждение: краснеющие уши симпатично смотрели наружу. Мы оба тяжело дышали, словно ночь напролёт разгружали вагоны. Значит, Костик тоже? Такой же? Он таинственно улыбнулся и залился смехом. Я последовал его примеру.

Ночь прошла без сна. Мечты приходили одна за другой. Грёзы о Косте, об общем счастье, о любви.  Хорошее знание языка и образование дарили надежду уехать. Не было сомнений — отец поддержит. Он всегда поддерживал во всём. Требовалось лишь поговорить с Костей. Тело дрожало. Грёзы будущего ослепляли. Ещё год и скоро совершеннолетие. Скоро свершится судьба.

После школы мы пошли с Костей домой. Отца не было. Я накрыл стол, разогрел еду, и после обедни приготовился сказать то, что должен. Грудь сдавливал невидимый груз.

— Костя. Я хочу...

Тело снова дрожало. Он озабочено посмотрел на меня:
— Что-то случилось?
— Я тебя люблю! — Выстрелил я, голова закружилась, руки ухватились за стол, пытаясь удержать от падения.
Костик непонятливо посмотрел.
— Даниил?

Наверное, он хотел сказать: «Что случилось?» или «Я тоже тебя люблю, как брата». Ответ читался в глазах, но Костя ничего не сказал. Его лицо обезобразилось. Покрылось ужасом. Он подошёл ближе и обнял.

— Только не волнуйся. Я буду молиться за тебя. Ты вылечишься! Обязательно. Я тебя не брошу. Господи помоги нам!

Костик заплакал. Великолепное будущее превратилось в ад. Я ощутил безумную жажду смерти. Боже. Почему ты не убил меня? Почему?! Зачем?

Весь вечер Костя рассказывал мне о грехе мужеложства. Я пытался спорить, приводил доводы отца, но, то ли мои слова не были сказаны от сердца, то ли не достигали сердца Кости — он не понимал их. Хотя говорил так же кротко и так же ласково как всегда, однако его голос разрывал душу, вызывал желание убежать. Я спросил: «зачем поцеловал?», на что Костя ответил, что согрешил, но грех его в ином. Ему просто хотелось ощутить поцелуй, ведь он ни разу ещё не целовал в губы, а скоро восемнадцать.

Прошлое исчезло. Потеряло значение. Я упал, протягивая руки вперёд, нащупывая остатки недавнего пути, разлетающегося в клочья. Вдалеке маячила тупая неугасаемая боль. Перед моим взором предстала толпа молящихся. Кто были эти люди, возносящие молитвы? Чего они желали? Может быть того же, что и я. Возможности мечтать о счастье, или хотя бы о призрачной надежде, искали утешение в жизни после смерти, но не находили. Значит, вот как они живут. Без будущего и прошлого. Как они живут?!!! Как??? Я бы не смог. Не справился. Не протянул бы ни дня, ни минуты.

Те люди, каждый день просящие милостыню, мечтающие о счастье, наверное, всемогущи. Всё время хранящие в душах пустоту бытия. Переполненные страданием, разрываемые ничем, они живут, простирая руки к небесам с единственной надеждой. О чём просят они? Куда стучат?  Откуда столько терпения? Столько силы! Силы хранить пустоту! Самое тяжкое бремя! Не для смертных. Оно не для смертных.

К отцу нельзя. Разве достойно демонстрировать ничтожество тому, кто любит. Предать единственного близкого человека — нет прав. Но я всё ещё люблю. Значит, Бог не покинул меня. Руки обняли подушку, под утро, переполненные болью, сомкнулись глаза. Сердце уснуло, но разум бодрствовал.

* * *

Весь день я провёл дома, не выходя из спальни. Отец не тревожил даже просьбами о еде. А на следующее утро постучал. Дверь отворилась, за спиной стоял Костя. Папа вошёл:
— Если не хочешь видеть его, скажи. Если хочешь, выслушай.

Терять было нечего, я кивнул. Костя зашёл внутрь, отец закрыл за собой. Костик простоял некоторое время, разглядывая комнату, словно первый раз был здесь. Он старался не смотреть в глаза, искал что-то, чего и сам не знал. Потом сказал, что ошибся. Что на самом деле наши чувства равны. Но они — грех, и поэтому ему страшно. Потом сказал, что последует за мной в ад, я открыл рот от удивления. Под его глазами виднелись тёмные круги. Значит, Костя тоже не спал. Надежда вновь сияла на горизонте. Грусть и радость перевернулись вверх головой. Я кинулся к нему обнять сильнее, дабы вспомнить утраченное.

Время ускорилось в такт чувствам, и вместе с тем, кажется, замедлилось. Месяц прошёл превосходно. Сезон поцелуев сменился сезоном ласк. Костик был счастлив, когда я целовал его, но грустным после. Возможно из-за проблем в семье. Ведь он знал, что мы должны были уехать, и, вероятно, переживал за родителей. Я убедил его, что потом у нас будет возможность вернуться, когда выучимся. Мой отец подобрал несколько университетов, и готовил необходимые документы.

Всё складывалось как нельзя гладко. На майские праздники мы решили отправиться на природу. Костик слегка грустил. Я решил не спрашивать его о семейных проблемах, лишний раз не теребить душу. Старался передать радость и тепло в избытке. Ночью его печали неожиданно исчезли, и сменились нежностью. Мы бегали, дурачились, целовались, как это обычно делают влюбленные. В полночь страсть объяла нас, свершился первый коитус. Казалось всё прошло идеально. Мы долго лежали молча, пока в полной темноте от Костика не послышалось: «Ненавижу...».

Я отпрянул, словно от змеи. Вскочил, зажёг свет, и посмотрел Косте в глаза. Они были пусты.

— Что случилось?
Он молчал, поэтому мой вопрос повторился:
— Что случилось? Кого ты ненавидишь? Что-то с отцом?
Когда я упомянул про отца, глаза Кости оживились и зыркнули на меня:
— Ты Дьявол. Ненавижу.

Я схватил Костю обеими руками и спросил:
— Костя, что случилось? Тебе было больно?
— Ужасно. Я не хотел.
— Господи..., — у меня не было слов. — Почему ты не сказал?
— Я желал спасти тебя.
— Спасти?! От чего? Костя?
— От зла.
— От какого зла?

Костик сел на кровать и посмотрел сквозь меня:
— Мы договорились с твоим отцом.
— О чём? О чём вы говорили?
— В тебе Дьявол. Даже мать не выдержала его сущности. Он сказал, если я полюблю тебя, то можно спасти. Я очень хотел. Но кажется, пропал сам. Злость и ненависть кричат во мне. Раньше они говорили только, когда отец избивал. Мне хотелось убить его, убить свою мать, спалить дом. Потом я встретил тебя. Ангела во плоти. Совершенного. В том не было сомнений, ведь твой отец — святой. Я подумал — повезло. Ты дал уверенности, научил жить. Защитил. Всему, что у меня есть — я обязан тебе. Помнишь, когда мы дрались подушками. Ты был похож на ребёнка. Такой замечательный, чистый и невинный. Я захотел поцеловать тебя. А потом, когда ты прильнул к губам, подумал, что так целуют ангелы. Но после... Мне говорили, что Дьявол способен принимать любой облик. И всё же я любил тебя сильнее всего на свете и не мог сдаться. Я не сдался. Я пошёл к твоему отцу. Рассказал ему. Он уговорил, убедил, что лишь мне дано спасти твою душу.

Костя посмотрел в глаза, и добавил:
— Я проиграл. Прости... Даниил, прости...

Что мне было делать? Кричать? Броситься в реку? Нет. Я не мог так поступить. Требовалось поговорить с отцом. Я не знал, чьё предательство страшнее: любимого или отца. Кто из них решил поиграть со мной. Сперва во всём винил Костю. Как он мог притворяться, что любит. Потом ненависть перешла на отца. Конечно, во всём виноват только он. Если бы не он, Костик не решился бы. Я хорошо знал, насколько сильной была отцовская способность убеждать. Как чисто и красиво он складывал слова. Я думал... его устами говорит Бог. Но Бог ли? Что если я ошибался?

Отец сидел за столом, и разбирал бумаги. Он протянул документы для университета. Конечно, в них записано лишь моё имя.

— Значит, я поеду один?
— Один — подтвердил отец.
Я едко ответил:
— Мне всё известно. Твоя ложь. Твоё зло.
Отец спокойно поднял глаза:
— Спешишь осудить? Знаешь — тем лучше.
— Ты заставил его любить. Ты заставил подчиниться. Ты сотворил раба!
— Чушь! — Отец грозно блеснул глазами, — Раб был в нём всегда! Я лишь использовал его, чтобы спасти тебя.
— Спасти? Ты тоже веришь, что можно спасти? От этого?
— Нет. Не от этого. От стыда. От изгнания. Он пришёл ко мне в тот день, когда ты заперся в комнате и сказал, что мой сын — Сатана. Чистое зло. Так он ответил на твою доброту. Так он ответил на твоё внимание. Такова его благодарность! Он потребовал излечить тебя, сказал, что расскажет о беде всем. Что будет молить Господа об избавлении. Ты думал, он тебе друг, а он лишь мечтал возвыситься за чужой счёт. Прости, что не оградил от дураков, их количество несметно. Думаешь, я бы отдал единственного сына?

Отец страшно улыбнулся, почти оскалился:
— Отдал бы единственное, что напоминает о ней?
— Ты мог бы его разубедить!
— Не мог. Я знаю, не мог. Даже, если бы сам Иисус спустился с небес, и сказал ему то, что я сказал тебе. Они бы снова распяли его. Потом может... передумали. Но сначала распяли. Люди всегда делают так.

Отец замолчал на миг:
— Я был готов задушить этого белобрысого идиота руками. Но разум взял верх. И я сказал ему то, что больше всего на свете он желал услышать. Сказал ему, что ты — Сатана. Что лишь любовь может спасти. И что он — тот единственный, способный сотворить чудо руками Господа. Ты бы видел его лицо. Как же он был счастлив, что станет твоим Спасителем.

— Ты солгал! — Закричал я.

Отец встал из-за стола, подошёл поближе, и я вспомнил, насколько сильными бывают его руки:
— Даниил. Очнись! Ложь — это суть того, чего больше жизни и света жаждут они! Она необходима им. Нужна им. Неужели ты думал, что хоть одно слово в святых книгах от истины?
— Отец?
— Не смотри на меня так! Я не безумец! Напротив. Мой разум чист.
— Ты не веришь, что писание от Бога?
— Конечно, писание от Бога. Нет сомнений. Бог мудр. Он понял: люди глупы и безумны. Страх мыслить лишает счастья. Он дал нам книгу, дабы Ложью унять безумие, ибо нет других путей и возможностей. Пойми. Библия от Бога, но не для тех, кто хочет приблизиться к нему!

* * *

— Что было дальше? — Данил разлил остатки кагора. — Ничего особого. Милый Костик подкараулил с ножом. Знаешь, я боялся, что он совершит суицид. Клял себя. А в результате, оказалось, что совершенно не разбираюсь в людях. Исцеление от глупой любви пришло ко мне в тот самый момент, когда увидел в глазах желание убить. Он был по-настоящему серьёзен. Ни тени жалости, ни тени сомнения. Но рождённый мазать, попасть не может!

— Думаешь, он был натуралом?

— Костик? Скорее всего. До тех пор пока я лобызал его игрушку, он был милостив, ещё бы. — Данил злостно ухмыльнулся. — Но стоило войти сзади, и всё его дермо вылезло наружу.

Я нервно улыбнулся.

— Знаешь, Эд. Секс — замечательное средство для прочистки мозгов...

— А потом? Почему ты не уехал за границу?
— Потому что дурак. — Данил посмотрел в потолок. — Сбежал из больницы. Три месяца пожил с бомжами, благо лето. Научился стрелять в голубей. А потом у фонтана встретил Кирилла. Мы часто тусовались там. Кирилл спросил у меня, не боюсь ли я того, что он бандит, а я ответил: не боится ли он, что я сын священника. Мы рассмеялись.

— Ты его любил?
— Нет, Слава богу, нет. Он... наверное. Жаль, конечно, когда узнал, что его закопали в лесу, но я не страдал. Нужно было беспокоиться о себе. Он сыграл свою роль, и эта роль была куда лучше, чем у Костика. Приютил, обогрел, дал возможность поступить в институт. Снова ощутить себя человеком, ощутить вкус жизни. Забыть глупости. И я ему очень благодарен. Он использовал меня — я воспользовался им. Никто из нас не обманул друг друга.

Данил помолчал, а потом добавил:
— Знаешь Эд. От меня ничего не осталось. Ни отца, ни веры. А когда я увидел тебя в бассейне, вспомнил о прошлом.
— Я не верю в Бога.
— В каком-то смысле... нет, в каком-то — да. Просто твой бог — другой.

После той ночи Даня предстал в ином свете. Мне показалось, что я со всеми проблемами, сомнениями, задачами не прожил и малой части его бед. Откуда в нас такая потребность судить? Неужто, чтобы избежать суда над собой.

Через три дня я нарисовался на пороге с бутылкой кагора:
— У тебя же не осталось денег.
— Я занял — от неожиданности прохрипел я.
— А зачем вино? — Даня подозрительно посмотрел на меня.
Ответом была лишь глупая улыбка.

Я попросил его об одолжении. Он улыбнулся и ответил: «Нет!»

— Если хочешь, чтобы я избавил тебя от дерма в голове, совращать будешь сам.
— Но...
— Либо так! Либо никак!
— У меня не получится, нет опыта. Ты же знаешь.
— А как же девять парней?!

Он улыбнулся и добавил:

— Это всё пыль! Я буду молча наблюдать — остальное за тобой. Мне не страшно. Только, чур, без укусов. Я полностью доверяю тебе. Секс — не вопрос любви, Эд. Вопрос доверия. Реши, наконец, веришь ли ты в меня или в мораль фальшивых людишек.

Я поставил бутылку на стол и неуверенно посмотрел на Даню.

— А с чего нужно начинать?
— Вообрази, что делаешь это для себя. Что я это ты. И не задавай никаких вопросов.

Мы стояли молча, очень долго до тех пор, пока у Дани не кончилось терпение, и он первый поцеловал в губы. Этого хватило, чтобы перенять инициативу на себя. Больше я не задавал глупых вопросов.

Неизведанная наглая сила, проснувшаяся в теле, повалила Данилу на стол. Он вовсе не сопротивлялся. Напротив — всем видом давал понять: спешить некуда. Мой пир начался. Руки медленно стягивали одежду, а где-то на краю сознания вспомнилась фраза: «Не играйся с едой». Ещё бы! Именно это и требовалось! Игра! Ощущение абсолютной власти растеклось по молодым венам. Ровно с той же силой, с какой я овладевал Данилом, он в той же мере овладевал мной. Поцелуи нежно обжигали кожу. Шаг за шагом я аккуратно спускался в самое сердце ада, следуя к тайному тёмному кругу. Туда, где в цепях морали дремлет свирепый зверь по имени «Стыд». Уняв лёд священным огнём, пестуя, целуя губами, наконец, дошёл к нему, чтобы навсегда обрести свободу.

* * *

Наутро я вольготно расхаживал в костюме Адама.
— Смотри не перецепись, — шутил Данил.
Я улыбнулся пошлой шутке и принялся разогревать завтрак.

Поставив рагу на медленный огонь, вернулся в спальню.

— А тебе не кажется, что ты ненормальный? — Сказал он.
— В каком смысле?
— В прямом, я не создан для перегрузок!
— Значит ты не космонавт.
— И тебе меня совсем не жаль?
— Нет! — Ответил я, и прильнул к шее.

Наконец мне стало ясным, что за новое ощущение посещало у Дани. Теперь я называл его только так. Не Данил. Не Даниил, как отец. А Даня.

Я уверенно решил взять на себя обязанности повара, избавив его от дополнительных хлопот. Если ему было что-то надо, я требовал, чтобы он просил меня. Всё это было забавным, странным. Даня лишь смеялся. В какой-то момент почудилось, что налёт хамства и цинизма куда-то испарился из него, а на поверхности показался нежный милый ребёнок.

Это новое чувство люди называют самостоятельностью, кто-то — зрелостью, а кто-то — «взрослением». Наверное, в самом деле, я становился взрослым, перестал пугать вопрос денег, будущего, проблем. У меня был Даня, и хотя я не ощущал чувства истинной любви, в личном идеальном мире Даня был удостоен счастья. И я решил, что расшибусь в лепёшку, но сделаю всё, чтобы достичь этого.

Люблю, не люблю. Какая разница. Даня бросит глупости, выучится. Потом найдёт себе достойного парня. Конечно, это будет парень, лучший, чем я. Посмотрел на себя в зеркало. Хотя конечно, не то, что я плох. Может быть, даже и не плох. Но Даня заслуживает лучшего. Я добавил подсолнечного масла, размешивая блинное тесто.

Даня зашёл на кухню:
— Ты что в моём доме вообще трусы потерял?

Я пожал плечами:
— У тебя атмосфера накалённая, вот они и аннигилируются.
— Судя по всему накаленное лишь одно место... — Даня глянул на сковороду. — Надень фартук балбес. Всю красоту испортишь!

* * *

Зимой посчастливилось устроиться на полставки в государственную организацию. «Дай, подай, иди, не мешай» — девиз рабочего дня. Главное на новой работе — доступ к компьютеру (которого до сих пор не было) и интернету. Ближе к зимней сессии, я решил серьёзно поговорить с Даней о будущем. Даня не противился моим начинаниям, он резонно заметил, что, в общем, я прав, и что всему своё время. Он сказал: «Есть две новости, одна хорошая, а другая не очень». Плохая новость заключалась в том, что Новый Год он проведёт вдали от меня. Хорошая — в том, что эта поездка могла принести «прибыльные инвестиции». Признаюсь честно, в чём-то мне стало обидно. Выходило так, словно Даня сам решил собственные проблемы. Но все же, я был за него рад. Если последняя, то хорошо.

Однако стоило Дане улететь в тёплые страны, как мне подумалось: «Конец?». В самом деле. Зачем я нужен? Чтобы ныть? Каждый раз строить из себя милого наивного мальчика? Слушать рассказы об английском и Крупской? Допустим секс, возможно хороший, но разве дело в нём? Я пытался, но не мог придумать ни одного весомого основания, почему Данил должен был остаться именно со мной. Потому что мне выгодно?

Даня вернулся к началу сессии. Довольный, сияя аурой победителя. По нему было видно, что всё прошло именно так как надо. Я мысленно простился.

— Эд, ты чего такой грустный?
— Я? Нет.
— Точно? Держи.

Даня протянул мне чёрный квадрат, который оказался ноутбуком.

— Даня, это — не подарок, это — перебор. Я не могу взять.
— Кто-то тут недавно собирался зарабатывать на двоих. Или ты уже отказываешься?

Я удивлённо посмотрел на него.
— Успокойтесь Надежда. Всё для революции!

Даня вольготно расселся в кресле:
— Крепись, Эд! Придётся заниматься английским.
— Уже?
— Окончишь институт и уедем.
— Навсегда?
Даня улыбнулся:
— Навсегда, Эдуард, уезжают лишь в одно место.

Мне хотелось задать вопрос: «Почему я?», но вместо этого произнёс:
— Дань, ты ведь понимаешь, что я тебя не люблю?
Данил проницательно глянул на меня:
— Понимаю, и в каком-то смысле это даже очень хорошо.

Его лицо снова стало серьёзным:
— На самом деле у меня больше никого нет.
— У тебя есть отец. Ты ведь всегда можешь вернуться к нему.

Он подал мне знак рукой не касаться этой темы, и я замолчал.

Данил сдержал своё слово, и через недели три переехал на новую квартиру. Мне как раз подфартило с удалённой работой, на которой предложили сразу в четыре раза больше прежней. Я ликовал. Теперь можно было не переживать за финансовые трудности, а валюту, которую получил Даня — сохранить. На радостях я прибежал к нему. Он встретил меня без всякого энтузиазма, выслушал, и проводил домой. Я знал, что ему требовалось много времени на учёбу, и решил не беспокоить пустыми расспросами. Наверное, снова немецкий, подумал я.

Но на следующий день, Данил поймал меня телефонным звонком, пока я был дома:
— Эд, нужно чтобы ты прошёл все анализы. Пойди в платную клинику. Сегодня.
— Зачем? — Удивился я.
— Будем оформлять документы. Время дорого.

После института я побежал в платную клинику, и на утро сдал анализы крови. Через четыре дня все документы были на руках. Данил осмотрел их, и улыбнулся:
— Всё в порядке, Надежда. Будем жить. Запомните: хрен находка для болезней.

Он выглядел опустошённым.
— Даня, что-то случилось? Почему у тебя такой вид?

Данил лишь слегка обнял, но не сказал ни слова, даже глупой пошлой шутки. Потом добавил:

— Устал. Скоро пройдёт.

Но скоро никак не проходило. На выходных, когда мы должны были побыть вместе, Данил сорвался по-настоящему. Было утро. Я вернулся из магазина, и пожаловался на страх ехать за границу без знания языка и хорошей профессии. Даня неожиданно зыркнул исподлобья, и взорвался:

— Никакой! Больше ни одно слово к тебе не подходит! Никакой. Ты видишь себя пустым, хочешь быть пустым, и тебе нравится изображать пустоту! Какого ты хрена ко мне прилип? Нравится заполнять свою жизнь чужими красками? Нарисуй свою! Маменькин сынок! Думаешь, я такой крутой? Нравится, когда я кричу на тебя? Когда хамят? Да? Ты ведь получаешь от этого удовольствие. Не скрывай! Но это всё напускное. На самом деле — мы с тобой совершенно одинаковы. Я такой же никакой внутри, как и ты. Два ничтожества решили объединить усилия!

Я безмолвно стоял, не понимая, для кого он кричал все эти обидные слова.

— Я обращаюсь к тебе! Слышишь! Урод! Ты ещё не заплакал? Не прикрылся конспектиком? Не спрятал свои человеческие жалкие ужимки? Какого ты ко мне приперся? Молчишь?

Данил хлопнул со всей силы в ладоши прямо перед моим лицом. Немного успокоившись, он подошёл ближе, и прошептал:

— Убирайся вон, ничтожный пустой человек.

Когда дверь закрылась за моим носом, я подумал: «Что-то нужно делать». Но что делать? Где достать такую инструкцию, в которой был бы рецепт. Если ваш парень орёт на вас и называется никчемным человеком, тогда... Впрочем, Даня был прав.

Я уселся на лестничной клетке. Мне даже грустно не было. Мне было никак. Слова Данила, кажется, совсем не коснулись сердца. Всё, что он сказал — чистая правда, и я хорошо знал эту правду. Мне нравилось жить именно так. Быть никем, незаметным, бесцветным, с налётом кажущейся интеллектуальности и виртуальной доброты. Освещать жизнь чужими страданиями и радостями, пропуская собственные мимо. На деле, я не мог вспомнить ни одной цитаты, прийти на помощь в сложную минуту — не был готов. Мне казалось, я должен сочувствовать Данилу, но было не ясно для чего и зачем.

Как же теперь жить? Мои глаза устало глянули на дверь. Открыто? Даня не закрыл? Я подошёл ближе, вошёл внутрь. Он лежал на полу, закрыв голову руками, стонал и рычал, словно забитый зверь. Руки похолодели. Я вспомнил, что читал в книгах, смотрел в фильмах, как в таких случаях положено поступить: «Подойти, обнять, успокоить». Но это казалось невозможным. Я боялся, что ещё больше разозлю его. Он пугал. Очень пугал. Издавая сдавленные жуткие нечеловеческие звуки.

Я лёг позади него, и обнял за плечи, уткнувшись мокрым носом в затылок. Как мне было страшно. Как страшно. Через несколько минут Даня чуть успокоился, повернулся ко мне лицом, и прошептал:

— Эдичка, я так хочу жить, так хочу жить...

Мои глаза сомкнулись, словно тьма могла спасти нас от ужаса и боли, переполнявших комнату.

* * *

Был полдник следующего дня, когда Данил и я пришли в некий аналог порядка. Я убрал квартиру, сложил вещи, приготовил еды. Институт больше не тревожил, однако матери позвонил. Теперь вообще мало что волновало. Я заставил Даню лечь в кровать, а когда был свободен, рассказывал какие-то непонятные истории. Даня слушал. Было такое впечатление, словно нас поменяли местами. Теперь роль человека-пустоты играл он, а я был харизматичным циником. Иногда, в самом деле, с моего языка слетали страшные фразы: «Ничего, похороним тебя, вздохну спокойно», — шутил я. Лишь три раза Данил улыбнулся. После обеда, помыв посуду, я проник к нему под одеяло и обнял.

Мне казалось время безжалостно убегало от меня. Я считал секунды. Смотрел на лицо, словно пытался вылепить в сознании его точную копию. К вечеру Даня начал потихоньку шутить. Сперва малыми порциями, потом всё больше и больше. Он смеялся с моего метода паники.

— Итак, как паникует Эд? Учитесь! Уборка квартиры. Обнять парня! Приготовить еду. Обнять парня. Помыть посуду. Снова обнять парня. В любой стрессовой ситуации — обнять парня. Во! И самое смешное, только у нашего Эдуарда Крупская постоянно наготове. Нет, я честно поражаюсь. Надежда, перед вами можно сказать умирает человек, а вы до сих пор требуете разврата?! Где же ваша революционная солидарность? Извините, куда делась ваша непробивная застенчивость?

К вечеру Даня неожиданно «вернул» обед, пришлось мыть кафель. Я остался ещё на одну ночь. Сбегал за снотворным и успокоительным, на ужин приготовил овсянку на молоке, по просьбе «умирающего» почитал немного Гиппиус. Потом мы легли спать. Через час таблетка подействовала, и Даня засветился тихим спокойным взглядом. Мне тоже сделалось легче.

Луна аккуратно светила сквозь окно. Сверчки пели на улице.

О, часу ночному не верьте!
Берегитесь злой красоты.[2]

Наши глаза смотрели друг в друга, а я думал: «Почему бы не заболеть?» Лишь тот, кто всё потерял смог бы создать часовой механизм. Он изобрёл время, дабы заключить вечность в час, определяя горизонт жизни. А для нас, всё самое важное — лежало перед глазами. Секунды потеряли смысл, а кажущееся — тяжесть. Нет нужды в крыльях без притяжения, без обязанностей, долга доказывать существование. Будто каждое утро, мы просыпаемся и забываем о том, что были вчера, год назад, и всегда с момента рождения. Неужели вы верите, что человек начинает жить с какого-то часа? Вы живёте лишь иногда, просыпаясь, вглядываясь в звёзды, вспоминая, что были всегда, также как и они... Живёте лишь мгновение, когда забываете о времени, а умираете — когда снова вспоминаете о нём. Вечность — это не бесконечно многое, это бесконечно малое, жизнь жизней, а бессмертие — самая страшная — смерть смертей.

— Эд, я тебя сильно испортил?
— Чуть чуть. Это к лучшему.
— Тогда хорошо. А почему ты не спишь?
— Смотрю на тебя.
— Зачем?
— Хочется.
— Ты что влюбился?
— Теоретически не должен, но...  кажется, возможно.
— Идиот?
— Повесть Достоевского.
— Ты не читал... Я серьёзно. Ты в меня влюбился?
— Прочту. Я тоже серьёзно. Не знаю.

Данил ласково коснулся губами бровей. Я подумал вслух:

— Может быть, это и есть любовь, просто другая. Та, про которую ещё не написано, не рассказано. Та, которая существует без страданий, слёз, но которая дарит свободу.
— Ты, правда, так думаешь?
— Наверное...
— Что будешь делать потом?
— Буду счастлив.
— Счастлив?
— Потому что встретил тебя. Кажется, теперь я всегда счастлив, Даня.

* * *

Данил принял волевое решение лечиться в Германии.  Пока готовились документы, я имел право находиться рядом столько, сколько того бы ни пожелал. Взамен обещал забыть, отказаться от любых попыток искать, если только он сам не изъявит желание общаться. Наши странные отношения вот вот подходили к концу.

Май вошёл не постучавшись, распахнул окна летнего тепла. Оставалось шесть часов до отъезда. Я помог Дане собрать вещи, проверил всё ли сложено. Мы снова поменялись ролями: Даня говорил тихо, а я хамил и выкидывал пошлые шуточки.

Мы присели на дорожку. В прихожей стояли готовые чемоданы.

— Эд, — начал, было, Даня. — Кажется, у меня иссяк цинизм с иронией.

Он провёл ладонью, словно смахнул невидимую паутинку с глаз.

— А у благодарности нет слов. Но остался секрет.

Даниил улыбнулся:

— Знаешь, почему я с тобой?

Его слова растекались в душе, будто таяло сливочное масло:
— Потому что очень хотелось, чтобы кто-то разглядел во мне человека...

Голова Дани слегка кивала и кивала, словно каждый звук требовал кивка. Он встал, повернулся спиной, и почти уходя, добавил:

— Теперь я всегда счастлив.

февраль – март 2016

Бывают места, куда можно попасть, если откроешь нужную дверь, запах жуков, лучи солнца, дерево, дорога, дрожь. Всё это двери. Одни настоящие, другие вымышленные. Некоторые настоящие двери ведут в вымышленные места, а некоторые вымышленные — в настоящие. Но есть особые пространства, куда не попасть ни через какие двери: ни вымышленные, ни настоящие. Причина одна, и если узнал её, значит дотянулся до главных дверей в жизни.

Олег открыл глаза в парке, где чёрные фонари с мощными лапами освещали рукотворный пруд. Спортивные майданчики и разноцветная детская площадка из осиротевших качелей, с которых ветер сбивает капли ночного дождя. Он выбросил ложную память холода, убрал выдуманный дождь-туман и город предстал перед ним как есть. Небо очистилось над головой и в голове прояснилось.

Он прошёлся по парку, остановился заметив блеск монеты и долго смотрел на неё, пока монета не начала уменьшаться. Её блеск пропал, а потом появились верхушки деревьев, дома стали игрушечными, но люди не изменились, потому что казались маленькими сияющими монетами. Олег видел сияние контроля к корому прибавился цвет, запах, звук. От одних, казалось, исходил жар, другие веяли холодом. Кто-то привлекал внимание на себя, кто-то был безразличен, а кто-то отталкивал. От людей, которые притягивали тянулись невидимые нити чувств, мыслей и образов. К некоторым можно было прикоснуться.

Рассматривая город на ладони Олег мог дотянутся до тысяч нитей, ему оставалось только протянуть пальцы, чтобы узнать: один на крыше, другой дома, третий на остановке. Разные места, но одна мелодия. Он был уверен, что эти люди никогда не встречались друг с другом, но ему показалось, что все они похожи, а причина одинаковости одновременно является ответом, почему он может их видеть и слышать в то время как другие почти не доступны его вниманию.

Кроме людей с монетой контроля здесь были и другие.

Рядом с пешеходным переходом стояла пугающая женщина в мокром пальто. Она выбегала на середину дороги и махала руками пока машина не проезжала насквозь. Потом она артистично падала и исчезала. Иногда машина, проехавшая через неё, не нравилась, и женщина недовольно смотрела ей в след, а после послушно ждала другую. Олег понял, что было какое-то условие. Он попытался сам узнать у неё, но женщина пропадала, как только он пытался приблизиться к ней. А попытки поговорить не дали результата.

На его вопрос ответил старик, который бросал невидимые крошки в парке. Ровно в восемь вечера, как только чёрные фонари с гигантскими лапами включались, он выходил из тени третьего столба и садился на лавку. Обычно его лицо было расплывчатым, но в некоторые дни оно становилось настолько ясным, что Олег мог разглядеть его даже с другого конца города.

Старик пробормотал:
— Она ищет мужчину.
— Откуда вы знаете? — спросил Олег.
Старик недовольно бросил на асфальт воображаемые крошки.
— Тебе не стоит подходить ближе, — сказал он, — Простое правило: не подходи близко к тем, кого не понимаешь.

Олег отвернулся к пруду и застыл.
— Тебе интересно почему? — спросил старик.
Олег собирался задать уточняющий вопрос, но стрела-догадка пронзила воображение словом «Всё», и он кивнул.
— А мне интересны те, кому интересно, — властно прокряхтел старик. — Ты чувствуешь Тар?
Стрела снова пронзила сознание и принесла на крыльях значение слова «Тар», под которым старик понимал то самое пятно власти, что Олег видел в сердцах живых. Только сейчас Олег заметил, что с каждым днём понимает всё больше и больше, хотя память так и не вернулась полностью. Он вопросительно посмотрел на собеседника, который снял с языка молчаливый вопрос:
— Главное правило: под ногами всё, что поднимешь, а что хочешь поднять уже под ногами. — Старик сделал особо широкий жест, словно пытался раскинуть невидимые крошки по всему парку.

— Интересно? — Спросил старик.
— Да.
— Очень хорошо. Мне интересно, когда другим интересно, — старик бросил невидимые крошки под ноги. — Приходи ещё, когда будет интересно — добавил он и исчез.

Из двадцати семи миль жилых районов — этот один из немногих, где суматоха города притворно замирает. Зелёные деревья, большие лужайки и даже одинокий фонтан, только пения птиц не слышно. За окном шумное нечто: уже не мегаполис, но ещё не живое дыхание природы.

Единственный источник шума, который выдаёт людей, находится по направлению лежащих ног. Матовые стеклянные двери, создающие иллюзию пространства и приватности глушат шаги из ординаторской по коридору к пристанищам, которые возможно окажутся последними.

Эти шаги по коридорам уныния, безразличия, обречённости и предрешённости единственное напоминание о том, что рядом есть люди. И это единственный способ понять, что ты ещё жив.

А Тони был ещё жив. Он прислушивался, чтобы убедиться в этом. Ничего другого ему не оставалось. На прошлой неделе Тони решил скосить траву. Но не газонокосилкой, а самой настоящей косой, чего не делал уже многие годы. Всё из-за этих ужасных соседей. Ничего другого ему не оставалось.

Лет двадцать назад он закончил блистательную карьеру менеджера. Управлял людьми, которые его боготворили, людьми, которые его уважали, людьми, которые его боялись, ненавидели, и даже людьми, которые его любили он тоже управлял. Без сомнения Тони управлял и управлялся со всем, что ему бы не попадалось. Ничего другого ему не оставалось.

Спросите Тони: «Что они с тобой сделали, друг?». Скажите ему: «Как же дошло до того, что ты пересел с управления на газонокосилку?». Тони не помнит и не знает, но ответит: «Дружище, посмотри, как мало травы осталось. Я работаю с семи утра и до шести вечера. И мне приходится косить одни и те же участки снова и снова. Это адская работа дружок, делать вид, что трава не скошена. Но я так просто не сдамся! Верь мне.».

И Тони так просто не сдавался. Он выстоял все скандалы с соседями, жалующимися на звук газонокосилки, он справился с настырной дочерью, которая хотела, чтобы Тони переехал жить к ней. И он не сдался даже тогда, когда злые руки маргиналов ночью схватили несчастную газонокосилку, чтобы перерезать все кабели-жилы и внутренние механизмы-органы.

Утром он склонился над бездыханным телом механизма с бензиновым сердцем и отдал честь. Конечно, Тони понимал, что газонокосилка не могла позвать на помощь. Он простил ей все прегрешения явные и не явные и отправился в сарай, где стояла ржавая коса.

Энни позвонили за два часа до того, как её рабочий день обещал закончиться. «Ваш отец лежит на газоне», — сказал шершавый голос. Энни неприветливо положила трубку, сжала губы и отпросившись у Гевора, поехала к отцу. После того как отца увезли в госпиталь, она занесла занозу в палец, затаскивая косу в сарай. Энни смачно выругалась и заплакала. Рядом не было никого, кто бы мог сказать: «Энни, Энни ну это же просто заноза». Энни бы ответила, что плачет из-за другой занозы, но кроме ржавой косы рядом никого не оказалось.

Её детство прошло под ярким сиянием дней рождений, которые она ненавидела пуще прочих дней года. В эти дни она была обязана вести себя как ребёнок-образец, носить красивые платья, которые нравились её отцу, не ругаться с мамой, не звать мальчиков «дебил». И если бы в году было два дня рождения, то Энни бы охотно предпочла повесится в обнимку с «Hello Kitty».

«Дэбиииил», — произнесла она вслух показывая пальцем на Курта, который только что пытался съесть пироженное без помощи рук. Заглотив половину пироженного Курт опрокинул голову, желая, чтобы оно пропихнулось в желудок под собственным весом, но челюсти непроизвольно закрылись и заварной крем растёкся по детскому лицу. Курт смешно выглядел, а главное Энни завидовала ему испытывая неподдельную симпатию: «Вот если бы мне можно было делать такие глупости» — думала она. Но она знала, что общество обвинит её в нелепой симпатии, и поэтому делала вид, что осуждает Курта:

—Дэбииил, — проговорила она, показывая на мальчика пальцем. Курт злобно показал язык в ответ, отчего его лицо стало ещё смешнее. Энни захихикала и побежала как нашкодивший ребёнок, словно это она подговорила Курта, словно она измазала ему лицо кремом. В глубине души Энни так и думала, что мужчины были созданы богом, чтобы совершать безумные поступки, которые приходили ей в голову.

Не удивляет первая влюблённость в парня, который нахамил учительнице истории, и тем самым вызвал восторг у Энни. К тому моменту, ей исполнилось четырнадцать и она научилась не произносить слово «дебил» вслух, когда испытывала симпатию к мальчикам. Теперь она загадочно улыбалась.

А если бы она призналась в истинной причине по которой решила выйти за Дэна, её бы не понял никто. Кажется, она и сама забыла, как это произошло.

Дэн наверное был неплохой молодой человек. Немного не в её стиле, немного мямля, немного нерешительный. Но Энни выбрала его, потому что отец требовал от неё… благочестивой. Он говорил ей, что женщина в её возрасте (ей исполнилось почти двадцать пять), у которой есть образование, должны быть серьёзные отношения с мужчиной. Отец произносил: «благочестивые». Именно так.

А Дэн подвернулся под руку. И конечно он был не был похож на Курта или тех парней, которых Энни нравилось называть «дебилами». Но, Дэн постоянно крутился рядом, и почти всегда со всем соглашался, чем ужасно раздражал. Позже под звуки труб развода она признается: «Мне нравится, когда считаются с моим мнением, Дэн. Но если бы ты узнал меня лучше, то понял бы, что оно не моё». Дэн с негодованием развёл руками: «Чёрт возьми, а чьё?!». Энни подумала об отце, но ничего не ответила.

Когда Дэн только появился в их родовом гнезде, в настоящем смокинге с причёской, ухоженный, как это надлежит всем мужчинам в роду Энни, он к удивлению очень понравился отцу. Это было странно, ведь отец обычно реагировал на людей мужского пола, которые нравились Энни оценкой «дебил». Но в отличие от дочери он никогда не произносил это слово публично и вкладывал в него совершенно иной смысл.

«Ты видела этого дебила, Курта?» — слышались слова отца из-за угла, предназначенные только для ушей матери Энни, — «этот дурак ел эклер и размазал половину крема по лицу, бегал как угорелый, а после своей свинячей упал рожей прямо на платье жены Дугласа». Энни показалось, что в словосочетании «платье, жена и Дуглас» и платье и жена принадлежали Дугласу безраздельно: именно так голос отца расставлял смысловые акценты. А истинный ущерб был нанесён вовсе не платью или жене, а Дугласу, которого даже не было в тот вечер.

Когда Энни оказалась с отцом на кухне с глазу на глаз, он торжественно заявил: «Этот Дэн, он достаточно благочестивый молодой человек, Энни. Ты меня приятно удивила». Кажется, это должна была быть похвала. Но слова были произнесены с такой необычной интонацией, что Энни невольно ощутила себя падшей женщиной.

Пока Энни и отец стояли на кухне, Дэн наконец успел совершить свою первую глупость: он немного выпил. Алкоголь не только не ухудшил его моральный облик, он даже усилил степень благочестивости, сделав Дэна решительнее. Поэтому, когда отец полушутя, полусерьёзно, спросил о видах на дочь, Дэн промотав какие-то шаблонные слова неожиданно сказал, что готов женится. Десертная вилка из рук Энни с грохотом упала на блюдце.

Перед сном отец постучался в спальню и присев на кровать тихо сказал:
«Конечно, Дэн хороший парень, и он мне нравится. Я был бы удовлетворён, если бы всё закончилось свадьбой, и твоя мать тоже не против. Но, я думаю о твоём счастье, Энни. Понимаешь?»

С этими словами он взял её за руку и поставил точку: «Но ты должна понимать, что он тебе не пара.»

Если бы в руке Энни была другая десертная вилка, она бы бросила её со всей дури на пол, чтобы присутствующие могли оценить степень негодования. Но в её руке находилась рука отца, и Энни ничего не могла сделать, кроме одного: выйти замуж за Дэна.

Ни секунды Энни не сомневалась в ошибочности действий, но тогда она бы сказала: «У меня не было выбора». Был ли выбор у Дэна, который стал послушной фигурой на шахматной доске отца, Энни не знала, но иногда ей хотелось проткнуть первого мужа десертной вилкой в отместку за послушание. Очевидно у них не было шансов, а их лучшим днём стал день развода.

Уже к сентябрю меня перевели в Лагуш, и я успел выучить одно из главных правил нового дома: рассказывай. Хочешь понравится? Рассказывай. Хочешь войти в общество? Рассказывай. Рассказывай интересно, рассказывай правдиво, но с тенью интриги. Вот уже месяц я чувствовал себя в роли золушки на балу, с волшебной каретой и платьем. Здесь – я вызывал интерес, и даже если этот интерес был чем-то сродни интересу к животным в зоопарке, то ничего. Зато они меня любили, пусть даже не по-настоящему, но это не было безразличием. Я мог ничего не делать – и быть интересным. Я был ребёнком принцев порядка, а мой отец ушёл в мохо-племена. Я знал про квинтепал, и о том, что можно программировать. А иногда откровенно врал, что программист, и рассказывал, как вечерами медитирую на идеальный код облачной операционной системы с элементами квантового шифрования.

Никому не было интересно слушать про отрицателей реальности, но всем было интересно увидеть ребёнка у которого были биологические родители, почти что воспитывающие его.

Я начал использовать это свойство, чтобы получить максимальное внимание и преуспел. Меня слушали, звали, мной интересовались. Уже через несколько месяцев появился первый конвенциональный родственник или, член семьи.

Мой возраст позволял требовать конвенциональную семью, хотя бы в минимальном составе, и я был в предвкушении. Вот вот появится близкий человек, выбранный городом и случайностью.

Конвенциональные семьи не казались мне похожими на мою, пусть даже она состояла из двух фотографий и одного настоящего взрослого, мы хотя бы были одной крови. Верно?

А что, если я был приемным ребенком? Что если она вовсе не бабушка? Допустим, выкрала у молодой пары, где мать умерла, а отец из-за горя уехал покорять дикую природу? Возможно?

На миг показалось, да. И все же, нет. Кажется она ненавидела обоих людей на фото. И своего сына и невестку. Невестку она ненавидела потому, что та увела сына. Так говорили другие отрицатели. А сына она ненавидела потому что, он её сын. А значит, ей не было безразлично, кем он был и кем стал.

Если она сумела отправить внука за пол земли, создать мечту, то что она могла бы сделать с отцом? Или скорее всего не смогла сделать и поэтому ненавидела? Она говорила хорошо о нем в прошлом до какого-то особенного дня. И как кажется этот особенный день был связан не только со гибелью матери, но и с чем-то еще.0

Что же на самом деле такого делало нас семьёй, чего не было у конвенциональных семей? Ненависть? Убеждение избранности по крови? Что же получается, я бы мог взять любого человека с улицы и заявить, что буду заботиться и любить? Какой ужасный мир! Где любовь друг к другу больше не является чем-то избранным, данным от природы. Разве можно любить человека просто так, без основания по праву крови?

Как не вспомнить историю дедушки, с которым она прожила не так долго, но и не мало. И не смотря на все вздохи и уважительные экивоки в его сторону, в них же хранилась неприятная правда. Дед умудрялся переписываться с десятками женщин и пусть в этом не было следов телесной измены, она не терпела такое. Сколько она не скандалила с ним и не упрашивала его, в конце концов ничего не изменилось, и тогда они отошли друг от друга на расстояние воспоминаний. Он – был самым красивым мужчиной, а она – его идеальной женой. И здесь ничего не оставалось от правды, лишь одно сплошное уважение, а за ним ненависть и обида. Порой казалось, что она любила его за те тысячи переписок с другими женщинами, которые одновременно радовали и унижали.

Даже ненависть не даётся бесплатно, а отражает отсутствие безразличия. Но сколько же стоит любовь? Не было сомнений, что любовь то уж стоит ого-го сколько и заполучить её не просто. И не просто было поверить, что даже если родная семья, данная природой не могла гарантировать любви, то семья по договорённости тем более. В чем же секрет?

Этот хитрый вопрос я оставил для самого молодого из «выданных» мне членов новой семьи. Ему было всего двадцать два, но не обманывайтесь, вы не отличите нас по возрасту, если не станете сравнивать рост и силу. Порой он производил впечатление большего ребёнка, чем я сам. И это вызывало смесь разных чувств, хороших и плохих. Казалось, ментальная близость по возрасту должна сделать отношения проще, но, настолько тяжело было поддерживать беседу с ним. Насколько тяжело было понимать эти тупые, плоские, иногда наивно оскорбительные ответы.

Как-то я спросил его, в какую самую плохую ситуацию он попадал. И самой плохой ситуацией оказался случай, когда знакомый ударил его кулаком в глаз и не извинился. Даже не в драке. На ринге. И в мире, где бокс запрещён несколько столетий!

Кровавый спорт. Сперва его запретили для детей, потом юношам до двадцати, а потом они запретили старые комиксы и аниме для мальчиков, то самое, где человек кажется хозяином реальности. Даже не запретили, а предали забвению.

В чем же секрет?

Единственное разумное объяснение было лишь в том, что его слова – одна большая злая шутка. Ну не бывает так, чтобы человек за двадцать лет ни разу не попал в сколь противную ситуацию, когда бы если не физически, то хотя бы морально по-настоящему его унизили, если ни «чужие», так «свои».

В тот страшный момент мне искренне захотелось сделать ему больно, чтобы восстановить справедливость, но я поймал ощущение за хвост и вспомнил ее слова: справедливость – самое подлое чувство. Говорила она мне, а после ругала коммунистов. Не знаю, кто такие коммунисты, но суть справедливости становилась понятнее. Правила для правил. Добро может заключаться в том, чтобы искренне хотеть зла другим, если эти другие своим существованием нарушили справедливость. Мир состоит из желаний справедливости. Вот почему в нем так много зла. В мире слишком много желания справедливости.

Чувствует ли он справедливость так же как я? Что если его обидеть. Найти слабое место, брешь и сделать выпад. Может тогда он изменит свое мнение? Свое состояние абсолютной беспечности, самоуверенности и безопасности.

В чем секрет? Я изучил статистику: убийства, изнасилования, обман – все это было. Что если причинами этой статистики стала беспечность людей, которые забыли как это жить в мире, где могут сделать больно?

Тогда , должно быть, убийцы и маргиналы могли безраздельно царствовать, уничтожая доверчивых, слабых людишек. Или нет? В чем секрет? Как можно подойти к человеку на улице и просто взять и… просто взять и… признаться.

Я начал внимательно наблюдать за людьми вокруг, пытаясь найти внутренний секрет их действий и правил. Не могло так быть, чтобы люди разучились ненавидеть друг друга, смотрели на тебя слишком даже можно сказать извращенно уродливо беззаботными глазами! Ведь с такими глазами они даже не догадываются, какое такое состояние быть счастливым!

Быть счастливым, это когда она скажет, что иероглиф нарисован правильно. Что ноты сыграны правильно. Когда она признает твою власть над реальностью. Признает принца порядка. И тогда по телу разольётся горячее чувство жизни.

Я спросил его какой момент был самым счастливым, он думал минуты три, а потом ещё. И в результате все равно ничего не ответил. Да что ж это за люди.

Тогда пришлось сослаться на занятость и оставить его, чтобы малодушно не задушить, если только я конечно мог бы своими маленькими рученками задушить кого-то из людей.

Но способ нашелся. Я придумал исследовать поведение современного человека и для этого моему другу требовалось создать ситуацию когда бы незнакомые люди проявилися. Согласно плана Давиду нужно было падать на улице и лежать в неестественно позе, пока я наблюдал и  записывал происходящее.

Какой же он деятельный идиот. Как отлично падал. Я менял условия эксперимента, мазал грязью его лицо, но хоть бы хны. Люди помогали ему, заводили беседы и в результате все было очень весело…, а он успел познакомиться с несколькими девушками 

 что ещё хуже…, в отмеску за мою пакость, Давид назвал меня гением, а Гению сразу же пришла в голову идея намазать его чем-то очень вонючим, и посмотреть что будет, но я остановился. Конечно, после такого случая он рассказывал много лестного и, что придумал сам один из известных экспериментов начала эпохи социальных наук. Так я стал исследователем социо психологии.

Впрочем, жаловаться нечего. Когда я привык к его тупым ответам и вдоволь назлился, мне сложно было вообразить себя без его сопровождения. Особенно тем летом, когда Лагушь напоминал про Логос, он как бабушка превратился в продолжение моего я.

Согласно плана, мы должны  были отправиться на море, и тогда я вернулся к электричкам, которые все ещё ходили здесь. Я видел большой пустой город перед пустынными дюнами, с домами из старых фильмов, я видел большой храм, который не стал достроен и за сотни лет, как не сбываются человеческие мечты, оставаясь словами, снами с друзьями. Я видел море, не океан, но такое же великое и бесконечное.

Храм напомнил мне про дом, про Тихий океан, его длинные башни были похожи на игрушечные башенки, которые будучи ребёнком отливал я, смешивая в ладошке воду и песок. Я часами мог возиться в песке, ощущая, что могу делать с ним все, что захочу. Возможно она чувствовала тоже самое, заставляя меня играть с квинтипалом, или разучивать на нем баха. Я был её песком, который ускользает сквозь пальцы, как ускользает время.

Возле храма водились разные типы, подозрительные и забавные. Один из них что-то играл на естественном инструменте из нейлоновых струн.

Кто знает,  чем путь увенчан?
Скажет лишь вам глупец.
Как знать что с Тобою встреча
Будет одна из встреч….
Следуя за звездой сколько отваги есть
Что обретем мы наконец?

Вытягивая ноту за нотой, он повторял: «что обретём», потом: «скажет лишь вам глупец», и набирая в лёгкие воздуха, уходил на припев: «la sagrada familia».

Смысл слов этой древней песни был непонятен, но воображение почему-то заменило слово «путь» на «железную дорогу», «звезду» на свет электрички, «путь увенчан» на последнюю станцию, и саму ситуацию представило, как судьбоносную, возможно романтическую встречу c важным человеком.

Ох как стыдно было потом за такие мысли, когда мы пришли на смотрины к кондессе, которой было целых сто семнадцать по одной версии и даже сто двадцать по другой версии лет. Такие смотрины или «реунионес сосиальес» как говорили местные, были обычным делом. Люди собирались по приглашениям, поговорить про разное с другими, более умными, начитанными и образованными людьми. Особый интерес представляли те, кто, прожив жизнь не только не утратил здоровый вид, но и здоровый ум. Говорят, они и устраивали такие вот «реунионес сосиальес», чтобы не потерять связь с реальностью. Здесь было много… очень много странных людей, даже страннее, чем я сам, и мне нечем было удивить хозяйку вечера. Никто не хотел слушать, про ребёнка из…, как она назвала «из семьи луддитов». Потом она спрашивала тех, кто впервые приехал на берег средиземного моря, что они видели, что слышали, и когда очередь дошла до моего предательского языка, который процитировал начало песни, она вдруг оживилась и спросила: «Что же вы поняли из этой песни?»

Истинно вопрос с подвохом, и я попытался прикинуть, как лучше разыграть карты, лишь бы не сгореть со стыда, хотя дымок уже еле-еле выползал. Я ответил, что приехал из другой страны и плохо знаю контексты, чтобы понять смысл. «Да, контексты. Контексты утрачены» – сказала она, – «К примеру, когда последний раз ты ел на обед утку?» «Лет пять назад, наверное, ел» ­­­– сказал я. Она приподняла брови: «И ты трогал её руками?». Я кивнул. «И даже знаешь как она выглядит?» Впрочем, как она выглядит я не знал, или даже если знал, то не знал, что это была именно утка. Она снова повторила изначальный вопрос, с любопытством заглядывая в глаза. Ну что ж, мой язык ответил то, что было на уме и то, что она по-видимому ожидала. Я сказал, что песня, наверное, про романтическую любовь между людьми, и сказав это знал, что случится дальше: она улыбнётся. Ну конечно же! Именно так и было. Она улыбнулась, а потом пояснила: «И правда про любовь, и правда между людьми. Песня о том, как три мудреца Каспар, Бальтазар и Мельхиор пошли за звездой, чтобы поклониться младенцу».

Она медленно приподняла лёгкое тело с массивного кресла, показалась во весь рост, с идеальной осанкой, тонкими, но крепкими руками и длинными пальцами. Мелкие, лишь местами глубокие морщины рисовали на её лице узоры, похожие на паучьи сети, центры которых сходились к маленьким светло карим глазам, которые внимательно следили за моей реакцией.

«Первый раз на такой вечеринке?» — спросила она, не ожидая ответа. «Скажи, когда ты был ребёнком, был ли случай, когда было очень весело, а потом случилось наказание? Помнишь почему было весело?» Помню. Когда было шесть лет, я вытащил из дома красивый горшок для цветов, намешал туда кучу грязи, песка, щепотку травы, соль, перец, чёрных жуков, тёмно-синих мокриц, три крыла бабочек, лепестки пионов, немного фиалок, конечно плюнул в самую гущу, и размешивал палкой. Когда бабушка спросила о происходящем, я сказал, что «отлаживаю».

«И тебе не приходило желание снова заняться этим теперь?» — задала она странный вопрос, на который конечно же стоило ответить «нет». «Видишь, дети пытаются наполнить свою жизнь событиями и, к счастью, им не так много нужно. Один горшок для цветов, воображение — и у тебя уже есть смысл. Взрослые имеют те же потребности, но горшок с грязью больше не возбуждает их воображение. Они требуют большего.» Она обвела рукой зал. «Как видишь им нужно намного больше, намного.» Она ходила рядом, вокруг и от неё невозможно было оторвать глаз. «Когда-то давно люди использовали клетки, помещали туда животных, и в специальные дни, которые назывались выходными, обычно это была суббота или воскресенье, ходили смотреть на животных.» Она подошла совсем близко, и я смог услышать аромат её кожи, похожий на запах библиотечных жёлтых страниц, одного со мной роста, ей было достаточно лишь подойти к уху, чтобы прошептать: «А теперь они приходят сюда посмотреть на меня, чтобы наполнить свою жизнь, и нелепо скрывать, что я делаю тоже самое по отношению к ним. Я — животное в клетке, так как ни с кем не могу поговорить, они — животные в клетке, потому что им нечего сказать». А нечего им сказать, потому что с ними ничего страшного не происходит, додумал я её мысль и вспомнив про Давида, задал ей непростительный вопрос: «Что самое плохое случилось с вами?». И она ответила, даже не дослушав вопрос до конца, показала пальцем на себя: «это». И хотя в тот момент ответ не был совершенно понятен, как непонятен он и сегодня, я мог хотя словить его запах, ощущения и боль, которые она излучала в тот момент. Я хотя бы имел шанс догадаться о чём, она думала.

А потом на её вечере, появились они. Эти самые странные люди, которые только и делали, что рассказывали истории, чаще всего истории жуткие, страшные. Одну из них я запомнил особенно. Молодой человек, ходил по городу и рисовал всюду надписи: «Апокалипсис через 300 дней». Его несколько раз ловили общественники, он стирал, а потом снова и снова писал. Когда его спросили зачем он это делает, он ответил, что мечтает про ужасные события, которые случатся с людьми, война, революция, хаос. Но он вовсе не был сумасшедшим, не болел шизофренией или болезнью навязчивых состояний. Они и правда искренне мечтал про апокалипсис. Ходил к пустыне, в опасные зоны, скитался в полях, проводил время с кронестерами, жил в палатках, на природе, курил в противогазе, ел мухоморы, купался ночью при луне голый, палил костры из мёртвых деревьев на берегу средиземного моря. Но всё было нормально, пока в один прекрасный день, во время сиесты, солнце светило высоко, он бродил по улице. К нему подошла милая девушка, спросила дорогу, а он развлекал её, говоря на разных языках, которых знал шесть штук. Они мило побеседовали, а через несколько минут уже спешили туда вертолёты и машины. Он вернулся на ту самую улицу, где встретил ту самую девушку и увидел четыре трупа, среди которых было тело той самой девушки и та самая надпись, сделанная им. Прямо в том самом месте, где текли реки крови, было написано: «Апокалипсис через 300 дней». Вспомнив, что с того дня, как он сделал надпись прошло ровно 300 дней, ужас обуял его и он побежал к кладбищу деревьев, где умер без воды еды и движения. Говорят, что его череп все ещё висит на оливковом девере между морем и пустыней, а зубы раскиданы на песке.

Мы конечно же поехали туда, по двум причинам. Давид хотел побывать на кладбище деревьев, а я, мечтал покататься на электричке.

Чарльз вбежал в пустой кабинет, который располагался на предпоследнем этаже прямо перед LoveCage. Он снял крышку с графина и опрокинул его внутрь. Торфяное топливо разлилось по крови.
— Сучья ссучь! — Выматерился он, и только сейчас понял, что к нему вернулась прежняя супер сила. Но поводов для радости не было. Он включил вывод на экраны с камер наблюдения и увидел Криса с какими-то незнакомыми лицами, которые следовали по направлению к его кабинету.
— Крис, какого х*я?
— Да, Бос?
— Х*сос!!! Что это за групповуха с тобой?
Мозг немедленно посчитал два плюс два: «Говорила тебе мама набирать в охранники «зомби», а не интернет задротов», и Чарльз рванул к встроенному шкафу в стене:
— Ох ты ж мамочки пи*дамочки, — приговаривал Чарльз, — Во имя вибратора откройся!
Чарльз провёл рукой, массивная дверь сейфа отступила и дала доступ к экзо-костюму Сатаны. Он не тратил времени на глупые ответы, залез в экзо-костюм и активировал нейроинтерфейс. Зазвучали сервомоторы.
— Сейчас, сейчас, мальчики, потрахаемся…, — прошептал Чарльз, — Кого я только в этой х*не не ебал!

Грузная на вид махина из рогов и копыт ступила уверенно на пол, искусственная кровь выступила из ран Дьявола придавая неповторимый антураж гротескного ужаса.

Прозвучали выстрелы в замочную скважину. Двери из красного дерева почти поддались. Чарльз понял, что времени почти не осталось, он взял разбег и с силой всем корпусом костюма ударился об двери, разнося их вместе с телами тех, кто находился за ними. От сильного удара Чарльз временно потерял ориентацию. Экзо-костюм выломил двери и придавил своим весом и весом дверей соратников Криса словно противных тараканов. Крису повезло больше, он отлетел на несколько шагов, и воспользовавшись замешательством нажал на курок. Резиновый шарик ударился в торс экзо-костюма и никак не достал Чарльза. Чарльз дьявольски улыбнулся и ловко поднялся на копыта, словно каждый день занимался подобным движением. Он молниеносно наверстал пару метров разделяющих с жертвой и схватил роботизированной рукой лицо Криса. Крис закричал, постарался сделать ещё несколько выстрелов, но Чарльз приподнял его тело в воздух и повернул так, чтобы пули полетели вбок. Чарльз хотел раздавить голову Криса как это показывают в фильмах, но силы сервомоторов не хватило на этот манёвр, поэтому он просто с размаху ударил искусственной рукой врага об стену, и Крис потерял сознание.
— Вот тебе секс, дружок, — поставил точку Чарльз.

В жизни так не хватает возможности быть там, где себя чувствуешь. В месте, которое не мыслимо без тебя. Комната, где вырос. Двор, где игрались и дерево, под которым мечтали. Вещи и пространства пьют капли жизни, а ты сдираешь с них марки памяти, хранящие адреса. И больше никто не может вернуться к ним без тебя, туда, где вырос, где игрались и где мечтали.

В каких-то местах мы оставили больше. И не всегда в комнате детства. Иногда в парке, где чёрные фонари с гигантскими лапами освещают рукотворный пруд. Спортивные майданчики, и разноцветная детская площадка из осиротевших качелей, с которых ветер сбивает капли ночного дождя.

День за днём он открывал глаза именно там. Обычно хриплым утром, когда рассвет проигрывал в карты серому небу. В парке никого не было. Он просыпался, ходил вокруг пруда, ограждённого чугунными змеями, и думал, что пора домой. Но всякий раз как доходил до ведущей наверх большой лестницы, опускался плотный туман. И он снова и снова просыпался на мокрых качелях и вспоминал, что должен чувствовать холод, продрогшие влажные сиденья. Однако вода не касалась его, а осенний ветер проходил мимо, словно забытый друг, кутанный в пальто и c длинным дырявым зонтом.