Из двадцати семи миль жилых районов — этот один из немногих, где суматоха города притворно замирает. Зелёные деревья, большие лужайки и даже одинокий фонтан, только пения птиц не слышно. За окном шумное нечто: уже не мегаполис, но ещё не живое дыхание природы.
Единственный источник шума, который выдаёт людей, находится по направлению лежащих ног. Матовые стеклянные двери, создающие иллюзию пространства и приватности глушат шаги из ординаторской по коридору к пристанищам, которые возможно окажутся последними.
Эти шаги по коридорам уныния, безразличия, обречённости и предрешённости единственное напоминание о том, что рядом есть люди. И это единственный способ понять, что ты ещё жив.
А Тони был ещё жив. Он прислушивался, чтобы убедиться в этом. Ничего другого ему не оставалось. На прошлой неделе Тони решил скосить траву. Но не газонокосилкой, а самой настоящей косой, чего не делал уже многие годы. Всё из-за этих ужасных соседей. Ничего другого ему не оставалось.
Лет двадцать назад он закончил блистательную карьеру менеджера. Управлял людьми, которые его боготворили, людьми, которые его уважали, людьми, которые его боялись, ненавидели, и даже людьми, которые его любили он тоже управлял. Без сомнения Тони управлял и управлялся со всем, что ему бы не попадалось. Ничего другого ему не оставалось.
Спросите Тони: «Что они с тобой сделали, друг?». Скажите ему: «Как же дошло до того, что ты пересел с управления на газонокосилку?». Тони не помнит и не знает, но ответит: «Дружище, посмотри, как мало травы осталось. Я работаю с семи утра и до шести вечера. И мне приходится косить одни и те же участки снова и снова. Это адская работа дружок, делать вид, что трава не скошена. Но я так просто не сдамся! Верь мне.».
И Тони так просто не сдавался. Он выстоял все скандалы с соседями, жалующимися на звук газонокосилки, он справился с настырной дочерью, которая хотела, чтобы Тони переехал жить к ней. И он не сдался даже тогда, когда злые руки маргиналов ночью схватили несчастную газонокосилку, чтобы перерезать все кабели-жилы и внутренние механизмы-органы.
Утром он склонился над бездыханным телом механизма с бензиновым сердцем и отдал честь. Конечно, Тони понимал, что газонокосилка не могла позвать на помощь. Он простил ей все прегрешения явные и не явные и отправился в сарай, где стояла ржавая коса.
Энни позвонили за два часа до того, как её рабочий день обещал закончиться. «Ваш отец лежит на газоне», — сказал шершавый голос. Энни неприветливо положила трубку, сжала губы и отпросившись у Гевора, поехала к отцу. После того как отца увезли в госпиталь, она занесла занозу в палец, затаскивая косу в сарай. Энни смачно выругалась и заплакала. Рядом не было никого, кто бы мог сказать: «Энни, Энни ну это же просто заноза». Энни бы ответила, что плачет из-за другой занозы, но кроме ржавой косы рядом никого не оказалось.
Её детство прошло под ярким сиянием дней рождений, которые она ненавидела пуще прочих дней года. В эти дни она была обязана вести себя как ребёнок-образец, носить красивые платья, которые нравились её отцу, не ругаться с мамой, не звать мальчиков «дебил». И если бы в году было два дня рождения, то Энни бы охотно предпочла повесится в обнимку с «Hello Kitty».
«Дэбиииил», — произнесла она вслух показывая пальцем на Курта, который только что пытался съесть пироженное без помощи рук. Заглотив половину пироженного Курт опрокинул голову, желая, чтобы оно пропихнулось в желудок под собственным весом, но челюсти непроизвольно закрылись и заварной крем растёкся по детскому лицу. Курт смешно выглядел, а главное Энни завидовала ему испытывая неподдельную симпатию: «Вот если бы мне можно было делать такие глупости» — думала она. Но она знала, что общество обвинит её в нелепой симпатии, и поэтому делала вид, что осуждает Курта:
—Дэбииил, — проговорила она, показывая на мальчика пальцем. Курт злобно показал язык в ответ, отчего его лицо стало ещё смешнее. Энни захихикала и побежала как нашкодивший ребёнок, словно это она подговорила Курта, словно она измазала ему лицо кремом. В глубине души Энни так и думала, что мужчины были созданы богом, чтобы совершать безумные поступки, которые приходили ей в голову.
Не удивляет первая влюблённость в парня, который нахамил учительнице истории, и тем самым вызвал восторг у Энни. К тому моменту, ей исполнилось четырнадцать и она научилась не произносить слово «дебил» вслух, когда испытывала симпатию к мальчикам. Теперь она загадочно улыбалась.
А если бы она призналась в истинной причине по которой решила выйти за Дэна, её бы не понял никто. Кажется, она и сама забыла, как это произошло.
Дэн наверное был неплохой молодой человек. Немного не в её стиле, немного мямля, немного нерешительный. Но Энни выбрала его, потому что отец требовал от неё… благочестивой. Он говорил ей, что женщина в её возрасте (ей исполнилось почти двадцать пять), у которой есть образование, должны быть серьёзные отношения с мужчиной. Отец произносил: «благочестивые». Именно так.
А Дэн подвернулся под руку. И конечно он был не был похож на Курта или тех парней, которых Энни нравилось называть «дебилами». Но, Дэн постоянно крутился рядом, и почти всегда со всем соглашался, чем ужасно раздражал. Позже под звуки труб развода она признается: «Мне нравится, когда считаются с моим мнением, Дэн. Но если бы ты узнал меня лучше, то понял бы, что оно не моё». Дэн с негодованием развёл руками: «Чёрт возьми, а чьё?!». Энни подумала об отце, но ничего не ответила.
Когда Дэн только появился в их родовом гнезде, в настоящем смокинге с причёской, ухоженный, как это надлежит всем мужчинам в роду Энни, он к удивлению очень понравился отцу. Это было странно, ведь отец обычно реагировал на людей мужского пола, которые нравились Энни оценкой «дебил». Но в отличие от дочери он никогда не произносил это слово публично и вкладывал в него совершенно иной смысл.
«Ты видела этого дебила, Курта?» — слышались слова отца из-за угла, предназначенные только для ушей матери Энни, — «этот дурак ел эклер и размазал половину крема по лицу, бегал как угорелый, а после своей свинячей упал рожей прямо на платье жены Дугласа». Энни показалось, что в словосочетании «платье, жена и Дуглас» и платье и жена принадлежали Дугласу безраздельно: именно так голос отца расставлял смысловые акценты. А истинный ущерб был нанесён вовсе не платью или жене, а Дугласу, которого даже не было в тот вечер.
Когда Энни оказалась с отцом на кухне с глазу на глаз, он торжественно заявил: «Этот Дэн, он достаточно благочестивый молодой человек, Энни. Ты меня приятно удивила». Кажется, это должна была быть похвала. Но слова были произнесены с такой необычной интонацией, что Энни невольно ощутила себя падшей женщиной.
Пока Энни и отец стояли на кухне, Дэн наконец успел совершить свою первую глупость: он немного выпил. Алкоголь не только не ухудшил его моральный облик, он даже усилил степень благочестивости, сделав Дэна решительнее. Поэтому, когда отец полушутя, полусерьёзно, спросил о видах на дочь, Дэн промотав какие-то шаблонные слова неожиданно сказал, что готов женится. Десертная вилка из рук Энни с грохотом упала на блюдце.
Перед сном отец постучался в спальню и присев на кровать тихо сказал:
«Конечно, Дэн хороший парень, и он мне нравится. Я был бы удовлетворён, если бы всё закончилось свадьбой, и твоя мать тоже не против. Но, я думаю о твоём счастье, Энни. Понимаешь?»
С этими словами он взял её за руку и поставил точку: «Но ты должна понимать, что он тебе не пара.»
Если бы в руке Энни была другая десертная вилка, она бы бросила её со всей дури на пол, чтобы присутствующие могли оценить степень негодования. Но в её руке находилась рука отца, и Энни ничего не могла сделать, кроме одного: выйти замуж за Дэна.
Ни секунды Энни не сомневалась в ошибочности действий, но тогда она бы сказала: «У меня не было выбора». Был ли выбор у Дэна, который стал послушной фигурой на шахматной доске отца, Энни не знала, но иногда ей хотелось проткнуть первого мужа десертной вилкой в отместку за послушание. Очевидно у них не было шансов, а их лучшим днём стал день развода.
