Таблица лидеров

Многие знаменитые писатели увлечённо занимались наукой. Для некоторых, как джентльменов викторианской эпохи, своя коллекция окаменелостей была просто одним из элементов светского шика. Для других, как для Хемингуэя, наблюдения за обитателями моря были сильным увлечением, частью жизненного проекта. Некоторые же занимались наукой вполне серьёзно, но не хотели ограничиваться исключительно ей одной. Для Эмили Дикинсон и Новалиса ботаника и минералогия были способом соединиться с природой. Бабочки проникли во многие произведения Набокова. Гёте ценил свои естественнонаучные работы даже больше собственной поэзии. Каким же образом такие разные занятия сочетались в их жизни и творчестве? Для англоязычного мира Эмили Дикинсон стала одним из самых прославленных поэтов — несмотря на то, что при жизни опубликовала не более десяти стихотворений из написанных тысячи восьмисот. Почти все 55 лет своей жизни она прожила в небольшом американском городке Амхерст. В юности она училась в местной Академии, где изучала английский, латынь, литературу, историю, ботанику, геологию, психологию и арифметику. Цветами она начала интересоваться ещё в девятилетнем возрасте, а со временем стала искусным садоводом. У своего дома она держала фруктовый сад и теплицу, в которой выращивала папоротники, гардении, жасмин и фуксии. Она даже самостоятельно вывела новый сорт белой лилии. В 2016 году сотрудники музея Эмили Дикинсон планировали восстановить её любимый сад в том облике, который видела сама поэтесса. Несмотря на затворнический образ жизни, Дикинсон вела обширную переписку. Своим друзьям она часто присылала букетики цветов вместе со стихотворениями (некоторые признавались, что цветы они ценили больше). В стихах Дикинсон растения упоминаются более 600 раз. Она называет около 80 конкретных разновидностей — в том числе розы, одуванчики, клевер, маргаритки. Интерес к ботанике поэтесса сохраняла до конца жизни. Несколько лет она собирала гербарий, который сохранился до наших дней. На 64 объёмных страницах она поместила 424 цветка с земель Амхерста, сопроводив их изящными надписями (иногда с разговорными, иногда — с линнеевскими наименованиями). Теперь этот гербарий отсканирован — его можно увидеть на сайте Гарвардской библиотеки. В работе «Сады Эмили Дикинсон» исследовательница Джудит Фарр пишет о нём так: «Фотокопии гербария, сейчас доступные читателям в Библиотеке Хьютон, до сих пор преподносят девочку Эмили трогательно и непосредственно: ту, которая писала с орфографическими ошибками, распределяла засушенные цветы, следуя эстетическим предпочтениям, и которая с вордсвортской нежностью считала природу своим другом». Набоков и энтомология Бабочки стали настоящим символом Набокова: по подсчётам исследователей, они появляются в его произведениях около 570 раз. Набоков занимался энтомологией (точнее, лепидоптерологией) вполне профессионально — печатался в научных журналах и даже описал несколько неизвестных науке видов чешуекрылых. После переезда в Америку он был куратором коллекции бабочек в Музее сравнительной зоологии Гарвардского университета. Набоков поймал свою первую бабочку в шестилетнем возрасте и хорошо запомнил это событие. Позднее он преследовал бабочек везде, где бывал — или же бабочки преследовали его: в Петербурге, в Крыму, во Франции и в Америке. Значительная часть его коллекции была собрана во время путешествия по западным штатам США. По этому же маршруту позднее поедут придуманные им Гумберт Гумберт и юная Лолита. Более 20 видов бабочек энтомологи назвали именами персонажей Набокова, в том числе голубянка Madeleinea lolita. Выбирая окончательное место жительства, Набоков остановился на Швейцарии — во многом благодаря возможностям наблюдать за многочисленными чешуекрылыми. Сохранились многочисленные рисунки бабочек, выполненные Набоковым, а также части его коллекций, которые теперь хранятся в США и Музее Набокова. Как признавался сам Набоков, в эмиграции бабочки не раз его спасали: от тоски по родине, от праздности, даже от безденежья: после переезда в США его первой профессией стала именно профессия энтомолога. Поймав оранжевую бабочку на склонах Этны, 71-летний писатель сказал журналисту New York Times: «Подобное чувство я обычно испытываю за письменным столом». В следующем году он написал, перефразируя Гумилёва: «…И умру я не в летней беседке От обжорства и от жары, А с небесною бабочкой в сетке На вершине дикой горы». В год своей смерти он работал над иллюстрированной книгой научного содержания — «Бабочки в искусстве», которую не успел закончить. Новалис и минералогия Немецкий писатель-романтик Новалис был не только чрезвычайно тонким поэтом и мыслителем, но и специалистом по горному делу. Когда в 29-летнем возрасте он скончался от туберкулёза, его начальник, горный советник Хойн, не имевший никакого отношения к философии и искусству, воскликнул: «Вы не знаете, какую утрату мы понесли!» Возвышенный, мистический настрой, который угадывается во всём творчестве Новалиса, не мешал ему быть практически мыслящим человеком в быту. Новалис изучал естественные науки в академии Фрейберга, где его учителем был Абрахам Готтлоб Вернер — один из основателей научной минералогии и геологии. Вернер разработал классификацию горных пород по внешним признакам — прежде всего по цвету. Написанная им «Энциклопедия горного дела» была для Новалиса одним из главных образцов научного творчества. Закончив обучение, Новалис устроился на работу в администрацию Саксонских соляных копей, где и служил до конца своей недолгой жизни. Сам Новалис не внёс значительного вклада в естественные науки. Он стремился к более цельному знанию, которое не классифицирует, а объединяет: «Один путь, трудный и необозримо-далёкий, с бесчисленными изгибами — путь опыта; другой, совершаемый как бы одним прыжком, — путь внутреннего созерцания». Новалис выбирает второй путь, но не отказывается и от первого. Для него разделение между поэтом и учёным — всего лишь искусственное препятствие. Искусство, которое он хотел создавать, призвано было соединить науку, религию и философию. Камни и минералы в умозрении Новалиса становятся символом концентрированного времени. В очертаниях гор и утёсов он видит следы минувших эпох и давних катастрофических событий. Пространство для него — это застывшее время. Минералогия становится наукой о древности, к которой присоединяются грёзы о грядущем преобразовании земного покрова. Наука — один из способов созерцания природы, который может и должен привести к её преображению. Поэтому в геологии, в обыденном труде рудокопа Новалис находил глубокое духовное содержание. Поэзия и горное дело для него — далеко не случайное жизненное совпадение. Помните прекрасную рыбу, с которой сражается герой повести «Старик и море»? Это атлантический голубой марлин. Сам Хемингуэй не был ихтиологом, но во многом благодаря ему учёные пересмотрели классификацию этих рыб. Писатель долго жил на Кубе и увлечённо занимался рыбалкой. В 1934 году в качестве капитана корабля «Пилар» он выходил в море вместе с ихтиологом Генри Фаулером и Чарльзом Адуаладером, директором Института естественных наук в Филадельфии. Учёные благодарили Хемингуэя за его сведения, и даже назвали в его честь рыбу — Neomerinthe Hemingwayi. Выглядит она, правда, далеко не так возвышенно, как голубой марлин. С людьми науки Хемингуэй общался редко и собственных научных открытий не сделал. Зато он прославился как искусный рыбак. В 1935 году он участвовал в соревновании по рыбной ловле, где обошёл всех, в том числе профессиональных и прекрасно подготовленных спортсменов. К этому времени ему уже принадлежал другой рекорд: он поймал самую большую из всех пойманных в Атлантике летучую рыбу. «Настоящий боец» — говорили о нём местные рыбаки. Однажды американский миллионер Альфред Кнапп выразил сомнение в том, что Хемингуэй пережил морские приключения, описанные в его очерках. Сидя на причале в Бимини, он усомнился также и в том, что писатель сам выловил рыбу, доходя до прямых оскорблений. В результате он получил удар кулаком, а стычка нашла отражение в романе Хемингуэя «Острова в океане». Личное достоинство, как можно видеть из этого очерка, было для писателя дороже всего остального — в том числе научных наблюдений. Гёте не только внёс заметный вклад в естественные науки, но и открыл некоторые из них. Его интересы охватывали ботанику, анатомию, оптику, физику, физиологию, метеорологию, геологию, химию — практически весь спектр естественнонаучного знания. Хотя его статьи публиковались в авторитетных научных журналах, многие считали его дилетантом и допускали иронические замечания на этот счёт. Сам же Гёте иногда говорил, что в науке добился большего, чем в поэзии: «Всё, чего я достиг как поэт, я вовсе не считаю чем-то осо­бенным. Хорошие поэты жили вместе со мной, ещё лучшие жили до меня, будут жить и после. Но то, что в своем столетии я единст­венный, кто в труднейшей науке учения о цвете знает правду, — вот это я ставлю себе в заслугу, и вот почему я сознаю свое пре­восходство над многими». Работам о цвете и свете немецкий классик посвятил почти 40 лет. Теория цвета, которую разработал Гёте, расходилась с теорией Ньютона, согласно которой простейший белый свет расщепляется на остальные цвета. Одним из первых он обратил внимание на физиологию цвета, которая кроется в органах восприятия, то есть в человеческом глазе. Его представления о природе цвета в итоге оказались ошибкой. Но это не помешало ему внести значительный вклад в теорию цветового восприятия — его открытиями продолжали пользоваться даже в XX веке. Гёте был первым, кто обнаружил у человека межчелюстную кость, отсутствие которой ранее считалось важным отличием обезьяны от человека. В результате его увлечения метеорологией в Веймарском герцогстве появилась целая сеть научных станций наблюдения за погодой. Гёте изучал геологию и наблюдал за ледниками в Альпах. Одним из первых он описал гипотезу ледникового похолодания и стал предшественником гляциологии, науки о ледниках. Но одним из самых сильных увлечений Гёте были растения. У него был свой садик в Веймаре, в котором он занимался садоводством и научными наблюдениями. В своей работе «Опыт объяснения метаморфоза растений» он объяснял происхождение основных растительных форм — листа, клубней, почек, цветов. Так он стал одним из основателей целого раздела ботаники — морфологии растений. В истории науки Гёте — далеко не такая значительная фигура, какой он является в истории литературы. Но он и сам, по-видимому, был вполне к этому готов. Ведь именно ему принадлежат следующие слова: «Мои произведения вскормлены тысячами различных индивидов, невеждами и мудрецами, умными и глупцами; детство, зрелый возраст, старость — все принесли мне свои мысли, свои способности, свои надежды, свою манеру жить, я часто снимал жатву, посеянную другими, мой труд — труд коллективного существа, и носит он имя Гёте». https://newtonew.com/culture/ryby-hemingueya-nauchnye-uvlecheniya-pisateley

А я вот как подписалась "Ты - это среднее арифметическое тех людей, с которыми чаще всего общаешься" - так и не отказываюсь ни от людей, ни от статуса. @Сергей Греков - а как же ядовитый змей? Или яд в профилактических дозах полезен? @Любопытная - Катюша, я видела твой статус и полностью под ним подписываюсь. Я тоже хочу добросовестно делать то, что мне нравится, и отвечать только за результат своего труда! Однако, в рукодельность красотки на фото не верю @Dante - уважаемый мною профессор сказал, что каждый чел может зарабатывать любимым делом, но я с ним не согласна. Хотя, у меня получается. Вдруг и у тебя получится? @Olya - жизнь, как американские горки. Если при этом еще и желание делиться не пропадает - @Феникс - стойкий оловянный солдатик! Шлею рубить нельзя, без шлеи будешь не ты.

Статус -- никого не задевать своим статусом. На том стоял и стоять буду, потому и стушевался.

Статус - сложившееся положение, состояние (с). Всяко-разными статусами народ подписывается в виртуальных сообществах. Если у вас не хватает слов, чтобы выразить свое состояние-настроение, а тянет пофилософствовать - поможет бездонная интернетная мудрость. Хотя хорошего - понемножку! Сегодня приплыла такая фраза: Если заправлять одну штанину в носок - то люди не будут ждать от тебя многого. Мне она зашла Несколько слов могут стать сюжетом рассказа о том, что встречают таки по одежке, и с "дурачков" меньше спросу Предлагаю всем желающим поделиться в этой теме своим сегодняшним статусом и объяснить, почему у вас сейчас именно так?

Очень хорошо о воровстве https://newtonew.com/science/kak-altruizm-uproshchaet-obman-i-vorovstvo

А я бы поставила в статусе - нихочу!!! ))) Не то, чтобы я великий "нехочуха", как в мульте, если кто помнит. А просто "против всех")))) За что и получала неоднократно))) Ну и пусть))

Что ж это за манера такая на статус становиться, а потом жалуются, что статус стушевался! Мой статус: не хочу работать -- хочу писать

Давно уже в ВК стоит у меня. Полностью соответствует моему состоянию. )))))) Еще мне нравится "Включила дуру. Выключить не могу. День не могу, второй. Смотрю, а жизнь то налаживаться стала!" )))))))

Люблю пряники. Особенно с водкой. Особенно без пряников. Когда? Всегда!

У меня ежедневные статусы меняются по шкале, где верхний предел "всех люблю", нижний - "анунах". Могут быть как пограничные, так и все промежуточные значения в зависимости от настроения. А если рассматривать уровень чуть выше настроения, то я подпишусь под статусом Грекова))) А еще мне чужого не надо, но и своего не отдам (только не в смысле "делиться" - делиться я как раз люблю)))

Новый оригинальный взгляд на будоражащий умы литературоведов и поклонников творчества Шекспира предлагает Марк Берколайко. В новом романе, который то переносит нас в шекспировские времена, то забрасывает в XXII век, автор приоткрывает завесу тайны, которая окружает Шекспира и его произведения. Глава первая 23 апреля 1616 года. Уилл Шакспер, последние часы жизни Ясно помню: 25 июня 1612 года на последнем перегоне до Кембриджа дряхлые лошади плелись так медленно, что чудилось, будто они вообще не передвигаются, а лишь беспомощно переступают с ноги на ногу. И будь я проклят, если бодрое урчание моего пустого брюха не слышалось при этом явственнее, нежели перестук копыт, от древности своей едва ли не поросших мхом. Копыта, поросшие мхом — неплохой образ. Однако — даже сейчас, почти четыре года спустя, уверен — Роджер и тут возразил бы… «Эй, Уилл! — помнится, одернул я себя. — Брось ты, наконец, с ним тягаться по поводу того, какой образ хорош, а какой плох! Сидишь себе на крыше дилижанса — и сиди! Дремлешь — и продолжай дремать! Мучаешься болями в спине, отзывающейся на все ямы и ухабы — так тебе и надо! А еще после ночлега в Харлоу, в постоялом дворе при трактире «Митра епископа», у тебя не было ни крошки во рту, только пьешь изредка, чтобы хоть на время унять рык пустого живота — ну, так и нечего было срочно пускаться в неблизкий путь! Но нет же, воспрянул, понесся… скучно тебе, дураку, живется без его придирок и ее улыбок». Записка, полученная мною накануне, была такова: «Shakespearе-джентльмену Новость первая. Ровно месяц назад присутствовал на отпевании горбуна Сесила — и мое грызущее душу желание полюбоваться его рожей в гробу наконец удовлетворено. Новость вторая, приводящая меня в отчаяние: Бэкон по-прежнему член парламента и, как говорят, ценим монархом. А третью новость ты узнаешь, если завтра приедешь поужинать ко мне в Кембридж. Рассчитывай погостить сутки — и мы, надеюсь, успеем славно, как встарь, поработать. Shakespearе-леди к приглашению присоединяется. С почтением, Shakespearе-лорд» Да, точно, так тогда, в июне 1612-го, и было: вспомнив содержимое записки, встрепенулся, будто оно меня толкнуло. Или это колесо дилижанса угодило в очередную яму?… Встрепенулся и подумал, что я все же более христианин, нежели Роджер Ратленд, поскольку в смерти горбуна Роберта Сесила, 1-го графа Солсбери, лорда-секретаря при покойной королеве и лорда-казначея при нынешнем короле Якове, ничего радостного не нахожу; предпочитаю свадьбы и рождения. Потом представил себе, как зло накинулся бы на меня Роджер: «Бодрое урчание пустого брюха — сомнительная острота. Но копыта, поросшие мхом… значит, зеленые… эк, куда тебя занесло! Такое освистали бы и в «Глобусе», и во втором твоем театре, «Блэкфрайерс». Мне, кстати, казалось, что назвать театр «Черные монахи» — в честь расположенного когда-то в том месте монастыря — это верх безвкусицы и превзойти такое невозможно. Но «зеленые копыта»… Ты превзошел, мои поздравления!» Как же на душе стало погано, а потому пришлось отпить глоток воды из бутыли, иначе не избавился бы от ощущения, будто рот мой — это переносная бадья, в которую состоятельные господа, когда им вдруг приспичит, мочатся прямо на улице! Отпил. Но полегчало не после этого, а когда стал мечтать о том, как, услышав поносящие меня, Shakespeare-джентльмена, слова ее мужа, Shartspeare-лорда, очнется от сомнамбулических мечтаний Shakespearе-леди… и на первой же гласной голосок ее зазвенит, как колокольчик, которого внезапно извлекли на свет божий из бездонного сундука: «Ты несправедлив, Роджер! Когда лошади долго пасутся на весеннем лугу, их копыта зеленоваты от сока приминаемой свежей травки» Что, чертов лорд, съел?! А вам спасибо за заступничество, миледи Элизабет! Спасибо, Бетси — так я называю вас мысленно. Но только мысленно! Я — джентльмен, а не вертлявый французский дворянчик, чтобы амикошонствовать с великой дочерью великого человека … есть у них, у вертлявых, такое же вертлявое словцо — «амикошонствовать»… нет, чтобы сказать попросту: «быть запанибрата»… Хорошо еще, что жажда не донимала — наполненная в Харлоу бутыль с водой пустела медленно. Конечно, будь она наполнена сладким хересом, пустела бы быстрее — но в «Митре епископа» это обошлось бы мне в полукрону, хотя успей я наполнить такую же бутыль в Лондоне, в таверне Марко Луккезе на Харт-стрит, с меня взяли бы только два шиллинга. Откуда в вас столько безрассудного корыстолюбия, придорожные крысы? Почему вы решили, будто сэр Уилл Шакспер согласен переплачивать целых шесть пенсов?! Да, помнится, трактирщица, вообразив, будто это приведет к благим для ее кошелька последствиям, весьма искусно вертела передо мною пухлым задом… Только ведь, проказница ты блудливая, сэру Уиллу Шаксперу в июне 1612 года было уже сорок восемь, и он отлично понимал, что к чему в этом лучшем из миров и, главное, что почем! Понимал в частности, что зад любой, абсолютно любой пухлости стоит дешевле шести пенсов! Однако, в силу этого понимания, приходилось с раннего утра обходиться водой из ручья, все еще прохладной, хотя июньский денек выдался на редкость жарким. Жарким, как очаг, любимое мое место в доме Роджера на Сент Эндрюс-стрит& Как очаг, на котором — надеялся я — поспеет к моему приезду ужин, которым — надеялся я — мой измаявшийся желудок вполне утешится… «На котором… которым…» — вот же ведь сам, без колкостей Роджера, понял тогда, что фраза не сложилась. «Ну, так и черт с ними, фразами — и с гладкими, и с корявыми! — решил категорически. — Главное, на столе найдется место и для вкусной еды, и для столь ценимого мною и сэром Джоном Фальстафом сладкого хереса, и для моего именного кубка, огромностью своею не соответствующего прочей изысканной сервировке». Именно поэтому я всегда пил из него с особым удовольствием. Однако на почтовой станции Кембриджа меня ждало подлинное бедствие! … Ежели «вскарабкаться на» отражает результат мучительно медленного подъема, то можно ли, основываясь на том же инфинитиве «карабкаться», как-нибудь означить мучительно медленный спуск? Даже если и нельзя, все же попробую, хотя тогда, в июне 1612 года, не пробовал — было не до инфинитивов и какого-либо словотворчества. Так вот: я не смог «скарабнуться» с крыши чертова дилижанса! Более того, даже сползти с нее не попытался! А яркие представители племени придорожно-дорожных крыс, — кучер и форейтор, — ссылаясь на мою дородность, отказались сгрузить меня менее, чем за шиллинг, то есть, за половину той суммы, что я сэкономил, отказавшись от удобного места внутри кареты… «Так будьте же благословенны мой отменный аппетит и тяга к хересу — но будьте одновременно и прокляты столь разорительные их последствия!» — помнится, стонал я тогда. Стонал еще и потому, что мужланы не спустили меня на землю, не сбросили и даже не сверзили — а буквально сковырнули, нимало не заботясь о моем окаменевшем хребте и онемевших ногах! Перед тем как сделать первый шаг по неприветливой земле Кембриджа, взглянул на белесое небо — и солнце показалось мне яичным желтком на огромном блюде, по которому растеклась слизь белка. А уже она, переменчиво загустевая то здесь, то там, образовывала неплотные, летучие облака. Потом опустил глаза, но не долу — вот еще! — а на уровень своего немалого, хоть и умаленного согбенностью хребта, роста. И ничего хорошего не увидел — только стайки несущихся навстречу студиозусов и бакалавров, в подавляющем своем большинстве имеющих отношение к обучающему юриспруденции, то есть, крючкотворству и облапошиванию, Куинс-колледжу. Ноги этих существ — тощенькие, облаченные в штаны традиционного для альма матер зеленого сукна — делали их похожими на проворных кузнечиков, однако наглые, безбородые рожи свидетельствовали не о стремлении поесть и спариться, столь естественном для всего живого, а о явном намерении поживиться за счет остатков моей молодости и сил. Изъять их — полностью и навсегда! — будто бы в погашение неведомо откуда взявшихся долгов. «Каких таких долгов, мерзопакостники?! — вопил я им мысленно. — Уймитесь! Уилл Шакспер никому и ничего не должен! Так не толкайте же несчастного Уилла Шакспера, не наступайте на его мозоли! Дайте ему отохаться, добрести до Сент Эндрюс-стрит, поужинать, залить плохое настроение хересом и узнать, наконец, третью новость. Наверняка, недобрую, ибо иных Роджер Ратленд для Уилла Шакспера не запасал и запасать не будет». https://www.litres.ru/mark-berkolayko-12502855/shaksper-shakespeare-shekspir-roman-o-tom-kak-voznikali-shedevry/

Люди более склонны сопоставлять себя с разбойниками, чем с философами. Платона, Аристотеля или Канта никто не ставит себе в образец, а вот Робина Гуда -- многие.

Заимствую из слеша. Там есть очень удачная установка: "POV автора(Сергея, Данилы и т.п.)". Мне кажется - удобно. И читатель может переключиться. Ну, как пример: кстати, в последнем предложении явное нарушение временных переходов. И куда смотрели мои беты...