Таблица лидеров

Сегодня хочу вам представить еще одного художника. Он пишет картины разными материалами и в разных стилях, и все они замечательны, но познакомить я хочу вас с его работами, выполненными шариковыми ручками. Так как я сам пробовал рисовать ими, то знаю насколько это кропотливая, долгая работа, в которой любая ошибка может все испортить. Его зовут Рафаэль Дамброс. Родился в Бразилии в городе Кашиас-ду-Сула. Семь лет прожил в Рио-де-Жанейро, где учился в коледже и знакомился с культурой Бразилии и других стран. Он говорит о себе, что он застенчивый и спокойный человек, всегда жил и живет в центре искусства. Он старается учиться и совершенствоваться в каждой своей новой работе, с каждой дискуссией, на каждой выставке." Я посвещаю свою жизнь продвижению искусства в моем городе, стране, но так же хочу рассказывать о своих работах и за её пределами. Своим искусством я пытаюсь вырвать свою страну из оков прошлого" Рафаэль любезно согласился ответить на несколько моих вопросов относительно его творчества. Рафаэль, как долго ты рисуешь и есть ли у тебя художественное образование? Я всегда был увлечен рисованием, с самого детства. Меня всегда интересовала человеческая фигура, это и стало моей специальностью и моим направлением. Я три года учился на художественном факультете, но закончил по специальности аудиовизуальное производство и имею по этой специализации степень. Как минимум пять лет являюсь независимым художником-скульптором. Вы рисуете мужскую натуру, почему вы пришли к этому и что вас привлекает? На протяжении всей истории человечества в искусстве преобладает женская красота. Красота фигуры как мужчины, так и женщины невероятна. Я хочу исследовать и ту красоту, которая не так хорошо раскрыта в истории, по крайней мере в определенных кругах. Последние четыре года я был сосредоточен на работе именно с мужскими моделями по разным причинам. Я считаю, что это один из способов борьбы с мужским шовинизмом, который поражает всех нас, ведь обнажение человека - это способ показать ему, какой он на самом деле. Это так же способ раскрыть гомосексуализм, показать его публике. Я гей, и это не очень хорошо в моей стране, но это так и это не должно скрываться. Так же считаю, что это один из способов борьбы с гомофобией. А рисунок- это прямой путь и при этом очень мягкий. Я стараюсь создавать красивые рисунки, привлекающие своей техникой и красотой, и обсуждаемые. Рисуете ли вы еще что-то кроме человеческой обнаженной натуры? Я всегда был сосредоточен на человеческой фигуре. У меня есть работы совершенно другой тематики, но и там центральной фигурой является человек. Подавляющее большинство моих работ - это обнаженные мужчины, но у меня есть наброски картин в подражании католической иконографии, где женщины выглядят как святые. Чем для вас является творчество? В течение многих лет рисование было моим хобби, так сказать оставалось в тени, пока я работал учителем рисования или на ТВ в качестве художника. Когда я вернулся в мой родной город Кашиас-ду-Сул, я занялся этим серьёзно. На сегодняшний день моя работа - моё искусство. Я все ещё даю уроки рисования, но в моей собственной студии и по-другому. Я провел исследовательскую работу в истории искусства и рисования. Я выставляюсь и даже сейчас моя выставка продолжается до 30 марта. Я читаю лекции, я участвую в дискуссионных форумах и дебатах по современному искусству. Я так понял, что в Бразилии негативное отношение к ЛГБТ сообществу. А что вы слышали о ЛГБТ в России? Все, что я знаю, это то, что я смог проследить через бразильскую прессу и некоторые новости в Интернете. Я знаю, что не легко, что борьба идет. Эта борьба велика, борьба за наши права как человека, но мы не должны отчаиваться. В этой борьбе мы не одни, хотя иногда кажется что она бесконечно длинная. И в заключение несколько слов для нас? Мы сильнее и у нас есть оружие – это наше искусство будь то стихи, проза, арт. Мы можем показывать это через красоту и топить ею сердца. И не забывать мы сильные и мы обязательно справимся! С другими работами Рафаэля вы можете познакомиться на его сайте , к сожалению не русскоязычном http://www.rafaeldambros.com.br/ и в его профиле в Инстаграме https://www.instagram.com/rafaeldambros/

Одно из последних увлечений.)) Затягивает нереально!

Дорогая Элиза. Остаётся всего один день и одна ночь, как я прибуду в Альшу. Там меня ждёт новая работа и новый дом. И наконец, всё обещает быть немного необычным. Ты же знаешь, как я давно мечтал привнести чуточку необычности. И вот.... Наконец я приеду в город, который был построен ради одного, в город, в котором люди существуют ради одной цели. Ты думаешь, что таких городов нет, но.... На этот раз всё по правде. Итак. Меня пригласили работать над Лентой. В твоё время их не было, поэтому тебе проще будет представлять это как длинный длинный фильм. Без начала и без конца. Настолько длинный, что актёры успевают родиться, вырасти и состарится на экране. Настолько длинный, что эпохи сменяют друг друга. Тебе кажется, что таких фильмов не может быть? Но на этот раз мне нечего выдумать. Жизнь иногда необычнее, чем любая фантазия.... Ленты — как кино, но не как. Совершено не то кино, к которому ты привыкла. Ни сюжет, ни герои, ни начало, ни конец, ничто не имеет значения. Они — чистое удовольствие. Это события, это чувства, которые заставляют тебя испытывать блаженство, хотя в них нет ничего особенного. Они настолько неособенные, насколько вообще возможно. Квинтесенция банальности. И всё таки — они работают. Настоящее чудо современной науки. Именно науки, а не искусства. Я бы не смог назвать их искусством.... Я скажу более. Лента — это как совершенное рондо. Одна единая тема, сыгранная каждый раз немного по разному, но в целом, одинаково. Если ты знаешь события прошлых двадцати серий, то ты можешь точно понять, что будет в следующих двадцати. Говорят — один из секретов. Но как бы там ни было, я прекрасно понимаю, что передо мной абсолютное «ничто». Ведь раньше, я думал, что пустота — это то, что между звёзд. А теперь.... Теперь я думаю, что настоящая пустота, это вовсе не тёмное и не светлое.... Это оно. Настолько омерзительны люди, которые смотрят Ленты, хотя я и сам омерзителен.... Но те, кто создают их — интересны. А теперь, мне позволено зайти и подсмотреть изнутри. Ведь должно быть что-то очень занимательное в том, как кто-то создаёт «ничто» для никого. Дорогая Элиза. Солнце уже село. Скоро ночь. А послезавтра я буду в Альше, в городе, который был построен, чтобы создавать «ничто». Всегда с тобой.

Я сама не любитель вампирских историй, но фильм смотрела с удовольствием -энтузиазм, задор и насмешки молодых Тарантино и Родригеса сделали свое дело)) Еще одна несомненная находка режиссера, на мой взгляд - музыкальное сопровождение. Он пригласил совсем молодых и никому неизвестных в то время музыкантов, среди них группы Tito & Tarantula и ZZ-TOP. Композиции, из фильма после его выхода, взорвали хит-парады. Моя самая любимая, которая до сих пор в моем плейлисте - это "Atter dark" Tito & Tarantula. У этой песни есть слова, но мне очень нравится и этот завораживающий танец Сальмы Хайек)))

Соната 27 ну никак не удавалась. Хотя я и слышал её ни раз в чужом исполнении, она не ложилась в голову, не хотела дружить с руками. И ведь нередко бывает, что одно и тоже произведение один и тот же человек может воспринимать по-разному. А иногда это "по-разному" бывает слишком разным. Тем не менее я её не «слышал». В моих руках она выходила неким вальсом... Хотя какой это вальс. Под него и не станцуешь. Наверно Бетховену трудно написать вальс. Поэтому я кинул ноты, и начал "ковырять" клавиши, изредка поглядывая на немца, висящего сверху. У него было несколько тяжелое лицо, словно ему не нравилось то, что я делал с инструментом. Я перешёл в любимый мною до-минор, и пока левая бренчала, попытался выбить из правой мелодию. Говорят, под минор легче сочинять. В сущности настроения не было. Уже был вечер. Темнело. Всё казалось отвратным, и Бетховен, и тот немец, смотрящий сверху. И как бы повторяя основную мысль, моя правая заиграла какой-то перебор. Вот-вот послышался гром, и я уже жалел, что не отправился домой раньше. В окна застучали ветки, нещадно сбрасывая с себя пожелтевшие листья. Кто-то из листьев падал легко, кто-то может быть не хотел возвращаться к земле. Некоторые повисали на окнах, как будто молились, чтобы их впустили. * * * Проклятый гром. Почему нельзя было бы погреметь чуток позже. Кто просил... Я бы как раз дожелтел. Хотя с другой стороны, мне с красными краями — куда более милее, нежели цвета солнца. Нет, не хочу.... Не хочу!!! Может быть это моя жадность? Жадность жить. Жадность вбирать соки, впитывать свет. Может быть я ещё не совсем устал? Но скорее всего мой страх иной породы. Страх о том, что вот провисел всю весну и лето на ветке, и не доделал чего-то. Хотя и не ясно чего именно. Разве я боюсь упасть, или боюсь быть закопанным вместе с братьями и сёстрами. Разве я боюсь объединиться с землёй кормящей меня? Вот. Если бы я был деревом, я бы мог встретить ни одну весну. Я бы мог увидеть, что такое зима. Что дальше — за зимой. Как не справедливо, что ему отведено больше. Но чего же я тогда не сделал? Чего?! * * * Оторвавшийся лист прижался плашмей к стеклу. Темп ускорился. Нелепый гром. Незваный дождь. Мокрое окно. * * * В конце концов, даже нормально упасть не дадут. Как же всё это глупо. Для чего нужно было вырастать, если тебя вот так в конце придавит к холодному и мокрому окну. Не то, что дереву, у него ведь куда больше времени понять для чего оно торчит из грязной земли. У него время, чтобы понять зачем весна кажется прекрасной, отчего одуванчики летают, откуда приходят дожди, почему солнце светит не из под земли. И оно наверное знает, почему наконец приходит осень, и почему я не увижу холодов. Что там? * * * Меня прервал Алексей Николаевич. — Импровизируете? — Спросил он, хотя вовсе и не ожидал ответа. — Не могу настаивать, но Андрееву снова плохо. Я уже вызвал скорую. С ним нужно будет сегодня посидеть. Сможете? Ну вот снова что-то случилось. Хочу признаться: я видимо малодушен, мысль о том, что придётся сидеть с больным, явно не нравилась. Знаю, что думать так — плохо. Тем не мене, так думал. Однако мне всегда сложно отказать без видимой причины. И я невольно кивнул. Может быть перепутал движения. Мы прошли в коридор. — Неплохая импровизация, хотя техника..., техника. Надо больше работать, — как бы поддерживая наше перемещение по коридору, говорил Алексей Николаевич. — Что с сонатой? — Да, я пробовал. Ничего хорошего. — Значит будете играть так, как играете. Времени менять уже нет. Если только вы способны выучить новое произведение за три дня. — Мне мрачно улыбнулись. — Но я бы не переживал по этому поводу. Это естественно. Вы взялись за то, чего не можете сыграть. И тут дело не в способностях или их отсутствии. Я Вам об этом говорил. — Дело в возрасте? Мой вопрос остался без ответа. Ливень закончился. Мы ехали в троллейбусе. У подъезда нас ждала машина медиков. — Ничего страшного, — обнадёжили они. — Инсульта не было. Мы поднялись наверх. Сталинский дом. Убранный подъезд. Высокие потолки. Вечер давно прошёл. — Ну... Всего хорошего. И спасибо. И ещё раз не переживайте по поводу. Всему своё время. Алексей Николаевич попрощался со мной, и ушёл. Я поселился в спальной, оставляя дверь открытой, чтобы быть начеку. За окном мерехтели сверчки. Тишина.... Вот так. Недалеко от меня лежал он. Человек перенесший два инсульта. С левой онемелой частью. С шикарным прошлым. Замечательный пианист. В детстве я бывал на его концертах, засыпал под звуки ноктюрнов Шопена. Иногда вздрагивал. Обращал своё внимание. Потом меня отдали в музыкальную школу... В доме разгорелась война между футболом и фортепьяно. Мать ругалась, а я не мог усидеть и часа за инструментом... Потом я словно подписал договор с дьяволом, и почувствовал, как музыка проникла в меня. Или наоборот — сам падал в её бездну. В комнате послышался шорох. Я быстро встал. Жутко. Почти точно так же, как если бы проводить ночь с покойником. А если ему станет плохо? И... Прогнал от себя противную мысль, зажёг бра, подошёл ближе. Человек переворачивался на плечо, пытаясь выпасть из кровати. Я его задержал. — Мне надо..., — послышалось от пианиста. — Помоги, встать. — Вы что-то хотите? Пожалуйста не нужно двигаться... Вы же упадёте. — Дай МНЕ ВСТАТЬ! Он произнёс слова тихим голосом, но казалось, кричал. Я уже успел пожалеть, что согласился на это предприятие. Ощутил себя глупо и противно. Что он хочет сделать? Встать? А если он упадёт? Я же его не подниму. Человек перевернулся на спину. Правой, всё ещё подвижной рукой, он пытался поднять грузное тело. Я кинулся помогать ему, налёг на плечё. Человек показал мне рукой на малый рояль, который нарочно стоял недалеко от кровати. Он посмотрел мне прямо в глаза, давая понять, чего он действительно хочет, и что ему нужно. — Пожалуйста. — Попросил он, протягивая руку к инструменту. Мысль о том, что я упаду вместе с немощным, отталкивала меня от подобной идеи, но либо моя воля была настолько слаба перед этим человеком, либо его желание было настоль сильным, что мне пришлось подчиниться. Я взял его за левую руку. И мы попытались подняться. — Ну давай, давай, давай... Сильнее тяни. Я ж не рассыплюсь! Он тяжело дышал, пока мы прошли два метра, словно по обрыву. Вот вот — и пропасть. Сорвусь! Ой нет. Зачем я это делаю?! Для чего мне это нужно?! Только только "вертушка" оказалась под ним, как я вздохнул с облегчением, тем не менее поддерживая его, чтобы он не свалился вниз. Андреев взялся правой рукой за край рояля. — Отпусти меня. Не боись. Не упаду. Вон возьми ещё стул. И садись. Я притащил ещё один стул, и сел по левую сторону. — Ты у нас у Лёши учишься да? Под "Лёшой" подразумевался бывший ученик Алексей Николаевич. — Да. — Ага... Понятно.... Ну, играй тогда бас. Я недоуменно смотрел. — Ты пианист? — Да. — Играй. — Что? — Вот чудной. Играй что хошь. У меня же левой то нет. В басу покажешь линию мелодии. А я подхвачу. Скажем так — будет у нас в 4-ре руки. Кхкх.. В три то есть. — И он сделал такой вид, словно засмеялся. Я оглянулся. Позади виднелось окно в котором играла луна. Пару пожелтевших листьев облепили его, и рисовали причудливые тени на ковре. Я был почти один. Я, Андреев и рояль. И причудливое желание. Какая глупость... Я посмотрел на окно, и забренчал левой аккорды в миноре. — Таак. Только "ин темпо", "ин темпо", мы не на похоронах! — Подгонял меня Андреев. Он приложил правую руку, и она понеслась, с виду неуклюже, но проворно. Сложно было сказать кто именно пытался подыгрывать: я или он? Через несколько минут этот вопрос уже не волновал, и я вспомнил то, что импровизировал недавно. Лунный свет запрыгал по комнате, я снова услышал свежую мелодию правой, которая звучала во время грозы, вспомнил стучащиеся ветви дерева, ветер, вырывающий листья, и онемел. Я онемел, когда осознал, что эту недавнюю мелодию играла вовсе не моя правая рука. Её играла чужая правая, рука человека мало знакомого, и самое главное рука человека, который никогда не слышал что я импровизировал, и уж точно человека, который не слышал, что я выбивал пальцами пару часов назад. Но Её играл он. Конечно не совсем так. Он добавил новые тона, другие краски, но всё же это была именно «моя» мелодия. И тогда я в первые взглянул на него. Взглянул по иному. Не как на больного. Не на живого мертвеца, а именно... словно он был мною. А разве это мог быть кто-то кроме меня? Разве кто-то смог бы придумать в мире две одинаковые мелодии? Именно придумать?! Разве кто-то кроме меня может играть тоже самое, о чём я мечтал пару часов назад? Я обернулся к окну, пытаясь понять — что происходит. Тут ли я? Но луна светила так же. Рядом была та же комната. И мне показалось — кто-то обратил время вспять, будто бы я уже давно был здесь. Я был здесь, и не здесь. Я был — там. В нём. Поворачиваясь к окну — окидывал взором чужую жизнь. Чувствовал чужую боль. И мне стало страшно. * * * «Жаль что я не дерево. Что не смогу увидеть зиму.» — Пожелтевший лист оторвался от стекла и полетел вниз. Моя правая подхватила главную тему. Она полилась вновь, теперь с моими красками, моими тонами, но всё та же мелодия. Наша мелодия. Я играл её для него. Я играл её для себя. Страх и отвращение к смерти исчезли. Оставалась лишь ночь... Чтобы играть не обязательно прожить. Можно лишь впустить музыку, и ты сам пройдёшь жизни тех, кто её слышал... 18.06.2006 19:23 редакция 24.08.2015

Осень обозначилась первым днём на календарях, но мы ещё не обратили должного внимания на её величество забвение. Двести десять сидел рядом со мной, отковыривая засахарившийся мёд от блюдца. Я смотрел на падающее солнце у холма в форме улитки, и ждал, когда его диск коснётся земли. — Видишь, — говорил я, — мы просидели тут два часа, ожидая заката. Но, когда светило встретится с полем пройдёт всего минут пять или десять, и оно исчезнет. Это несправедливо. — Почему? — Спросил Двести десять. — Когда раскалённый диск касается земли, солнце самое красивое, самое большое и самое живое. Я хотел бы, смотреть на него всегда. Но почему-то всё великолепное скоротечно. Двести десять посмотрел на меня, оторвавшись от мёда, и я, улыбнувшись, повторил с сожалением: — Это несправедливо. * * * Жизнь в нашем поселении текла скучно, если только я не выкидывал какие-нибудь шалости. Однако, последнее время муза пренеприятным образом избегала меня, сводя досуг к созерцанию восходов и закатов. У холма в форме улитки я посадил красные цветы. Каждое утро, словно играясь в заботу и любовь, поливал их. Это смешило и расстраивало меня. В конечном счёте, мы продолжали доедать бочку с мёдом: сладкое было, но я мечтал о другом. Солнечные дни проходили дождём обыденности, но стоило ветру принести облака, как мы расстилали ковёр посреди поля, и фантазировали, глядя на плывущих гигантов. Я показывал на облако, а Двести десять должен был угадать, что я вообразил. Потом мы менялись ролями. Обычно мимо проходили животные. Иногда сказочные драконы. Очень редко можно было увидеть цветы. И уже совсем редко — чувства. Кажется в облаках нельзя распознать чувств. Чувства требуют близости, а пышные гиганты летят высоко, тысячи километров, большие и недоступные. Но иногда, мне встречались облако-радость, облако-смущение, облако-вопрос и облако-неопределённость. Однажды мимо проплывали несколько пышных грив, похожих на человеческие лица, а за ними расстилалась небольшая тучка в форме прямоугольника. Двести десять обратил на них внимание первым и сказал, что они похожи на нас. Я сперва скептично улыбнулся, но когда поднял голову, не смог отвести взгляд. Меня объял ужас и восторг, и сложно было выяснить какое ощущение превалировало. * * * Как-то, будучи у девятьсот тридцать второго, любившего путешествовать, я ненароком соврал, якобы ко мне приходил неизвестный странник, который рассказывал о далёких странах и невиданных животных. Девятьсот тридцать второй внимательно слушал мою речь, удивлялся и охал. Я старался, воображая плывущие облака, плетя из них удивительные истории, и неожиданные повороты. Когда он спросил меня, куда делся странник, я уклончиво ответил, что странник исчез в неизвестном направлении. Я бы так и забыл о том вечере, если бы девятьсот тридцать второй не разболтал мою выдумку соседям. Утром в моё скромное жилище на холме явился девятьсот сороковой, и спросил — не приходил ли ко мне ещё раз тот странник. Я не смог удержаться и ответил: «Да». Я сказал, что ночью он снова приходил и показывал редкие вещи, которых у нас никто никогда не видел. Девятьсот сороковой любил вещи. Он собирал трубки для курения и свистки. Поэтому я выдумал в своём рассказе, словно у странника было много редких трубок и свистков ручной работы. Мой гость летал от восторга. Он увлечённо слушал меня, и расчувствовавшись, просил странника посетить его дом. Восемьсот девяносто разводил рыбок. Он услышал о страннике, который видал экзотические моря. А шестьсот восьмой слышал о страннике, который садит цветы. Каждый из них увидел человека, который бесконечно приближался к ним, и вместе с тем, был загадочным и недоступным. Они все полюбили его, хотя никто никогда не видел. От изгоя я вдруг превратился в желанного гостя, и теперь каждый звал меня. Моя жизнь превратилась в сплошные визиты по расписанию. Утром ждали сотые, днём двухсотые, а вечером — развлекал семисотых. Я ткал пышную ложь из облаков, превращая пар в сладкую вату. Лишь седьмой, который недолюбливал меня, не верил ни одному слову. Но в этот раз даже его скептицизм не мог устоять перед желанием большинства. Я всё думал, что же рассказать седьмому, чтобы он изменил мнение, но не нашёл ни одного увлечения, ни одной вещи, которую он любил по настоящему. У меня не было ни единой зацепки. * * * Я не заметил, как лёгкое желание увидеть странника превратилось в навязчивую идею. Они жаждали встретить его всё больше, и каждый день спрашивали о нём. Я знал, что на этот раз Седьмой не упустит возможности изгнать меня навсегда, и в грусти забился на своём холме, забыв о рассветах с закатами и Двести десять с бочонком мёда. На утро снова назначили общее собрание, и я снова сидел без сна, изредка выходя на крыльцо посмотреть на чистое звездное небо. На нём не осталось ни одного облака, словно я потратил их всех. Перед самым рассветом ко мне постучались. И когда я спросил, кто это, мне ответили: «Странник». Я открыл дверь, и проводил его внутрь, напоил чаем. Спросил, не знает ли он интересных историй. Но он ответил нет. Я спросил его, не был ли он в сказочных странах — он ответил нет. Я спросил его: видел ли он экзотических животных, но он ответил: «Нет». Я узнавал: есть ли у него редкие вещи, — но он покачал головой. Он рассказал мне свою историю, и она была крайне обычной. Не оказалось ничего такого, чем бы он мог бы заменить «моего странника», но я просил его прийти на утреннее собрание. Странник согласился, так как ему было интересно увидеть жителей поселения. * * * Седьмой как обычно готовился к выступлению, мысленно повторяя свою эпическую речь относительно моего изгнания. Но, когда увидел меня, идущего с незнакомцем, онемел и поспешил затеряться в толпе. Все смотрели на странника, как на абсолютное чудо в совершенной тишине. Когда он остановился посреди площади, шестой вежливо спросил его, кто он такой. — Я странник, — ответил незнакомец, и толпа ахнула в такт. Девятьсот тридцать второй спросил: — Правда, ты бывал во многих сказочных странах с невиданными животными? — Правда, — отвечал ему странник. — Правда, ты доставал редкие вещи, которые никто никогда не видел? — Спросил его Девятьсот сороковой. — Правда, — отвечал странник. Я растворился в небытие. Никто не замечал моего существования, так как взоры были направлены на другого. Каждый рассказывал страннику известную лишь ему частичку лжи, сплетённую из облаков моих грёз, и каждый раз странник повторял «Правда». Люди радовались и плакали, они хлопали его дружески по плечу, кто-то крепко обнимал, каждый хотел выразить ему собственное признание и любовь, накопившуюся в них. Так они ощутили счастье. * * * Я возвращался домой, желая успеть на очередной заход солнца. Небо до сих пор оставалось чистым, и я пытался рассмотреть хоть одну захудалую тучку за горизонтом. Осень наконец коснулась рукой прохлады. Обнимая самого себя, я спрятал внутренне тепло от невежливого дуновения судьбы. Усевшись в поле, прижав колени к себе, без участия наблюдал за краснеющим солнцем, не смея взглянуть на него прямо, ожидая, когда диск коснётся земли. Вдруг на фоне пылающего горизонта показалась знакомая фигура, в которой узнавался странник. Пересекая бесконечно поле, я бежал навстречу заходящему солнцу, и когда его пылающий край коснулся благоухающих трав, догнал странника. Он повернулся ко мне взглядом любопытного ребёнка. Солнце сплюснулось, превратившись из совершенного круга в улыбку, словно желало побыстрее протиснутся между горизонтом и пустотой неба. — Зачем ты отвечал «Правда»? — Спросил я его. Он нежно улыбнулся мне, и подойдя ближе, прошептал на ушко, словно солнце могло подслушать нас: — Я полюбил твоего странника. * * * Мы любим солнце не за лучезарность. Не за жару иль зимний безразличья хлад. Но любим поля аромат, Игру ветров, дождей ненастность. Мы любим радужный закат. Мы любим утреннюю радость, Как избавление от сонных чар. Мы влюблены в движенья силу, Что приютила жизни бег, Пусть в каждом скрытое светило, Продвинет мир ещё на век.

Вообще, по идее, это надо было рисовать маслом, именно такими крупными мазками, жирными и контрастными, но я решил попробовать маркерами, после чего разводил уже нарисованное аквалайнером.

По просьбе и с позволения владельца !!!

Тут наметилась тенденция выкладывать виденные работы , вот и я решил присоединится к этому движению)

Многие века мы живём под вечным небом чудес. Под небом, которое приносит и забирает жизни, оберегает от холода неизведанной пустоты. Земля переполнена нашими следами, исчезающими на песке, тонущими в реках, и прожигаемыми в пустынях. Если бы люди научились летать, они бы забрались вверх, и больше бы никогда не оставляли за собой следов. Они бы научились молчать, верить и любить друг друга. Но люди не умеют летать. Они едва едва научились ходить. Старейшины рассказывают, что в древности, когда ещё не было небес, наши предки умели всё. Великие и могучие, они изменяли мир, как мы лепим глину. Их называли Арамомами. Они жили в мире со всем, и в мире с самими собой. Но однажды, Ракхос пожелал увидеть пустоту. Он поднял с земли зёрнышко пшеницы, и бросил его в высь — создавая звёзды. Безутешная тьма объяла их, и тогда остальные Арамомы, прикрыли жизнь от ничто прозрачным сводом. С тех пор, никто и никогда не видел их. Но некоторые всё ещё ждут. Они мечтают спросить, как научится летать, как жить в мире с самими собой, и как унять бесконечную пустоту, которая расширяется не только за небом, но и внутри нас. * * * Он — двенадцатый сын полдня, и как всякий двенадцатый, кто не имеет прав на еду и кров, на заботу и тепло, ходить ему всю жизнь без дома и имени, искать то, чего никто не ищет давно, искать последнего Арамома. Таких как он называют — Сапфи, что значит дорога в никуда. Если вы спросите его, видел ли он Арамома, он ответит вам, что нет. Но он слышал о нём от других. Он слышал, как кто-то помогал другим, как кто-то творил чудо для других. Он почти нашёл его и идёт по его пятам.... Но если вы спросите, как выглядит этот кто-то, вы удивитесь, ибо будут тысячи одеяний и лиц, тысячи разных историй и судеб. Вы не поймёте, кто это мог быть, и не сможете выяснить о ком говорят. Его призрак весел и грустен, горд и жалок, статен и горбат. Он столь различен, что его не может быть, и услышав историю о нём, вы никогда не поверите. Никогда не спрашивайте Сапфи об Арамомах. Всё, что вы услышите, будут лишь фантазии, выбранные из реки реальности. Возможно, Сапфи догадываются о бессмысленности пути, но уже не могут признаться себе в том. Они идут шаг за шагом, живя на подаяния от надеющихся людей, но с каждым годом, таких людей всё меньше. И с каждый годом, всё меньше Сапфи, которые доживают до двадцати солнц. Они падают, и исчезают, словно капли человеческих мечтаний на свету бытия. Их одежды рассыпаются, как пепел надежд. Поэтому многие Сапфи верят, что найдут Арамома в самом конце. Они часто рассказывают друг другу, как на краю последнего сна их друзья видят великих волшебников..., и уходят счастливыми. Поэтому многие идут в пустыню Эши-Ра[1], чтобы узреть мираж, ради которого они продавили стопами столько земли, и просеяли столько песка. * * * Поле рассыпается цветами жёлтых ромашек, шепчет запахом трав. Посреди него обветшавшая хижина, рядом с которой аккуратно выложенная цветочная клумба полевых ромашек. Клумба полевых ромашек, в ромашечном поле.... Он смотрит и не верит своим глазам. Чудо ли это? Он подходит ближе, и видит как руки, похожие на ссохшиеся корни, поливают клумбу. Он спрашивает у пожилой женщины, кто сотворил для неё это чудо. Кто создал клумбу ромашек, в ромашечном поле. Женщина улыбается, и лицо из времени вмиг озаряется улыбкой молодости. «Я была одинока», — сказала она. «Но он выложил из камней её, и указал каждый день ухаживать за ней, потому что теперь, она моя. И ещё он настрого запретил поливать цветы, растущие вне её. Теперь же, когда одиночество посещает меня, я прихожу посмотреть на поле, и мою клумбу, созданную его руками..., и я чувствую себя хорошо». Сапфи спрашивал женщину, как выглядел этот человек. И женщина отвечала, что он был молодым юношей, одетый в кремовые одеяния, которые развивались, словно флаги семи городов. А Сапфи шёл дальше... * * * Когда он приходил в город, многие смеялись с него. А он рассказывал детям о чудесах, что видел в странствиях. И если рассказ его был хорош, люди давали ему монетки, а иногда улыбки. Когда он собирался ложиться на ночлег, один из мальчиков, подошёл к нему, и рассказал о своём чуде. Он поведал, что лишился родителей, и его нашёл старый человек. Он предложил ему ходить вместе в качестве поводыря. И вот однажды, когда они прибыли в этот город, старик встретил женщину, потерявшую сына, и сказал ей, что звёзды прислали подарок. Это было так странно, что двое несчастливых людей, снова стали счастливыми. И женщина ничего не сказала, а мальчик — не удивился. «Разве это не чудо?» — спросил ребёнок у Сапфи. И Сапфи расспросил его о престарелом человеке, который был одет в серые лохмотья, и ходил по городам со старым псом. Мальчик сказал, что старик плохо видел, но всегда знал, куда нужно идти. * * * — Ты ли один из глупых Сапфи? — спрашивает властный голос. — Я, повелитель Рамана. — Видел ли ты Арамома? И как всегда, Сапфи отвечал: — Нет, о великий. Но я иду по его стопам, и не теряю надежды, что однажды открою его лицо, и он откроет мне свою сущность. — Так знай же, несчастный! Что она была здесь! Неуловимая, как слетевшая звезда. Царство моё пало в смуте и свет луны отвернулся от башни Рамана. Ни звон золота, ни поток песен не мог унять безумия пустоты. Люди падали ниц словно листья, и ничто не могло остановить их. Но вдруг, появилась она — великолепная, словно заря, осветившая мои покои. Она повелела возвести небольшую стену на дворцовой площади, и обещать тому, кто пройдёт сквозь неё обрести смысл жизни. Большинство разбили себе головы, многие остались калеками. Пока однажды, один из молодых рабов не принялся разбивать её ударами рук. Все смеялись с него, но через семь дней, грубой силой и нежной настойчивостью он пробил стену, и прошёл сквозь. Это ли не чудо, Сапфи? Скажи мне? — Это чудо, повелитель, — отвечал Сапфи. —Было ли что особенное у той девушки? — Я не могу вспомнить её лица, но на ней извивалась шёлковая лента чистого небесного цвета, цвета её души. * * * И тогда семь лун бежали от искателя Арамомов, а он всё шёл и шёл в сторону великой Эши-Ра. И по пути, где жизнь уступала смерти, увидел небывалой красоты сад. Удивился Сапфи: «Что это за чудо?». И пройдя тысячи статных гигантов, зашёл он в домик лесника, где был накормлен и напоен, и услышал он такую историю: «И дала мне земля силу любви, и влюблялся я так же просто, как другие вдыхают. Любить много — не значит быть счастливым. Ибо поняли девушки мою особенность, и перестали отвечать взаимностью. День стал скудным, покрылся тенью мой дом и взгляд. Тогда увидел я мальчика лет тринадцати в лёгких сандалиях, который сказал мне: «Выбрось всю грусть из сердца, и иди свободным. Каждый раз, когда снова полюбишь, посади здесь по одному дереву, и будешь счастлив». Так я и сделал. И на каждую милую моей душе душу садил по одному дереву. Прошли годы, и однажды выходя из дома, увидел я невиданную красоту — дело рук моей любви. И понял, что каждая моя любовь достойна жить сама по себе, и долго ещё будет дарить мне радость. Так я стал счастлив. Настолько широко и высоко выросли мои чувства, что и другие миловались ими, и благодарили меня за большое сердце.» Услышал такую историю Сапфи, поблагодарил лесника, и отправился в путь. * * * После того, как семь лун бежали от искателя Арамомов, брёл он к городу Насхё, и добравшись до него шёл длинными молчаливыми улицами. Люди проходили мимо, и никто из прохожих не говорил ему ни слова, ни пол слова, ни обид, ни насмешек, ни даже улыбок не посылали сердца. Сапфи дивился тому, но никто не заводил с ним разговор. Тогда, остановившись в полупустой харчевне, взял он без спросу хлеб и прочей снеди, и сел ужинать, в надежде что кто-то потребует с него платы. Но никто ничего не требовал с него. — Брат мой, Сапфи? — Услышал он дрожащий голос позади. Он оглянулся, и увидел такого же искателя, но в летах, и еле стоящего на своих двоих. Он предложил старику разделить с ним вечерю, и тот послушно присоединился. После хорошего ужина, сапфи спросил искателя, что такое случилось с жителями города? Старик улыбнулся, и ответил: — Они встретили Арамома. И как вечернее солнце убегало за горизонт, одаривая небо бархатным одеянием, так же и слова искателя долетали до сердца сапфи. Он услышал историю города Насхё, где все жили весело и счастливо. Каждый день шутили и развлекались они! Играли и радовались новому дню, пока в конце концов, кто-то не обнаружил мертвеца на центральной площади. Люди опешили. Все они стояли молча, но никто не походил к трупу, и никто не мог решиться сделать движение первым. Люди кричали, причитали, говорили, размахивали руками, но тщетно. Так стояли они очень долго, пока лучи солнца и жара не сделали своё дело, и трупный яд не уничтожил тех, кто находился рядом. Власти города назначили совет, и совет плодотворно принимал решение за решением, но люди, заражённые скверной, гибли всё дальше и больше. Вдруг в город пришёл странный человек, который громко кричал и смеялся. Он размахивал головой, ходил на руках, насмехался над умершими и плакал над живыми. Люди были настолько возмущены его невежеством и наглостью, что замолкли. А когда неприятный человек покинул город, они оплакали погибших, и закопали их тела. С тех пор, никто из них не говорит ни слова ни пол слова, потому что они научились слушать. — Нет и тени сомнений, это был Арамом! — Воскликнул Сапфи. Старик кивнул в ответ. Ночью он рассказал о своей жизни, полной бесконечных странствий и поисков. Он говорил, что встречался с Арамомами несколько раз, но не мог разобрать их среди людей. Они ускользали от него снова и снова. Теперь же он держит путь в пустыню Эши-Ра, чтобы узреть свой последний мираж. Сапфи согласился помочь ему, и они отправились вместе. * * * Через неделю наши ноги коснулись бессмертного моря, по которому неспешно плыли песчаные волны Эши-Ра. Солнце белело, отражаясь от песка словно женщина в миллиардах зеркал. Странникам приходилось закрывать глаза и кожу от его смертельных объятий. Старик присел. — Мы ещё не пришли, — сказал ему я. — Ты ещё нет... — ответил он. Я не решился оставить его сразу, и дождался заката, когда жара сменится ночной прохладой. — Как только стемнеет, иди в сторону первой звезды, — советовал он, — там будет небольшая скала с одинокой пещерой. Если повезёт. Ты успеешь. Я понял, что медлить нельзя, и как только звёзды намекнули о приходе темноты, отправился в сторону, указанную старцем. Пройдя половину пути, я понял, как ошибся, и понял, что дороги назад нет. Лёгкая улыбка сожаления коснулась меня, и глаза потупились вниз. Я так и не нашёл своего Арамома, глупо потеряв всё. Воды больше не оставалось. И я лёг на горячий песок, чтобы разглядеть небо. Оно так же зло смеялось надо мной, безумно красивое особенно сейчас. Так же хохотало, как и другие, считавшие нас безумцами. Или может быть это смеялся я? Может быть из-за того, что не верил в Арамомов, мне казалось, что всякий смех рядом со мной — был смехом надо мной. Мои глаза провожали месяц, который бежал от меня, как бежал всю мою жизнь я от себя. Я никогда не спрашивал его, что он ищет на небе. Хотя его бег — лишён смысла, никто не смеётся над луной. Потому что, он счастлив...? Когда сон почти одолел тело, а я забыл о чём думал и мечтал, сверху показалась незнакомая фигура. В пустыне без жизни и надежды на жизнь, я увидел чей-то образ, закутанный в тысячу одежд. Неожиданно для себя я спросил его, не является ли он Арамомом. Он кивнул мне. И я подумал, что он и есть последний мираж Сапфи. Но это уже было не важным. Я попросил Арамома показать своё истинное лицо, и он указал пальцем в сторону, куда я обязан был направится, и добавил, что когда он снимет все одежды, ко мне придёт долгожданный ответ. Мне было легко подняться, и легко плыть по пескам, словно не я касался Эши-Ра, а она ласкала меня, бережно перенося на своих тёплых плечах вдаль. Мы шли целый день, и ночь, и после я уже не помнил ни дороги, ни времени. Мои губы высохли, а руки пали. И когда я очнулся, увидел перед собой одинокую пещеру. Я испугался, что и в этот раз потеряю то, за чем шёл. В мутном сне, руки щупали дорогу, а глаза искали. Но рядом никого не было. Я пролез в самую глубь ходов, обдирая колени, пока солнечный свет хитро пробравшись сквозь камни не осветил тупиковый грот. Я увидел множество беспорядочно разбросанных вещей. Здесь были нищенские лохмотья и богатые платья. Шёлк, порча, лён и хлопок. Все цвета радуги блестели передо мной. Но больше не было ничего. * * * Сапфи оглянулся вокруг. Среди множества одеяний он увидел шёлковую ленту небесного цвета, которая лежала прямо под солнечным зайчиком, спускающимся с голубого неба. Он подошёл, и прижал её к груди. А когда опустил взгляд, заметил то, что было сокрыто под ней: маленький источник. Чистая струйка воды слегка дрожала перед ним. Он почтенно опустился на колени, и опершись руками о камень, нежно поцеловал жизнь. Вода растекалась по телу, рассыпая капли радости и надежды, отыскивая силы там, где ещё сегодня царствовала слабость, снимая боль плоти и боль сожалений, придавая бег мыслям, и новым желаниям. Больше он не был сапфи. Он поднял одежды. Лицо его преобразилось. Теперь он и сам стал Арамомом. Тем, кем всегда мечтал быть. [1] Эши-Ра — дословно «бессмертное море»