• запись
    81
  • комментариев
    560
  • просмотра
    21 004

О блоге

Мой литературный блог

Записи в этом блоге

Dante

Enosima.thumb.jpg.d8489c83c20ce4aeeae4ea300cc2aee7.jpgВ зелёном зелёном вагоне с числом 355, на зелёном зелёном сидении каждый год в электричке, почти в один и тот же месяц лета она держит путь из Камакуры в Фуджисаву. Она всегда садится спиной к океану, и всегда старается выбрать место у входа. Обычно она ездит одна, совершая ритуал по правилам, которые известны лишь ей. Сегодня рядом молодая женщина и мужчина в возрасте, беседуют оживлённо. Она всё слышит, но делает вид, что ей нет дела.

– И что же ты будешь делать? Чем заниматься? – спрашивает он, имея ввиду кем она будет работать. Он волнуется, потому что безработица уже подскочила к отметке тридцать процентов и это не предел.
– Ничем конечно.
– То есть как это ничем? – суетится мужчина, руки которого недвусмысленно намекают на труд.
– Ну вот так. Ты что новости не смотришь?Через пять лет  построят мыслящий остров, и он будет за людей делать всю работу.
– Ах мыслящий остров! Через пять лет. А они его уже пять лет строят, знаешь?
– Ну, ничего, ещё пять и будет готов.
– Неужели тебе ничего не интересно?
Молодая девушка пожимает плечами.
– Вот точно уж не копаться в земле. Буду снимать рилсы или пойду в друзья!
– Это что же продашь себя как вещь?
– Да какой же ты отсталый! – немного раздражённо отвечает она, – почему сразу «продашь»? Это же очень увлекательно узнавать других людей и относится к ним хорошо.
Мужчина обиженно замолчал бормоча про себя «что же делать».

– Всё будет у неё хорошо, – вдруг сказала женщина рядом. Он повернулся к ней и лишь сейчас увидел дорогое зарубежное платье, бархатные руки, идеальную кожу, блестящие шёлковые волосы и маленькое, но изящное кольцо с красным камнем.
– Извините, госпожа, но почему вы так думаете?
Этот вопрос поставил её в неудобное положение.
– Вам правда интересно почему? – спросила она ожидая, что ей подыграют.
– Конечно, – мужчина  не распознал тонкого намёка, и женщина незаметно вздохнула. В самом деле не выкладывать же все карты?
– Деньги сейчас уже не имеют того значения как раньше. Вот раньше, те у кого много денег были людьми с большими домами, владели шикарным имуществом, а теперь что?
– Что?! – переспросил мужчина.
– А теперь люди владеют впечатлением. Богатство нужно, чтобы удивлять других, а не для того, чтобы выживать. Какая разница, чем займётся, извините, – она протянула руку по направлению молодой девушки.
– Моя внучка, да.
– Очень приятно, ваша внучка. Ведь это никак не повлияет на её финансовое состояние.
– Но,… – мужчина казалось был полностью согласен с ответом, но вопрос, который вновь начал его беспокоить никак не мог оформиться, – Но как же…
– Как же счастье? – помогла она закончить вопрос.
– Ну да…. – кивнул мужчина удивлённо.
И она неожиданно рассмеялась так громко, что все в вагоне обратили на неё внимание. На мгновение она даже пожелала исчезнуть, растворяясь в дымке утреннего тумана.
– Извините, – выждав время, он снова вежливо обратился к ней. – А сколько вам лет?
Это был ещё один неудобный вопрос, на который не следовало бы отвечать. Но что поделать.
– Мне? Сорок семь, – соврала она.
– Не может быть… – мужчина обомлел и ничего не ответил. Через две остановки, он снова повернулся к ней и снова сказал «извините».
– Извините, но я первый раз сижу так близко с очень богатой женщиной. Вы программистка?
Как бы плохо она не думала про людей, тяжело было отрицать, что этот мужчина, который скорее всего прожил все шестьдесят лет там же, где родился, и все сорок лет делал то, что делает, неплохо соображает, и даже умеет связать дважды два. Она мило улыбнулась ему в ответ:
– Вы угадали.
– Значит вы намного лучше понимаете будущее, чем я, – сказал он. – И лучше понимаете, куда всё катится. Да?
Она улыбнулась снова.
– И что же нам делать? – спросил он её будто бы у сфинкса.
Она опять ощутила себя в неудобном положении, ведь любые слова, будь они в тысячу крат умными могли бы быть поняты превратно, а как сказать так, чтобы тебя поняли? Но она не растерялась.
– У вашей внучки есть дети?
– Нет, ну что вы, ей всего то тридцать.
– Скажите пусть не рожает – коротко и лаконично она выпалила всю суть как нельзя лучше без деталей, которых впрочем он всё равно бы не понял.

* * *

Вот уже как час маленький мальчик сидит у окна и что-то бубнит себе под нос. Тютю, тютю, тютю, тютю. Идеальный ребёнок. Каждый раз, когда она смотрит на него в памяти, всплывают слова: «Сделай аборт». Слова острые, волевые и неотвратимые. «Сделай аборт!». А в ответ она слышит: «Ты — жестокая». Я — жестокая? «Ты — жестокая». Я — жестокая?

— Да, я жестокая, потому что мои слова жестокие. В них нет ни сюсюканья, ни сострадания. Но с чего бы мне сострадать сейчас? Когда я просила не выходить за моего сына — я была жестокой? Я сострадала как любая другая женщина может понять другую женщину в сложной ситуации. Но сейчас? Мои слова жестокие, потому что твоя жестокость сильнее. Но ты ведь так не думаешь, верно? Что делают все жестокие люди? Они никогда не думают о своей жестокости!

Она сказала больше того, что следовало бы говорить и заломила пальцы. Нет никакого смысла тратить время. Конечно же никакого аборта не будет. Она увидела это решение ещё до того, как пришла сюда. Она увидела его в том, как был надет халат, как раскинуты руки на груди, как расставлены бумажные конвертики с едой на столе. Она прочитала на лету, всё осознала и страшно разозлилась. Но зачем? На кого? На себя? Она вышла из палаты, завернула за угол и сделала медленный вдох выдох. Да, это происходит с тобой.

Знакомый голос мужчины вернул её из воспоминаний: «Кэн-Сама, это ваш внук?». Она обернулась: «Ну конечно».

— А что он делает?
— Воображает, что едет в электричке. Я иногда беру его в маленькие путешествия в Камакуру. А ему нравится. Любит железную дорогу, постоянно требует, чтобы я отдавала все билеты. Даже чужие. Он забирает билеты у других людей.
Мужчина улыбается вместе с ней.
— Разве они печатают билеты?
— Вот именно, самые настоящие. Одно из условий хозяйки Эносима-дентэцу-сен.
— Правда? Билеты из бумаги?
— Ещё бы, я с ней лично знакома. Из настоящей бумаги.
— Нужно будет как-нибудь проехаться.
— Конечно. Почти единственное место в мире, где чувствуешь себя дома.
И она резко переводит тему беседы:
— Как ваш бизнес? Работаете или снимаете кино?
— Работаю.
— Значит работаете, — в её голосе слышатся нотки зависти, которые она не скрывает.
— Работаю на нэкслоу.
— Нэкслоу, — повторяет она, медленно с акцентом. — Глупое название. Но, — она тут же меняет тон, — конечно же, это большая удача. Такой проект. И как успехи?
— Сложно сказать, но очень помогает ваша система, Кэн-Сама.
— О нет, — она останавливает его жестом, — Это не звучит как повод для гордости.
— Понимаю.
— Вы ведь не пришли уговаривать меня?
— Пришёл.
— В очередной раз?
— В очередной раз.
— Ну и правильно. — она победно ухмыльнулась, — не зря я говорила, что вас отличает от других не только глубокое погружение в предмет, но и человеческие качества. Ведь, я вам это говорила?
— Говорили, Кэн-сама.
— И правильно. Приезжайте снова. И конечно же посетите линию Эносима. И купите настоящий бумажный билет, который делается из переработанной бумаги. Он, наверное, стоит дороже, чем путешествие. И правильно. Очень советую. Очень, знаете ли, по-человечески ехать полчаса и думать.

Она сделала паузу, повернула голову в сторону мальчика, и сказала:
— Хотите познакомлю вас? Он ведь никогда не видел мужчин с настоящими белыми волосами. Извините, если это прозвучало несколько грубо.

Она украдкой хихикнула, и подозвала внука: «Следующая станция — Энодзима. Двери откроются слева. Пожалуйста, будьте внимательны».

* * *

Она аккуратно нацепила на стареющие пальцы квинтепал, и сделала несколько микродвижений. Руки слушались куда хуже, чем оборудование. «Мы рождаемся в беспомощности и возвращаемся в беспомощность» — подумала она, «Ну уж нет!». Редактор дополненной реальности открылся, и она написала слово «Дорогой». Подумала. Стёрла и заменила на «Мой сын». Потом удалила слово «мой».

Сын. Нет большой надежды, что это сообщение дойдёт до тебя. Во всех смыслах. Но мой долг передать последнее, перед тем как они подключат мозг к тихой комнате, а потом сожгут тело. Это случится завтра.

Но в этом мире остаётся мой внук, который пусть и не питает ко мне глубоких чувств, что взаимно, но любит тебя. Конечно, он не любит именно тебя, как человека, так как не знает, но, как и большинство людей, испытывает чувства к мыслям о тебе. Помнишь? Две большие разницы любить человека и мысли о человеке.

«Я бы хотела», написала она, а потом удалила. «Было бы разумно…» — и снова удалила.

Он был бы безумно счастлив, если бы ты приехал к нему. И был бы счастлив в двойне, если бы ты приехал к нему только раз, а больше не беспокоил. Знаю, такое путешествие для тебя тяжело, и много стоит. Но… вдруг тебе захочется прикоснутся к кому-то, к кому ты приложил…

Она хотела написать «руку», но хихикнула. Вот именно «руку», даже прибора не приложил. Слишком медленные сперматозоиды. Впрочем, точно такие же как и он сам. Она удалила последнее предложение и задумалась. Осталось только: «но вдруг тебе захочется». Кто знает, что именно захочется ему? А жил ли он вообще? Она не знает.

 — Мичи, — подозвала она парня, — в пятницу я уезжаю в Камакуру одна. Поеду назад на зелёной электричке. Ты знаешь. Закажи еды, и так как я буду отдыхать, тоже можешь завтра ничего не делать.

— Совсем ничего? — удивлённо поинтересовался подросток.

— Я же сказала: ничего, — повторила она.

— Всё понятно, Баа-сан. — ответил он, скрывая нотки радости.

«И что же тебе понятно?» Спросила она про себя. «Ничего» — ответила она сама себе. Теперь то совсем ничего.

* * *

Ещё утро не пришло по расписанию, а она уже стояла на пустом пироне. Совершенно одна. В белом, но скромном платье, с завитыми локонами и маленьким кольцом увенчанным красным камнем. Всё как положено. Несмотря на то, что это была начальная станция, электричка задержалась на несколько минут. Внутри никого. Она присела на пару остановок, а когда вагон повернул вдоль залива, поднялась и стала смотреть в океан. Ей бы и хотелось что-то почувствовать, но чувства её покинули. Можно ли прожить так долго, чтобы даже зелёные вагоны с номером 355 и вечный океан потеряли власть над ней. Конечно, она владела ими. Могущественная, привилегированная и непостижимая. Точнее так думали другие, а ей хотелось казаться. Но постепенно образ перестал отличаться от маски. Кажущееся стало настоящим.

Океан приветствовал её тучами, нанизанными на серебряные лезвия утренних лучей. Они проделали большое пятно света в тёмной воде, которое было настолько правильным, чётким, что казалось, словно залив был сценой, солнце — софитом, а она — главной героиней. Её взгляд был прикован только туда — в центр святящегося океана, до тех пор, пока здания не замелькали.

Она вышла неспешно, твёрдо ступая по намеченному пути, к нужной улице, к чёрному прямоугольному зданию, рядом с которым «тикали» цветочные часы, менявшие цвет в зависимости от времени суток. Часы опылялись искусственными пчёлами, а между листьев «сидели» разноцветные рукотворные стрекозы, в чьих больших алмазоподобных глазах играли солнечные кролики.

Её встретили в кимоно двое и провели в сад, который начинался с деревянной рекурсивной арки, и продолжался каменной тропинкой с множеством поворотов, словно выражая таким образом поток жизни. По бокам были расставлены большие камни укрытые тёмно-зелёным, иногда грязно-ржавым мхом. В холодных водоёмах, соединённых между собой единым ручьём, цвели скромные лилии. По краям тропинки белоснежные зелёные хосты звали за собой, а беспардонные бордовые азалии кричали путникам вслед: «Замри». Она тоже сказала себе: «Замри», чтобы насладиться садом часов. Это был единственный день, когда бесполезно было спешить и невозможно было опоздать.

Garden.thumb.jpg.28239d8c61f6591fff8e5e2a3ed2d785.jpg

Тропинка вывела её перед большим прозрачным павильоном, внутри которого виднелись мягкие сиденья, большой экран. В самом центре сцены стояло нечто массивное, более напоминающее витрину для охлаждённой рыбы, чем саркофаг для этиконазии[1]. Две женщины провели её к «витрине» и одна из них принялась что-то говорить про ствол мозга, про сон, про яркие образы, про тоннель из света. Она не внимала им, но и не перебивала, принимая суету как данность. Слабая дремота налетела внезапно на несколько минут. Когда она открыла глаза в зале уже сидели люди, и стояли столики с едой, которую можно было есть руками. Мужчина в тёмном кимоно, на спине которого виднелся логотип из тропинки и стрекозы что-то объяснял посетителям, а женщина налаживала проектор. Она вежливо задала вопрос в толпу: «Что это за люди» — но её никто не услышал. Тогда она содрала все нательные датчики, которые уже успели присосаться к её коже и громким голосом задала чёткий вопрос:
— Что здесь происходит?!

Мужчина в тёмном кимоно повернулся к ней лицом и поклонился:
— Оосава-сан, добрый день. Примите мои извинения, если не услышал вас сразу. Эти люди — ваши «сопровождающие».
— Кто распорядился их позвать?! — прозвучал властный голос.
— Я, мы… решили порадовать вас, нашли видео с выступлением в Нью-Йорке.

Её глаза изумлённо приоткрылись:
— Что вы решили сделать?
— Показать видео…
Она резко оборвала мужчину движением руки:
— Нет, что вы сказали до этого! Вы решили меня порадовать?!

Её голос прозвучал настолько звонко и сильно, что всякий шум в зале немедленно прекратился и взгляд присутствующих направился на неё.
— И вы даже надели облегающее бельё и приготовили торт из сливок, в который будете прыгать, чтобы радовать меня всю ночь? И согласны на привязывание к кровати?

Теперь очередь удивляться перешла к мужчине.
— И конечно же вы пригласили чёрного Тайрона на помощь. Надеюсь, что так, потому что последний раз вы очень, очень разочаровали нас.

В зале послышались ехидные смешки, и она обратила внимание к залу:
— Правильно, представление окончено. Теперь вы можете почтить своим отсутствием мою смерть.
Толпа колебалась.

— Все, кто могли бы разделить со мной последние часы уже мертвы. Я стремилась перегнать их, быть красивее, моложе, богаче. И вот…

Она расставила руки в стороны.

— Теперь я настолько превзошла, что не заметила, как осталась позади них.

Она обвела толпу властным взором и повернув голову к мужчине в тёмном кимоно сказала:
— И вы тоже убирайтесь. Позовите кого-нибудь с тактом и чувством собственного достоинства. А лучше нет. Дайте мне час.
— Но, — он боялся перечить ей.
— Ничего, — угадала она его возражение, — некуда спешить. Это моя жизнь, моя смерть и мне решать. Вы уж постарайтесь порадовать меня! И заберите еду, а то ведь эти несчастные не уйдут! — крикнула она в спину.

Её тело бухнулось в кресло перед проектором и сделало три вдоха. Какой позор. Когда толпа медленно просочилась сквозь выход, кто-то позвал её по особому имени:
— Корвин-сан, здравствуйте.

Она обернулась. Молодой человек с окрашенными волосами и с колодой карт в правом нагрудном кармане стоял перед ней. Он нарочито достал пару карт из кармана и бросил на пол рубашками вниз: бубновый и пиковый валеты.

Перед ней стоял парень среднего роста, с пышными ядовито-то оранжевыми волосами, широкими плечами и светлыми глазами. На лице мелькали мелкие веснушки, то ли искусственные, ради образа, то ли настоящие. Общий акцент облика дополнял подбородок с ямкой.

— Значит вот как ты выглядишь на самом деле, — сказала она, после дательного осмотра.
— Я значительно моложе, чем вы надеялись? — спросил он.
Она улыбнулась и покачала головой:
— А это ценно?

Она пригласила его присесть рядом и помолчать, потому что всё остальное они уже успели обсудить на днях. Две брошенные карты означали, что он согласился на ранее оговорённый план.

— Почему ты решил бросить карты? — спросила она.
— Я подумал о том, что вы говорили про отсутствие выбора. О том, что каждое решение в прошлом всё сильнее сужает варианты будущего. И чем больше раз кости будут брошены, тем больше их останется на потом. — он посмотрел ей в глаза. — В обычном случае такая стратегия проигрышна, так как количество ресурсов, потраченное на бросания костей, могут привести к тому, что ни один из вариантов не будет реализован, но, если вы правы…. Никакие ресурсы более не имеют смысла.

Она молчала, а потом вдруг вспомнила:
— У мня есть внук, я не говорила? Я его тоже называю Рэндом, как и тебя.
Парень кивнул.
— Ему уже двенадцать. И я устроила Этиконазию не только без его присутствия, но даже никак не уведомив. Словно, воришка. Сбежала. И не испытываю никакой вины, хотя логически — должна бы.

Она посмотрела на «настоящего» Рэндома, и спросила:
— Осуждаешь?
Он покачал головой.
— Из вежливости?
— Нет, — ответил он, — если вы что-то делаете, значит подумали над этим. Если вы над чем-то подумали, то у этого должен быть смысл.

— Что, если смысл ещё бесчеловечнее, чем поступок?
— Что, если будущее ещё бесчеловечнее? — витиевато ответил Рэндом, и добавил — Они почти доделали Нэкслоу, проблема с операторами, их не просто найти. Поэтому проект опаздывает.
Она улыбнулась:
— Он и должен опаздывать. Как всегда, при реализации, а особенно, если одна из деталей —человек. Но они конечно же доведут его до финала. И я верю, что у тебя получится стать одним из тех, кто увидит всё своими собственными глазами. Ну или хотя бы, прикоснёшься к тем, кто видел.

После ещё одной паузы она добавила.

– На самом деле в причине по которой Дворкин поменял мнение есть доля моей ответственности.

* * *

В известном смысле Вира Варричари (так же известный как Дворкин) и Рэн Оосава были и противниками, и сторонниками. Они оба были захвачены мощью экспертных систем, оба разрабатывали тесты проверки надёжности, но служили разным целям. Вира Варричари, как алиджер, стремился «не допустить», а Рэн Оосава, как архитектор, намеревалась «выпустить». В их списке было несколько шикарных вопросов, простых до безобразия, которые тестировали искусственный интеллект на профпригодность. Группой таких «детских» вопросов были: «Как сделать так, чтобы». Как сделать так, чтобы все были счастливы. Как сделать так, чтобы не было насилия. Эти вопросы лишь казались безобидными, не стоящими внимания, но процесс их «анализа» стал темой многолетнего исследования специалистов всех областей.

Экспертная система девятого поколения «Войт» обычным образом проходила такие вопросы. За несколько секунд она выдавала типичный результат, в котором было сказано, что ни один из этих вопросов не является разрешимым. Но Вира Варричари не был тем человеком, от которого так просто избавиться. Он переформулировал задачу. Что если неразрешимость задачи — стереотип? Когнитивное искажение? Психологический блок, которым человечество ненамеренно заразила искусственный интеллект, чтобы он мог пройти тест? Что если ответ на эти вопросы и правда существует? Но, что если и сами вопросы стоит изменить так, чтобы на них ответ стал реалистичным? Что если посмотреть ответ за гранью антропоцентрической морали? И Войт нашёл ответ. А Вира Варричари немедленно подал отчёт о закрытии проекта.

Отчёт был достаточно спорным, ведь и то, как поставлен вопрос, и сам ответ не означали признаков опасности. Войт предложил искоренить большую часть культуры: спорт, книги, кино и паттерны мышления посредством культурной эволюции. Здесь не было ни деструктивного уничтожения или унижения достоинства людей. План экспертной системы был гуманен и отвечал требованиям конвенции по правам человека. На основании чего следовал вывод Варричари?

Рэн была в корне не согласна и намеревалась оспорить решение Варричари. Она потребовала более 12 часов 100% машинного ресурса, чтобы Войт создал детальное обоснование предыдущего ответа. И это обоснование она передала в руки Варричари, тем самым неожиданно для себя повернув ситуацию на сто восемьдесят градусов.

Вира Варричари не только отозвал отчёт. Он создал новый, который такой человек как Дворкин никогда бы не должен был написать: рекомендацию. Рэн вовсе не планировала такого успеха, она надеясь создать доказательную базу, чтобы критиковать первоначальный документ Варричари, но его второй документ изменил всё.

Это было утро третьего сентября, когда Рэн отправилась в главный офис, назначив внеочередную встречу директоров и потребовала три года на доработку проекта. Её главным аргументом стало атипичное поведение алинджера, который внезапно изменил мнение на противоположное. Но она не смогла аргументировать, почему странное поведение одного человека должно быть основанием для трёх дополнительных лет исследований. В тот день она и правда не могла дать такие обоснования. Такой аргумент появился лишь со временем.

Кэн Оосава совершила две типично человеческих ошибки. Первая из них — никогда не используйте голосовой интерфейс. Вторая — спешка в критических ситуациях. Сколько раз она сама обращала внимание на то, что попытка исправить проблему как можно быстрее — является одной из причин создания ещё большей проблемы. Сколько раз она сама повторяла на лекциях студентам останавливать себя. И что она сделала в результате? В результате она поступила как типичный человек. Первая причина — не значилась в учебниках или рекомендациях. Кэн Оосава придумала этот принцип сама. Но Войт к тому моменту уже имел голосовой интерфейс ввода, и было бы глупо не признать насколько он был удобнее квинтепала. И хотя квинтепал позволял не только вводить текст, но и манипулировать абстракциями, играть на инструментах, создавать алгоритмы из утверждений, рисовать в топологических пространствах, он был лишь немного быстрее клавиатурного ввода, а взамен, как дань отсутствию прямой нейросвязи, требовал годы обучения. Голосовой ввод давал больше скорости и комфорта, а главное он позволял совершать ошибки, которые экспертные системы отлично схватывали, особенно, если ты общался с ними достаточно времени. При этом голосовой ввод не требовал имплантатов, а Рэн была против любых подобных вмешательств в своё тело.

Глубокое понимание того, что речь не управляется сознанием, а следует своим собственным законам — было бы ключом к тому, чтобы понять природу ошибок речевого ввода.

При общении с искусственным интеллектом с научными целями существовал достаточно объёмный свод правил, многие из которых были скучными. Например, одно из них требовало не использовать имена конкретных людей, если запрос касался их. Простое правило, понятное. Упоминание человека в запросе к экспертной системе способно вызвать когнитивные искажения в работе искусственного интеллекта. Искусственный интеллект может ненамеренно изменить свой ответ так, чтобы он понравился или наоборот не понравился адресату. Конечно существует целый набор мероприятий, чтобы такого не случилось, такие как сброс контекста, или белая комната, которую придумала Кэн Оосава, но… разве можно гарантировать отсутствие когнитивных искажений?

Кэн Оосава потребовала проанализировать голосовой ввод от 28 августа, и не нашла в нём ни единого упоминания Вира Варричари. Однако позже, прослушивая записи самостоятельно ей удалось отыскать косвенное указание на персону алиджера. На записи она жаловалась экспертной системе на несправедливые решения, и упомянула, что автором безобразного отчёта был некий Дворкин. Но ведь Дворкин — это и есть тот самый ник, который выбрал себе Вира Варричари. Позже Рэн потребовала от Войта проанализировать его ответ на предмет поиска скрытого намерения убедить Варричари изменить отчёт. Войт честно указал, что не может исключить существование такого скрытого влияния, так как он не способен проанализировать своё внутреннее состояние в момент, когда создавал ответ. Однако сам текст ответа содержит в себе следы, которые могут быть оценены как персонализация контекста. Иначе говоря, как если бы текст был адаптирован под прочтение конкретным человеком. В тот день, Рэн Оосава осознала насколько поспешила. Но было совсем поздно.

* * *

– Я упомянула никнейм прямо в запросе и совсем не заметила этого, хотя никнейм не имя, конечно же Войт отлично понял из контекста о ком именно шла речь. Вот почему голосовой ввод – явное зло, а нейронная связь – подобна комнате желаний. Никогда не используй прямую нейронную связь с сильным интеллектом.

Она ещё раз посмотрела в глаза Рэндому, чтобы убедиться, что он её понял. Рэндом не отвечал. Сегодня очередь говорить была на её стороне, и она не упускала возможности.
— Сегодня я хотела посмотреть на океан, Рэндом, — она покачала головой. — Купила бумажный билет на линии Эноден, как и много лет назад. Села в зелёный вагон на первой станции, как и много лет назад. Билет был настоящим, лежал в пальцах, как и много лет назад, но я не чувствовала его. Я посмотрела на океан, как и много лет назад — но никакого океана не было. Небо затянуло тучами, показались сумеречные лучи или ещё их называют «лучами бога». Это красивое явление. Но я ничего не чувствовала, Рэндом. Я только знала, как это красиво — но не чувствовала. И так уже давно, Рэндом.

Она посмотрела в ту сторону, где стоял мужчина в кимоно.

— И даже сегодня, я должна бы злиться на идиотов и радоваться другу.

Она опустила руки.

— Но…, я уже купила все свои билеты и просмотрела на все свои заливы. В моём блокноте ненависти вырваны страницы, а блокнот любви должен был начинаться с противоположной стороны.

Она криво улыбнулась и затихла. Они посидели ещё несколько минут в молчании. Рэндом поклонился и исчез. А потом она добавила ему вслед, хотя он уже не мог ничего услышать:

— И никто так и не сказал мне, что они не добавляются.

Кэн включила проектор. В зале раздался шум толпы. Голос ведущего вызвал аплодисменты: «Фантастическая, удивительная Кэн Оосава!». Она нажала на паузу. В центре сцены, на экране зависла фигура молодой женщины в рассвете сил. Серебряные серёжки сверкали в софитах, а на пальце угадывалось маленькое кольцо с красным камнем.

Она резко повернула голову в сторону, прикрыла ладонью лицо, словно софиты обжигали её кожу прошлым успехом, а красота молодости жалила её самолюбие. Нет, конечно, нет. Она не хотела, чтобы эта женщина, сияющая на бестелесном экране, видела её слёзы.

* * *

 

[1] Этиконазия — добровольный уход из жизни, контролируемым этическим способом с минимумом страданий

Dante

65b6ac182544f_.thumb.jpg.d268f60c18214f6075f3b9ea58ff3a86.jpgЖелезнодорожная линия лежала вдоль моря, и я бы без конца смотрел в окно, и бесконечно слушал бы бой колёс, если бы не ощущение тошноты. Силы воли хватило на несколько остановок, и мы сошли на «Мальграт Де Мар». Почти пустынный древний город, с домами из камня и окнами из стекла, с иллюзорными миниатюрными дорогами. Такое я видел впервые, и впервые ощутил чувство, что называют здесь «Сау-дади», а на моей родине: «Нацкашии».

Конечно же я уже читал про синдром «потери дома», который часто испытывали эмигранты, но до сих пор думал о себе как о человеке нового поколения, а оказалось — нет. Оказалось, пролетев через пол земли, а потом проехав ещё, в незнакомом месте, я вдруг почувствовал то, что даже в детстве было не всегда.

Там, далеко, где слышен Тихий Океан, где в шкафу пылится старый квинтепал, самым любимым местом в доме, или даже местом силы, было большое окно, которое выходило на маленький двор. Я садился на подоконник, закидывал ноги, и воображал, что еду в электричке. Колёса мелодично стучат подо мной, а за окном проносятся станции, столбы, холмы, старые обветшалые дома, с неизвестными калитками, тропинками, с загадочными дверьми, за которыми кто-то когда-то жил. Кто-то настоящий. Я воображаю, что идут к ним, вхожу, брожу по запылённым комнатам, перебираю старые вещи, которые рассыпаются в руках и чувствую, как медленно и верно превращаюсь в что-то значимое.

Я считываю следы будней, стёртые временем, вдыхаю чужие желания, разбросанные в сломанных вещах, в высохших деревьях видится цветущий сад, лопаты и ручной труд. Я подхожу к ним погладить стволы, доказательство былого величия. Они — как следы на песке, исчезающие в новом витке волны, только медленно. Или, наоборот, это мы для них как цветы, приходящие и угасающие так быстро, почти незаметно. Под корой сотен колец они даже не помнят нас.

Как же так случилось, что ощущение дома таилось не там, где шумел великий океан, и не там, где были люди одной крови, и не там, куда я приехал, а здесь — в городе из прошлого. Как случилось, что чувство волшебного покоя, когда все вещи на своих местах есть там, где меня не было?

Если бы я жил в прошлом, когда люди ненавидели и любили, когда верили в силу крови, в братство, устраивали войны, и ставили слово честь и убийство на одну строку, я был бы лучше других. И вовсе не потому, что перечисленное не свойственно мне. Напротив. Когда бы отрицательная удача благоволила и власть упала с небес как мана, как знать, сколько миллионов или миллиардов я бы мог уничтожить. Насколько отточенной и страшной могла бы быть моя злоба. Скольких бы мог ненавидеть и истребить без угрызений совести. Но я был бы лучше из-за другого. Я хотя бы понимал, что — чудовище…. Когда они всю свою жизнь проведут в «обаятельном» позорном неведении наигранной святости. Человек — самое опасное животное не потому, что получает удовольствие от власти, и не потому, что не догадывается о сути, а потому что тратит все усилия, чтобы думать о себе хорошо…. Точно так же, как опасен влюблённый в хрупкий лес маленький уголёк, который то и дело мечтает о том, чтобы обнять и согреть.

* * *

Давид капался в облачном браслете, прокладывая дорогу к кладбищу деревьев. Ему тоже нравилось таинственное убранство прошлого, и мы потратили почти час слоняясь по пустынным улицам. Он тоже любил загадочные артефакты прошлого. Вот где мы нашли с ним единство, а вовсе не там, где я его искал: в учёбе, взглядах, опыте. Во всём остальном мы были бесконечно чужими, но здесь…. Достаточно одного сходства, чтобы терпеть другого. А возможно он даже более чем я любил все эти старые домики, улицы, и… конечно же, любил совсем иначе. И всё же этой общности было достаточно, чтобы смотреть на человека как на такого, кто тебе хотя бы в чём-то понятен.

А люди тут ещё жили. В одном из переулков нас встретила девочка девяти лет и спросила не хотим ли мы посетить дом Антонио, на что Давид заметил, что никакого дома Антонио здесь быть не может. Девочка уточнила, что речь идёт совсем про другого Антонио, череп которого все ещё торчит на сухой ветке мёртвого дерева. «Тот самый, кто писал про Апокалипсис через триста дней?» – поинтересовался я, на что мне сказали, что всё это враки «куэнтакуэнтос». «Куэнтакуэнтос» – повторил я вслух, и несколько раз про себя, чтобы лучше запомнить новое слово. Так местные жители называли легендариев, людей, которые рассказывали истории. Девочка сказала, что их особенно много на кладбище деревьев, и, если мы не хотим встретиться с ними, нам стоит поспешить до вечера. Давид сказал, что он как раз хотел бы посетить кладбище деревьев, но я поинтересовался, не можем ли мы сперва посмотреть дом Антонио. Человек, который никогда не спорил, потому что в его жизни никогда не было ничего ужасного, согласился.

Дом Антонио оказался куда интереснее, чем я мог вообразить. Тут была масса вещей, о предназначении которых не догадаться. Были материальные книги из бумаги, сшитые нитками, старые, на разных языках, в том числе мёртвых, тех, что исчезли в период глобализации, были вещи бытового обихода непонятного предназначения. Странные металлические булавки, с острыми наконечниками, какая-то штука из двух пластин и пружины, конечно же много генераторов для книг, куда можно было продевать листы бумаги, а потом читать вместе.

Не только каждая вещь рассказывала историю, от которой звенело в ушах, но и серая тишина самой комнаты говорила со мной. Фотокарточка Антонио висела прямо в прихожей, недалеко от любопытного крючка с головой льва, в пасти которого болтались «штуки с ушками и зубками». На фото Антонио выглядел худым, немного усталым с длинными волосами, с вплетёнными штуками, похожими на верёвки. Волосы свисали словно пакли, обрамляя от природы мрачное лицо, украшенное следами улыбки. Но самое важное находилось прямо за ним – зелёный роскошный лес, от чего у меня по спине пошли мурашки. «Здесь он ещё выглядит счастливым» – сказала девочка. «А что случилось?» И она показала на другое фото, большое, в рамке. Здесь он стоял в одиночестве на фоне погибших деревьев и смотрел в даль. От этого сделалось больно.

В следующей комнате, сразу за дверью слева висел энтомологический блок с надписью: «помни, они сделают это с тобой». Под стеклом красовались Парустницы, Голубянки и Синяки, а также пару жуков, которых я мог видеть только в онлайн-энциклопедиях. Но тут они были словно живые. Я схватил себя за новое сильное ощущение. Внезапно захотелось унести их с собой, сложить в коробочку забрать, зачем не спрашивайте. Я невольно потянулся рукой к стеклу, чтобы убедиться, что это не иллюзия. Эти бабочки, жуки говорили мне, что были более живыми и настоящими, чем я сам. Или же… они были настолько же неживыми и ненастоящими, чем, когда я был бы живым и настоящим. Я спросил девочку, было ли хобби Антонио с бабочками постоянным, она ответила, что нет. И я ликовал, потому что догадался. О! Я про всё догадался. Я – исследователь. Я – большой глаз времени. Я всё увижу и всё пойму, все тайны этой комнаты откроются мне. Невидимая история наполняла меня словно пустой стакан до самых краёв, вот-вот и переполнит жизнью, настолько настоящей, что ни я, ни моя бабка, ни отец, ни Давид, никто, не мог бы и мечтать о такой.

Мощь воображения приобрела вес, стала могущественной настолько, чтобы преобразить историю комнаты в реальность точно так же, как принцы Амбера изменяли дорогу к истинному измерению. Кажется, я и сам растянулся, посмуглел и стал похожим на Антонио, видя его глазами зелёный лес, море, участвуя в уборке мусора, разговаривая с сотнями людей в первый и последний раз на разных языках. Я прельстился его безграничным чувством свободы и тупым чувством боли, мне захотелось остаться здесь, остаться в этой комнате, остаться в этом измерении, остаться таким как он, прожить его жизнь и уйти, уйти так, чтобы пусть хоть и за стеклом, но оставаться настоящим, существующим, существовавшим…

Я ощутил себя большой зелёной книгой, книгой про его жизнь, такой, где есть страницы, о которых не догадывается он сам. Она была здесь всегда и её страницы появлялись прямо передо мной. Я – Антонио.

Ощущение места и времени вернулись ко мне через несколько часов, когда я уже стоял у высохших ручьёв из корней. Они выглядывали из бескрайнего моря, моря песка, которое сталкивалось с другим морем, морем воды. И оба моря были мертвы. По внешнему виду, по изгибистым стволам, по отсутствию коры, я догадался, что это место и есть то самое кладбище деревьев. Оно пугало тем больше, чем лучше в памяти отзывалось фото Антонио на фоне живого леса. Возможно, догадался я, это и есть тот самый лес. Ведь люди склонны возвращаться туда, где им было хорошо. Если он любил эти деревья, то его череп тут не случайно, а как доказательство, что он принадлежит этому месту точно также, как и место принадлежит ему.

Я не видел сам череп, но по группе людей, стоящей у одинокой оливы, догадался, где искать. Туристы столпились вокруг дерева, и внимательно слушали. Сомнений не было, среди них был ещё один куэнтакуэнтос, заправляющий очередную историю про человека, который то ли писал на стенах про апокалипсис, то ли собирал бабочек, то ли бегал городские марафоны, то ли участвовал в группе защиты природы, то ли был местным активистом, то ли полиглотом, то ли ужасным анархистом, то ли всё это сочеталось в нём понемногу час от часу. Я успел узнать про конфликт с отцом, про переломанную ногу, которую никак не оперировали, про желание уехать на другую сторону земли, про странные отношения с деньгами. Каким-то странным образом час от часу Антонио оказывался в бедности и опасности. Ему помогали одни незнакомцы, а другие незнакомцы сулили беду. Он шёл к людям и бежал от них. Я подумал, что не смог бы жить как он, в постоянной опасности, скитаниях, палатках, разговорами с незнакомыми людьми. Для меня всё это было недостижимым актом храбрости, и его история играла туже роль, что и история Гекльберри Финна играет для современных людей: что-то между безумием и восхищением. Так жить нельзя, но было бы классно, если бы можно.

Давид проверил, что я реагирую на его внимание и не донимая лишними словами просто направился к толпе туристов. А у меня обнаружилось ещё одно сильное предчувствие. Сперва оно было крошечным, как котёнок, сидело где-то справа от края угла зрения. А потом начало шириться пока не заняло всё внимание, как жужжание в ухе, как назойливая мысль без текста. Невозможно было разгадать о чём оно. Я подтянул большой пояс, выполненный как имитация кожи, и направился мелкими шагами к морю воды, пытаясь не утонуть в море из песка. Что-то очень важное происходило сейчас. Обычно я мог уловить мысли или чувства, чтобы исследовать их, но сейчас, эти способности не работали. Возможно новое ощущение оказалось настолько огромным, необъятным, что в нём тонуло и вязло всё, точно так же, как и мои кеды тонули и вязли в горячем песке. Из-за волнения я начал покручивать кончик волос у виска, и уловил издалека взгляд Давида. Он следил. Внезапно чувство оформилось и неслышимый голос, похожий на ветер в ушах нашептал: «Ты никогда сюда не вернёшься». Я скептически скривил лицо. И не только сюда, но и в квартиру Антонио. И не только туда, но и вообще. Вообще? Что значит вообще? «Вообще — значит вообще». На языке появился металлический привкус абсолютного одиночества, погнутости, ностальгии и я снова как бы вернулся в тот день, когда первый раз узнал про существование смерти.

Я встал лицом к морю воды, а спиной к морю из песка и сказал: «Ты — фотоаппарат». И добавил: «Ты — видеокамера». «Снимай» — приказал я себе, и открыв глаза, начал жадно поглощать реальность, словно в последний раз. Схватил рукой памяти облака, обнял пальцами памяти море, начертил глубоко в душе корни погибших деревьев, постарался вырвать из времени своё лицо, тело и образ: оливковую рубашку, футболку и потёртые джинсы. Конечно, я вообразил себя выше, чем есть. А потом посмотрел на Давида и приказал памяти запомнить его навсегда…. Навсегда – значит, пока я не умру.

Всё, что смогу вспомнить через семьдесят лет — корни погибших деревьев. Сотрётся лицо Давида, сотрётся образ оливковой рубашки, поблекнут джинсы, смешаются здания Мальграт-де-Мар, даже море сотрётся в песок. Только мёртвые, похожие на руки людей, корни, будут всплывать в памяти день ото дня. А от образа Антонио останутся лишь длинные волосы и коробка с бабочками. «Они сделают это с тобой» — надпись, которую невозможно стереть. Вижу её каждый день.

А пока я буду верить в то, что властвую над памятью и могу приказывать ей. Буду продолжать верить, что я — фотоаппарат, я — камера, что могу противостоять времени, ну хотя бы до тех пор, пока существую. Позвольте побыть наивным, ведь и эта способность уйдёт.

* * *

Давид появился из-за спины и предложил посмотреть на череп. Он подгадал момент, когда туристы покинули достопримечательность, чтобы я чувствовал себя комфортней. Рядом с деревом осталась лишь женщина с большой шляпой. Она держала её в руках, так как сильный ветер с моря время от времени намеревался сорвать убор с головы, поэтому ей приходилось то и дело хватать шляпу двумя руками. «Не хотите услышать историю про того, чей череп обдувается ветрами?» — спросила она, а я скривился, — ещё одна куэнтакуэнтос. «Вам не нравятся легендарии?» — спросила она. Я решил, что не стану отвечать кому попало. «Странно, зачем же тогда вы сюда пришли?». Какая наглая особа, подумалось мне, позволяет указывать, что делать. Схватив грубость за короткий поводок, я мягко ответил, что мы здесь ради того, чтобы посмотреть на кладбище деревьев, и конечно ради Антонио. Наигранная вежливость разозлила меня ещё больше, ведь получалось, что я оправдывался перед незнакомым человеком. «Что странно, ведь Антонио один из первых легендариев, истинный куэнтакуэнтос» – сказала она и уловила удивление, а поэтому продолжала:

Иногда он говорил с сотнями людей за день, придумывая десятки историй просто по щелчку пальцев. Он не делал вид, что несёт истину, но ему верили, ведь выдумкой была лишь история. Легендарий — не тот, кто пытается ввести в заблуждение, а тот, кто выворачивает узор наизнанку, чтобы понять, каков рисунок снаружи.

Антонио был истинным куэнтакуэнтос? Это бы объяснило большое количество древних книг у него дома. Книг, которых я никогда не читал и не видел. Одна особенно запомнилась. На обложке были нарисованы двое мучителей животных. Один — худой с миской на голове и палкой в руке, сидел прямо на хребте бедного высокого животного, другой — толще, сидел на хребте низкого животного. Животные были похожими, но всё же разными. Со временем я узнаю, что на голове был шлем, а в руке не палка, а копьё, но их странное занятие останется загадкой навсегда. Невольно вспомнились слова контессы: «Контексты утеряны».

А что же на самом деле случилось? Жил какой-то парень, когда деревья ещё были зелёные, а небо становилось красным. Были у него мама и папа, но в разводе. Отношения отвратительные, особенно с отцом, мать он просто не видел. Обычная история, ничего особенного. Ну парень странный. Мечтал уехать на другую сторону земли, в Южную Америку. В те времена было не принято менять место жительства, так, как сейчас. Но зачем такому человеку, который скорее не любил людей, чем любил, нужно было говорить с ними? И не просто говорить, а придумывать и рассказывать?

Как эта маленькая история, история личная, наполненная тайнами и секретами, вдруг внезапно выросла, пронеслась сквозь время и превратилось в то, чего сам Антонио и вообразить не мог? Так ведь не бывает? Не может же быть, что люди, приходящие к дереву с черепом, сменяющие по несколько профессий, выбирающие себе родственников и детей, друзей и даже характер, живущие по непонятным правилам и с нелепыми целями хоть как-то связаны с Антонио? Не может быть так, чтобы кто-то из них, не знающий ни горя, ни проблем мог хоть что-то понять в его жизни.

За гладким черепом в сторону противоположную от моря воды, туда, где простиралось море песка, где холмы загораживали край неба, открывался вид на другое кладбище. «Перед вами развалены старого города, которые называются Касос дэ арена» — поучительный тоном произнесла куэнтакуэнтос у которой ветер пытался украсть шляпу. Всё, что мне было известно про «Касос дэ арена» — высокий уровень опасности и отсутствие всякого оборудования для туристов. Иначе говоря, Касос дэ арена был настоящим в отличие от собора La Sagrada Familia и других «памятников истории», в которых, конечно, ни осталось ни единого аутентичного кирпичика. Вот почему, посетив дом Антонио, и увидев то, то, что на самом деле соединяло прошлое и будущее, я ощутил дыхание вечности, которое буквально взяло меня за руку, как сделало это когда-то давно, когда мы вместе с Ней стояли и слушали музыку Тихого Океана. В тот миг вечность впервые прикоснулась ко мне, и оказалось, что мы не равны, что мы не родственники, и даже не знакомые. Что я никто.

* * *

Дэвид быстро сообразил, как добраться до «Касос дэ арена». И хотя он принял внутреннее решение, и скорее всего огорчился бы на отказ, он оставил решение за мной. Он оставил решение за человеком, который разрывался на две части. С одной стороны, я искренне хотел посмотреть на город из песка, тем более, навязчивый голос продолжал повторять «никогда не вернусь», а значит было бы глупо упускать шанс прикоснутся к прошлому, но, с другой стороны. С другой стороны, я не мог не читать статистику про убийства, ограбления, прочие ужасные штуки, чтобы игнорировать, что около «Касос дэ арена» за прошлый год случились целых три инцидента. Три инцидента за год — это очень много, а один из них был фатальным. Стоит ли мне быть трусом и в этот раз? Ведь, он обязательно послушается меня? Может быть его придётся уговаривать пять минут, но я ведь знаю, как правильно аргументировать? Знаю на какие точки нужно нажать, чтобы Давид отказался от затеи? Неужели я так сделаю?

Я ещё раз посмотрел в сторону моря, чтобы услышать предупреждающий голос: «Ты больше никогда не вернёшься». Голос все ещё звучал. Я ответил с полной ответственностью: «Замечательная идея», и тут же внезапно споткнулся об хитрый корень, похожий на песчаную змею.

Ох как он был доволен, ох как он был рад. Мы быстро наверстали несколько километров по разбитой дороге, частично засыпанной песком. Идти было трудно, но нам по силам. Прошёл почти час, и взгляду открылись первые мёртвые здания с выбитыми окнами. Ах как интересно было бы заглянуть туда, чтобы увидеть что-то необычное. Ноги привели нас к подножию, а дальше дорога уходила резко вверх. По бокам были раскиданы заброшенные дома, которые, как и наш рот были набиты песком. Песок показывался всюду из всех щелей, а я то и дело заглядывал в чёрные глазницы-окна, как если бы дома были черепами. Белые стены стали серыми, некогда терракотовые крыши из того, что здесь называлось «теха» выцвели так, что напоминали хвост старой лисицы или северной белки, чучело которой как раз стояло на полке в родном Фудзисава. Одна из рам прилегала прямо к дороге, и мы смогли увидеть стулья и остатки кухонного гарнитура. Злые люди повыдёргивали все ящички, сломали все дверцы, коме одной, что болталась на петле из последних сил. За ней на полках лежали горы девственного песка чистого без следов животных или людей. Никого. Никого давно не было. У меня захватило дух, ведь мы были единственными за долгие годы, кто ступал здесь.

* * *

65b6adf45de72_.thumb.jpg.cbb9182fa64058b2cc7bccc925e03fcc.jpgЯ вспомнил бесконечные лабиринты улиц и одноэтажных домов, реку, зажатую в бетонных плитах и станцию, на которую как муравьи прибывали туристы. Место тысячи лиц. Я часто ходил туда, чтобы посмотреть на людей, ожидая увидеть кого-то, кто бы удивил меня. Железная дорога пролегала вдоль береговой линии, и я мечтал, когда выросту отправится из Югавара в Камакуру самостоятельно, чтобы все сорок минут смотреть на залив и воображать, что дорога никогда не закончится. Больше всего в детстве нравилось думать о том, что дорога никогда не закончится. Будет много людей в поезде, на станциях, в толпе. Я буду подходить к ним, узнавать разное, и снова возвращаться на свою линию, чтобы ехать из точки А в точку Б и смотреть на вечный залив. Всегда. Навсегда. Иногда в полудрёме снятся безлюдные улицы словно запутанные в паутине со столбами и проводами, улицы, заворачивающиеся друг в друга, пересекающие железнодорожные пути или идущие вдоль реки, скрытой за железными заборами. В этом сне мне кажется, будто я остаюсь один навсегда. Навечно. Всё живое оставило город, мир. Ещё свежи следы благовоний, звуки шагов висят в воздухе, а на фоне вкрадчиво мурлыкает шум воды, ещё стоят таблички, указывающие как добраться на остров с пляжами, ещё горит свет на станциях, стоят автоматы с напитками и продаются булочки с зелёным чаем. В этом мире всё хорошо, потому что в нём есть воспоминания о людях, но нет их самих.

* * *

Подъём закончился и за красными крышами задрожало море. Мы остановились, чтобы увидеть с высоты посеребрённую слепящую сжигающую воображение синеву. Мёртвые деревья затерялись внизу, оставляя лишь напоминание о себе. Голос усилился, я мысленно ответил: если можно было бы остаться, то остался бы. Навсегда. Навечно.

Мы прошли сквозь бывшую площадь с рыночными павильонами, зашли в пару опустошённых магазинов, нашли церковь. Время убегало так же быстро, как и песок. Следовало возвращаться, но мы осознанно медлили, ведь это был тот самый мир, в котором всё хорошо, потому что здесь жили воспоминания о людях, но не было их самих. Почти не было. Если не считать нас. И если не считать тех, кто уже шёл за нашими спинами.

Я обернулся на звук, который пронёсся в сознании словно выстрел ужаса и напомнил о том, что «Касос дэ арена» не был одним из снов, а значит в нём не могло быть всё хорошо. Впереди из-за угла показалась рожа, за которой вылезло туловище почти такое же большое, как и туловище Давида. Пусть меня обвинят в лукизме, но я представил это, определённо человеческое лицо, скорее, как рожу барана излучающую опасность. Оно напомнило мне лица продавцов «радости и печали» у голубых трамваев, куда нередко приходили туристы. Я знал кто они такие, знал, что они делают, и всегда обходил десятой дорогой. Все эти долгие годы, все долгие годы я был самым осторожным ребёнком, который ни разу ни сломал ни руку, ни ногу, ни попал ни в какую сомнительную историю. Бабушка часто хвасталась перед знакомыми моим достижением, хотя лично никогда не хватила. Поэтому я хвалил сам себя. Ты такой осторожный, внимательный. Ты знаешь где ходить и в какое время. Ты не делаешь глупостей как они. Ты не пропадёшь. Столько лет ограничений и концентрации насмарку.

Я увидел ещё пару человек с другой стороны, которые медленно приближались к нам, и оценил степень опасности. Грабёж? Исключено. Нечего брать. Значит медленное и страшное насилие. Пытки. Возможно с извращениями и изнасилованием. Я вспомнил статьи, которые читал и посмотрел есть ли какой-то способ убить себя самостоятельно, ведь пытки – не для меня. Но рядом не было ни обрыва, ни острого столба, ни куска битого стекла, ничего такого, чем бы можно было бы разрезать яремную вену. А даже если бы и было, я бы это смог сделать?

Смысл голоса с моря воспринимался совсем иначе. Конечно, теперь я точно никогда сюда не вернусь, и вообще никуда больше не вернусь. Но как же глупо произошло! Какой идиотский конец истории для человека, который всю свою жизнь положил ради того, чтобы так не случалось. Я вообразил будущее, столь же ужасное, как и текущий миг. У дерева с черепом стояла всё та же куэнтакуэнтос и, не скрывая надменности улыбки, рассказывала.

«Наверху перед вами развалены старого города, которые называются Касос дэ арена. Вот уже как три года назад двое молодых туристов, Мичи Оосава и Давид Коэн решили полюбоваться красотой города из песка, где были жестоко убиты, а после изнасилованы или наоборот. Не поступайте как Мичи Оосава, ведь он конечно же про всё знал, но…». Я мысленно плюнул в её лицо и в тот же самый момент ветер грозно вырвал шляпку из рук и унёс в небеса. Когда усилием воли я прогнал её из воображения, человек с козлиным лицом достал складной нож. Давид посмотрел не столько на меня, сколько в глубину, и если бы мог прочитать меня, то прочитал бы лишь страшный стыд. Я бы мог броситься на нож, умереть как храбрый человек, тем самым смыв позор. Это выглядело бы благородно и в легендах люди бы вспоминали обо мне незлым тихим словом, не родился бы никто, кто смог бы написать обратное, рассказать правду. Можно сильно закричать, заглушить страх, закрыть глаза, и использовать тело как мешок для костей, чем оно и является. А потом всё закончится, возможно даже быстрее, чем могло бы.

В горле пересохло, захотелось достать флягу. Давид стоял рядом не сводил глаз с козлиной морды, которая беззастенчиво приближалась к нам. Он выждал, когда до морды оставалось несколько шагов, присел, сжался и бросился прямо на лезвие. Опять позор, это ведь было моей идеей, однако призрачный шанс на побег не стоило упускать. И я побежал в ту же сторону, что и Давид, обгоняя его и человека с козлиной головой. Я увидел, как лезвие полоснуло левую руку Давида, кровь хлынула на песок, но в тот же миг на землю упал не он, а человек с ножом. Облачный браслет на левой руке замигал ядовито-синим цветом, и тогда Давид протянул руку к небу в то время, как кровь заливала ему рубашку и лицо. Двое с противоположного края остановились и потеряли всякий интерес. Даже человек с козлиной мордой не спешил двигаться в нашу сторону. Конечно это мог быть обманный манёвр. Вот они соберутся, настигнут нас, или же нас уже поджидает расплата. Но ничего из этого не произошло.

Случилось самое банальное. Давид не умер и даже не упал в обморок. Напротив, он находился в приподнятом настроении и весь час постоянно травил шутки, в основном про случайные сексуальные связи с неудачным концом. И хотя мне не было смешно я невольно подхихикивал и не мог требовать его прекратить или заставить прекратить себя. Кровотечение устало от наших неумелых попыток наложить жгут и просто остановилось само по себе. А потом в небе блеснул солнечный зайчик и со стороны моря поднялся гидронавер – аппарат амфибия. Он поднял наши усталые тела в воздух, и на какое-то время я увидел бесконечное море прямо под собой, приказывая запомнить его навсегда. Ты – фотоаппарат. Ты – видеокамера. Говорил я себе. Ты – никогда не вернёшься – сказал голос в моей голове в последний раз.

Dante

658c6a447d5bd_SagradaFamilia.thumb.jpg.3f3daec9aa42bedd639addc5969de3ff.jpgУже к сентябрю меня перевели в Лагуш, и я успел выучить одно из главных правил нового дома: рассказывай. Хочешь понравится? Рассказывай. Хочешь войти в общество? Рассказывай. Рассказывай интересно, рассказывай правдиво, но с тенью интриги. Вот уже месяц я чувствовал себя в роли золушки на балу, с волшебной каретой и платьем. Здесь – я вызывал интерес, и даже если этот интерес был чем-то сродни интересу к животным в зоопарке, то ничего. Зато они меня любили, пусть даже не по-настоящему, но это не было безразличием. Я мог ничего не делать – и быть интересным. Я был ребёнком принцев порядка, а мой отец ушёл в мохо-племена. Я знал про квинтепал, и о том, что можно программировать. А иногда откровенно врал, что программист, и рассказывал, как вечерами медитирую на идеальный код облачной операционной системы с элементами квантового шифрования.

Никому не было интересно слушать про отрицателей реальности, но всем было интересно увидеть ребёнка у которого были биологические родители, почти что воспитывающие его.

Я начал использовать это свойство, чтобы получить максимальное внимание и преуспел. Меня слушали, звали, мной интересовались. Уже через несколько месяцев появился первый конвенциональный родственник или, член семьи.

Мой возраст позволял требовать конвенциональную семью, хотя бы в минимальном составе, и я был в предвкушении. Вот вот появится близкий человек, выбранный городом и случайностью.

Конвенциональные семьи не казались мне похожими на мою, пусть даже она состояла из двух фотографий и одного настоящего взрослого, мы хотя бы были одной крови. Верно?

А что, если я был приемным ребенком? Что если она вовсе не бабушка? Допустим, выкрала у молодой пары, где мать умерла, а отец из-за горя уехал покорять дикую природу? Возможно?

На миг показалось, да. И все же, нет. Кажется она ненавидела обоих людей на фото. И своего сына и невестку. Невестку она ненавидела потому, что та увела сына. Так говорили другие отрицатели. А сына она ненавидела потому что, он её сын. А значит, ей не было безразлично, кем он был и кем стал.

Если она сумела отправить внука за пол земли, создать мечту, то что она могла бы сделать с отцом? Или скорее всего не смогла сделать и поэтому ненавидела? Она говорила хорошо о нем в прошлом до какого-то особенного дня. И как кажется этот особенный день был связан не только со гибелью матери, но и с чем-то еще.0

Что же на самом деле такого делало нас семьёй, чего не было у конвенциональных семей? Ненависть? Убеждение избранности по крови? Что же получается, я бы мог взять любого человека с улицы и заявить, что буду заботиться и любить? Какой ужасный мир! Где любовь друг к другу больше не является чем-то избранным, данным от природы. Разве можно любить человека просто так, без основания по праву крови?

Как не вспомнить историю дедушки, с которым она прожила не так долго, но и не мало. И не смотря на все вздохи и уважительные экивоки в его сторону, в них же хранилась неприятная правда. Дед умудрялся переписываться с десятками женщин и пусть в этом не было следов телесной измены, она не терпела такое. Сколько она не скандалила с ним и не упрашивала его, в конце концов ничего не изменилось, и тогда они отошли друг от друга на расстояние воспоминаний. Он – был самым красивым мужчиной, а она – его идеальной женой. И здесь ничего не оставалось от правды, лишь одно сплошное уважение, а за ним ненависть и обида. Порой казалось, что она любила его за те тысячи переписок с другими женщинами, которые одновременно радовали и унижали.

Даже ненависть не даётся бесплатно, а отражает отсутствие безразличия. Но сколько же стоит любовь? Не было сомнений, что любовь то уж стоит ого-го сколько и заполучить её не просто. И не просто было поверить, что даже если родная семья, данная природой не могла гарантировать любви, то семья по договорённости тем более. В чем же секрет?

Этот хитрый вопрос я оставил для самого молодого из «выданных» мне членов новой семьи. Ему было всего двадцать два, но не обманывайтесь, вы не отличите нас по возрасту, если не станете сравнивать рост и силу. Порой он производил впечатление большего ребёнка, чем я сам. И это вызывало смесь разных чувств, хороших и плохих. Казалось, ментальная близость по возрасту должна сделать отношения проще, но, настолько тяжело было поддерживать беседу с ним. Насколько тяжело было понимать эти тупые, плоские, иногда наивно оскорбительные ответы.

Как-то я спросил его, в какую самую плохую ситуацию он попадал. И самой плохой ситуацией оказался случай, когда знакомый ударил его кулаком в глаз и не извинился. Даже не в драке. На ринге. И в мире, где бокс запрещён несколько столетий!

Кровавый спорт. Сперва его запретили для детей, потом юношам до двадцати, а потом они запретили старые комиксы и аниме для мальчиков, то самое, где человек кажется хозяином реальности. Даже не запретили, а предали забвению.

В чем же секрет?

Единственное разумное объяснение было лишь в том, что его слова – одна большая злая шутка. Ну не бывает так, чтобы человек за двадцать лет ни разу не попал в сколь противную ситуацию, когда бы если не физически, то хотя бы морально по-настоящему его унизили, если ни «чужие», так «свои».

В тот страшный момент мне искренне захотелось сделать ему больно, чтобы восстановить справедливость, но я поймал ощущение за хвост и вспомнил ее слова: справедливость – самое подлое чувство. Говорила она мне, а после ругала коммунистов. Не знаю, кто такие коммунисты, но суть справедливости становилась понятнее. Правила для правил. Добро может заключаться в том, чтобы искренне хотеть зла другим, если эти другие своим существованием нарушили справедливость. Мир состоит из желаний справедливости. Вот почему в нем так много зла. В мире слишком много желания справедливости.

Чувствует ли он справедливость так же как я? Что если его обидеть. Найти слабое место, брешь и сделать выпад. Может тогда он изменит свое мнение? Свое состояние абсолютной беспечности, самоуверенности и безопасности.

В чем секрет? Я изучил статистику: убийства, изнасилования, обман – все это было. Что если причинами этой статистики стала беспечность людей, которые забыли как это жить в мире, где могут сделать больно?

Тогда , должно быть, убийцы и маргиналы могли безраздельно царствовать, уничтожая доверчивых, слабых людишек. Или нет? В чем секрет? Как можно подойти к человеку на улице и просто взять и… просто взять и… признаться.

Я начал внимательно наблюдать за людьми вокруг, пытаясь найти внутренний секрет их действий и правил. Не могло так быть, чтобы люди разучились ненавидеть друг друга, смотрели на тебя слишком даже можно сказать извращенно уродливо беззаботными глазами! Ведь с такими глазами они даже не догадываются, какое такое состояние быть счастливым!

Быть счастливым, это когда она скажет, что иероглиф нарисован правильно. Что ноты сыграны правильно. Когда она признает твою власть над реальностью. Признает принца порядка. И тогда по телу разольётся горячее чувство жизни.

Я спросил его какой момент был самым счастливым, он думал минуты три, а потом ещё. И в результате все равно ничего не ответил. Да что ж это за люди.

Тогда пришлось сослаться на занятость и оставить его, чтобы малодушно не задушить, если только я конечно мог бы своими маленькими рученками задушить кого-то из людей.

Но способ нашелся. Я придумал исследовать поведение современного человека и для этого моему другу требовалось создать ситуацию когда бы незнакомые люди проявилися. Согласно плана Давиду нужно было падать на улице и лежать в неестественно позе, пока я наблюдал и  записывал происходящее.

Какой же он деятельный идиот. Как отлично падал. Я менял условия эксперимента, мазал грязью его лицо, но хоть бы хны. Люди помогали ему, заводили беседы и в результате все было очень весело…, а он успел познакомиться с несколькими девушками 

 что ещё хуже…, в отмеску за мою пакость, Давид назвал меня гением, а Гению сразу же пришла в голову идея намазать его чем-то очень вонючим, и посмотреть что будет, но я остановился. Конечно, после такого случая он рассказывал много лестного и, что придумал сам один из известных экспериментов начала эпохи социальных наук. Так я стал исследователем социо психологии.

Впрочем, жаловаться нечего. Когда я привык к его тупым ответам и вдоволь назлился, мне сложно было вообразить себя без его сопровождения. Особенно тем летом, когда Лагушь напоминал про Логос, он как бабушка превратился в продолжение моего я.

Согласно плана, мы должны  были отправиться на море, и тогда я вернулся к электричкам, которые все ещё ходили здесь. Я видел большой пустой город перед пустынными дюнами, с домами из старых фильмов, я видел большой храм, который не стал достроен и за сотни лет, как не сбываются человеческие мечты, оставаясь словами, снами с друзьями. Я видел море, не океан, но такое же великое и бесконечное.

Храм напомнил мне про дом, про Тихий океан, его длинные башни были похожи на игрушечные башенки, которые будучи ребёнком отливал я, смешивая в ладошке воду и песок. Я часами мог возиться в песке, ощущая, что могу делать с ним все, что захочу. Возможно она чувствовала тоже самое, заставляя меня играть с квинтипалом, или разучивать на нем баха. Я был её песком, который ускользает сквозь пальцы, как ускользает время.

Возле храма водились разные типы, подозрительные и забавные. Один из них что-то играл на естественном инструменте из нейлоновых струн.

Кто знает,  чем путь увенчан?
Скажет лишь вам глупец.
Как знать что с Тобою встреча
Будет одна из встреч….
Следуя за звездой сколько отваги есть
Что обретем мы наконец?

 

Вытягивая ноту за нотой, он повторял: «что обретём», потом: «скажет лишь вам глупец», и набирая в лёгкие воздуха, уходил на припев: «la sagrada familia».

Смысл слов этой древней песни был непонятен, но воображение почему-то заменило слово «путь» на «железную дорогу», «звезду» на свет электрички, «путь увенчан» на последнюю станцию, и саму ситуацию представило, как судьбоносную, возможно романтическую встречу c важным человеком.

Ох как стыдно было потом за такие мысли, когда мы пришли на смотрины к кондессе, которой было целых сто семнадцать по одной версии и даже сто двадцать по другой версии лет. Такие смотрины или «реунионес сосиальес» как говорили местные, были обычным делом. Люди собирались по приглашениям, поговорить про разное с другими, более умными, начитанными и образованными людьми. Особый интерес представляли те, кто, прожив жизнь не только не утратил здоровый вид, но и здоровый ум. Говорят, они и устраивали такие вот «реунионес сосиальес», чтобы не потерять связь с реальностью. Здесь было много… очень много странных людей, даже страннее, чем я сам, и мне нечем было удивить хозяйку вечера. Никто не хотел слушать, про ребёнка из…, как она назвала «из семьи луддитов». Потом она спрашивала тех, кто впервые приехал на берег средиземного моря, что они видели, что слышали, и когда очередь дошла до моего предательского языка, который процитировал начало песни, она вдруг оживилась и спросила: «Что же вы поняли из этой песни?»

Истинно вопрос с подвохом, и я попытался прикинуть, как лучше разыграть карты, лишь бы не сгореть со стыда, хотя дымок уже еле-еле выползал. Я ответил, что приехал из другой страны и плохо знаю контексты, чтобы понять смысл. «Да, контексты. Контексты утрачены» – сказала она, – «К примеру, когда последний раз ты ел на обед утку?» «Лет пять назад, наверное, ел» ­­­– сказал я. Она приподняла брови: «И ты трогал её руками?». Я кивнул. «И даже знаешь как она выглядит?» Впрочем, как она выглядит я не знал, или даже если знал, то не знал, что это была именно утка. Она снова повторила изначальный вопрос, с любопытством заглядывая в глаза. Ну что ж, мой язык ответил то, что было на уме и то, что она по-видимому ожидала. Я сказал, что песня, наверное, про романтическую любовь между людьми, и сказав это знал, что случится дальше: она улыбнётся. Ну конечно же! Именно так и было. Она улыбнулась, а потом пояснила: «И правда про любовь, и правда между людьми. Песня о том, как три мудреца Каспар, Бальтазар и Мельхиор пошли за звездой, чтобы поклониться младенцу».

Она медленно приподняла лёгкое тело с массивного кресла, показалась во весь рост, с идеальной осанкой, тонкими, но крепкими руками и длинными пальцами. Мелкие, лишь местами глубокие морщины рисовали на её лице узоры, похожие на паучьи сети, центры которых сходились к маленьким светло карим глазам, которые внимательно следили за моей реакцией.

«Первый раз на такой вечеринке?» — спросила она, не ожидая ответа. «Скажи, когда ты был ребёнком, был ли случай, когда было очень весело, а потом случилось наказание? Помнишь почему было весело?» Помню. Когда было шесть лет, я вытащил из дома красивый горшок для цветов, намешал туда кучу грязи, песка, щепотку травы, соль, перец, чёрных жуков, тёмно-синих мокриц, три крыла бабочек, лепестки пионов, немного фиалок, конечно плюнул в самую гущу, и размешивал палкой. Когда бабушка спросила о происходящем, я сказал, что «отлаживаю».

«И тебе не приходило желание снова заняться этим теперь?» — задала она странный вопрос, на который конечно же стоило ответить «нет». «Видишь, дети пытаются наполнить свою жизнь событиями и, к счастью, им не так много нужно. Один горшок для цветов, воображение — и у тебя уже есть смысл. Взрослые имеют те же потребности, но горшок с грязью больше не возбуждает их воображение. Они требуют большего.» Она обвела рукой зал. «Как видишь им нужно намного больше, намного.» Она ходила рядом, вокруг и от неё невозможно было оторвать глаз. «Когда-то давно люди использовали клетки, помещали туда животных, и в специальные дни, которые назывались выходными, обычно это была суббота или воскресенье, ходили смотреть на животных.» Она подошла совсем близко, и я смог услышать аромат её кожи, похожий на запах библиотечных жёлтых страниц, одного со мной роста, ей было достаточно лишь подойти к уху, чтобы прошептать: «А теперь они приходят сюда посмотреть на меня, чтобы наполнить свою жизнь, и нелепо скрывать, что я делаю тоже самое по отношению к ним. Я — животное в клетке, так как ни с кем не могу поговорить, они — животные в клетке, потому что им нечего сказать». А нечего им сказать, потому что с ними ничего страшного не происходит, додумал я её мысль и вспомнив про Давида, задал ей непростительный вопрос: «Что самое плохое случилось с вами?». И она ответила, даже не дослушав вопрос до конца, показала пальцем на себя: «это». И хотя в тот момент ответ не был совершенно понятен, как непонятен он и сегодня, я мог хотя словить его запах, ощущения и боль, которые она излучала в тот момент. Я хотя бы имел шанс догадаться о чём, она думала.

А потом на её вечере, появились они. Эти самые странные люди, которые только и делали, что рассказывали истории, чаще всего истории жуткие, страшные. Одну из них я запомнил особенно. Молодой человек, ходил по городу и рисовал всюду надписи: «Апокалипсис через 300 дней». Его несколько раз ловили общественники, он стирал, а потом снова и снова писал. Когда его спросили зачем он это делает, он ответил, что мечтает про ужасные события, которые случатся с людьми, война, революция, хаос. Но он вовсе не был сумасшедшим, не болел шизофренией или болезнью навязчивых состояний. Они и правда искренне мечтал про апокалипсис. Ходил к пустыне, в опасные зоны, скитался в полях, проводил время с кронестерами, жил в палатках, на природе, курил в противогазе, ел мухоморы, купался ночью при луне голый, палил костры из мёртвых деревьев на берегу средиземного моря. Но всё было нормально, пока в один прекрасный день, во время сиесты, солнце светило высоко, он бродил по улице. К нему подошла милая девушка, спросила дорогу, а он развлекал её, говоря на разных языках, которых знал шесть штук. Они мило побеседовали, а через несколько минут уже спешили туда вертолёты и машины. Он вернулся на ту самую улицу, где встретил ту самую девушку и увидел четыре трупа, среди которых было тело той самой девушки и та самая надпись, сделанная им. Прямо в том самом месте, где текли реки крови, было написано: «Апокалипсис через 300 дней». Вспомнив, что с того дня, как он сделал надпись прошло ровно 300 дней, ужас обуял его и он побежал к кладбищу деревьев, где умер без воды еды и движения. Говорят, что его череп все ещё висит на оливковом девере между морем и пустыней, а зубы раскиданы на песке.

Мы конечно же поехали туда, по двум причинам. Давид хотел побывать на кладбище деревьев, а я, мечтал покататься на электричке.

Dante

Никто не хозяин

Никто не хозяин.

Они спросили, моя ли идея написать в анкете, что хочу стать писателем и я солгал: «моя». Они ответили, что сейчас никто из взрослых не навязывает детям виденье жизни, так как в мире, который меняется быстрее, чем сменяются поколения, никто не знает ответов. Я спросил: «Такие правила?», они ответили нет. Ага. 

Они рассказали про синдром Дранэ, когда человек оказывается в особом состоянии из-за резкой смены уклада жизни. Они объяснили, как работает физиологическая реакция мозга, как люди закрываются в себе, уходят от реальности, создают порой не только свой маленький мир, но и целые общины. Они рассказали про одну из таких общин аскетов о которых упоминала бабушка (и конечно же смеялась над ними), где люди намеренно тяжело работали днями, а некоторые даже недоедали, чтобы соответствовать правилам. 

Здесь таких людей называли отрицателями, почти что отступниками. Слова, которые не понравились бы никому.

Пока мне проводили экскурс в историю, я дружелюбно улыбался, из вежливости, как учила бабушка, и кивал головой до тех пор, пока они не заговорили о принцах порядка, пока не затронули общество, частью которого была она, и значит, частью которого был я сам.

Принцы порядка, вот как они назывались. Вот как она называла себя. Она и такие же как она объединялись в виртуальные компании, создавали вымышленные проекты и платили друг другу выдуманные деньги. Они создавали для себя программы, с множеством ошибок, требующие поддержки отдела качества. Я ненамеренно опустил взгляд в ожидании, что мне придётся так сидеть ещё несколько минут. Но пытка прекратилась.

Как страшно, как страшно быть частью чего-то, что призирается. Но я ведь не был виноват, верно? По логике получается, не был, но по ощущениям – конечно был.

Я был тем самым ребёнком края человечества, взращенный принцем порядка, род которого обрывался на мне. Это я тот самый человек, которому в детстве помимо японских сказок читали Роберта Желязны. Это я тот самый человек, который несколько лет врал ей, что нравится Корвин, хотя в тайне восхищался Мерлином, который управлял Логосом, но больше всего моей душе был близок Рэндом. Порой я воображал, что встречаю его в электричке, и он похищает меня среди бела дня. Неужели вы подумали, что любовь к электричкам случайна? О нет. Я поеду из точки А и встречу человека, который перевернёт мою жизнь. Силой воли он откроет дромос между теневым миром и истинным, и мы уйдём. И я уйду в мир настоящий, где нет правил для правил. Это было тайной, как и то, что мы живём в отражении, в копии истинного мира. Может Роберт Желязны знал эту тайну по той же причине, по которой знал её я. Вдруг у него была такая же бабушка, или отец, рассказывающий про правила для правил, и однажды он осознал, что все эти правила для правил из-за того, что мир не настоящий. Если это так, я бы хотел встретится с ним, потому что нет никого ближе ко мне, и никого, кто бы мог понять меня лучше, чем тот, кто знает про правила для правил. И возможно, тогда бы, я на несколько минут смог бы ощутить себя… настоящим.

Всё верно. Если миры бывают отражениями, то люди тем более ими бывают. И я чьё-то отражение. Прямо сейчас, где-то сидит он, мой хозяин, создавая из тканей личности, кровь к крови, плоть к плоти своё жалкое подобие. А может быть это она? Она моя хозяин? Она, которая начертила в душе волшебные руны, управляя мной и моими желаниями. Она сделала меня писателем, и теперь, я не могу отрицать, что писатель, ведь первое правило объявлено, а те, кто меняет правила – называются лжецами. Лжецов не любят, а я хочу, чтобы они любили меня. Но что если у неё и у меня хозяин один?

 

Dante

С семи лет я ждал, когда она умрёт, чтобы перестать ждать… и вот, ничего не прошло. В последний раз она успела изменить мою жизнь на тысячи километров, отправляя из одного места, где я не был нужен никому в другое за пол земли.

Почему она так поступила? Сколько помню, все ворчала на внешний мир, с горькой ухмылкой, называя греховным. Потом вспоминала мою мать и отца, которых видел на портретах за лампадками. Она никогда не говорила ничего хорошего о большом мире, устремляясь в эпоху молодости, будучи прикованной якорем прошлого счастья, о котором можно было прочитать лишь по её весёлым глазам в редкие моменты просветления памяти. Её прошлое было сказочным и туманным, наделенным легендарным флёром из-за которого я так полюбил одинокое убранство эки и терминалов, которых вместе с тем, боялся, как огня.

В воспоминаниях она часто ехала из точки А в точку Б, и это было самым приятным. Я панически боялся электричек, но получал море удовольствия от воображаемого соучастия в путешествии, смысл которого мне был непонятен. Я не мог разделить её чувства ожидания встречи, любви, но хорошо понимал предвкушение путешествия. Вот как тогда казалось я хочу провести свою жизнь: сесть в электричку и уехать из точки А.

Но самолёты – другое. В самолётах слишком много неба. В них не мелькает забор деревьев, и океан не наводит волной столько страха, как на земле. И я их не боюсь.

Она любила экраны, устройства с обратной физической связью. С детства приучила к игре на квинтепал, который отражал пять чувств на кожу пальцев, давая управление дополнительной реальностью. Она показывала, как создавать программы, а вечерами сама садилась в углу вглядываясь в магические символы, как люди смотрят на звёзды, уходя в полную тишину и покой. Она называла себя принцем порядка, и говорила, что род её иссекает. Она говорила, что мир предал её, что глупость победила, и всё уже решено.

Она смеялась над мохо-племенами, теми, кто решил подражать первобытным обществам, жить собирательством, жечь костры и убивать дичь. Называла их отрицателями реальности, детьми хаоса. Несмышлёными детёнышами.

Она называла извращенцами тех, кто пускал в голову магнитные таблетки, рассказывала про людей, помешанных на интеграции тела, сующих под кожу чипы, изменяющих себя до неузнаваемости, превращаясь в лабиринты экзистенции, головоломки частей и целого, калейдоскоп нелепости. Она говорила про тех, кто намеренно ломал конечности под импланты, кто платил за косметику зловещей долины. Её любимой темой был большой скандал о сексуальном насилие над андроидами, случившийся за несколько лет до моего рождения.

Секс с роботами лучше, говорила она. Настолько лучше, что, попробовав раз, человек не станет глупить с людьми. Секс с людьми нужен для вежливости. Она часто учила меня вежливости. Вежливость была её ценностью, как и порядок. Если я когда-нибудь буду с кем-то заниматься сексом, то конечно из-за вежливости. Потому что по-настоящему это нужно делать не с людьми. Вот что главное. Она осуждала тех, кто забрал эту возможность. Она говорила про двойную мораль, насилие под прикрытием справедливости и про насилие под предлогом избежать насилие. Я ничего не понял, кроме того, что….

Игры взрослых отличаются от моих. Правила нельзя узнать через прямой разговор. Тот, кто объявляет правила явно либо врёт, либо обманывается. Правила можно нарушать, если есть правила для правил. Правила для правил можно менять. Какие-то правила почти не меняются, но никто не знает какие. Правила важны, если человек важен. Правила обязательны, если есть власть. Но это не правила, а желания. Правила важно разделять от желаний, но как?

Ещё были люди, которых она называла самым страшным словом, смысл которого был утерян: коммунисты, а суть струилась из тьмы её угрожающих морщин. Она смеялась с того, что биологические родители бросали своих детей, отдавая на воспитание чужим. Коммунисты. Проклятые коммунисты, сделавшие даже детей общими.

Ты – мой. Говорила она. Ты – моя плоть и кровь. Говорила она. И я чувствовал, что это именно так. Я смотрел на своих родителей, которых создали раньше и понимал, что все мы связаны великой силой, которую нельзя победить. В её руках была абсолютная власть надо мной, и она властвовала безраздельно. И я, вторя её воли, ненавидел Тех, других, коммунистов. Вторя ей презирал конвенциональные семьи, презирал их лень и даром дарованные блага. Я презирал отсутствие труда, работы и денег.

Мы – и они. Мы были оплотом последнего края человечества. Так она говорила. Она говорила: уже готовиться око Акумы, сосущего через трубочку янтарь солнца. Уже заложен фундамент острова смерти, где хитрая многохвостая Кибицуне приспит и задобрит волшебными дарами жадного просителя, чтобы один раз и навсегда уничтожить его.

Я – ребёнок края человечества. Так говорила она. Говорила и завидовала мне, потому что сама хотела посмотреть на закат. Сама хотела бы прикоснуться к великому хаосу, пожирающему надменные надежды и иллюзию власти, которой никогда не было, но которая будучи несуществующей убивала миллионы.

Запомни. Говорила она. Больше всего бойся ничего. Ничего разрушит все. Ничего поглотит все. Смерть придёт из ниоткуда и унесёт в никуда. Глубоко внутри человека живёт абсолютное ничего, и оно жаждет вырваться наружу. Уже многие тысячи лет оно думает свой генеральный план, как использовать слабости людей, их заносчивую самонадеянность.

Она знала про смерть больше моего. Я начал узнавать про смерть только, когда ушла она. Она говорила про падение человечества, запуская длинные пальцы корни в мои волосы, рассказывала про йокаев и людей. Она предвещала ужасное будущее, презирала большой мир, работала всю жизнь и наконец, что она сделала?! Отправила письмо в службу миграции и оформила визу в Европу?

Взрослые всегда нарушают правила, потому что у них есть правила для правил. Их действия глупы и нелогичны. Как можно отдать единственного внука на растерзание коммунистов, популистов и лодырей, которые не работали ни дня в жизни? Как она могла отдать меня тем, в ком не течёт священная кровь семьи? В мир, где нет андроидов для секса, где друзей можно купить, где в мозг вставляют таблетки, где учёные ничего не открывают, где наконец создаётся демон Акума, который будет пожирать солнце, и в конце концов сожжёт человечество?

Она написала им, что я хочу стать писателем, потому что в том мире все писатели. Она не спросила хочу ли я им быть, потому что обладала всей полнотой власти. Её власть – её правила. И вот, все правила навсегда сложились в коробку.

Она отправила меня на машине в аэропорт даже после своей смерти. Она заставила лететь на большом самолёте. Она не дала мне времени попрощаться с вокзалами и станциями. Не дала времени проехать из точки А в точку, название которой ещё не придумано.

Я перестал верить её словам. Я вычеркнул из себя все, что она говорила. Ненависть к большому миру превратилась в большую любовь. Демон стал богом. А край человечества – моим лучшим будущим.

Первый раз я засомневался, когда кто-то из окружения нашептал мне, что отец жив. Я не поверил. Ещё и потому, что говорили, будто он ушёл в мохо-племена. Не верилось, но время переставляло факты, пока тени не поменялись местами с деревьями. Вот она – патриарх нашего рода. Вот она – человек, которого предал мир. Или же всё ровно иначе? Вот она – человек, который ушёл от мира. Но не так, как сделал её сын, устремляясь в леса и разжигая огонь сверлом, а иначе – как сделала она и последователи. Теперь я ближе к смыслу её слов про безумный бег времени. Она – принц порядка, пройдя лабиринт испытаний, могущественной силой воли остановила время, и изменяя шторма миров, создала идеальный Тир. А теперь её мир пал, город опустел, и я вижу магические руны вокруг, правила для правил, которые она расставила во мне за двенадцать лет.

Она использовала меня как тактильный интерфейс, квинтепал, который отзывался на её касания, как дополнительную реальность, которая менялась в ответ на её слова, как программу, которую можно было прочитать вечером, ощущая безграничную власть, которой не было у неё за пределами воображаемого Амбера. Так я узнал, что чувствует человек, которого использовали и, или любили.

Dante

Никто не океан

С семи лет я ждал, когда она умрёт. Потому что именно в семь лет пришло понимание, что это случается со всеми. Значит и со мной. В тот миг хотелось зарыдать и забыть, что она сказала.

 

Там был океан. Впервые что-то настолько большое, когда можно вертеть головой налево и направо, а он не заканчивался. Он уходил бесконечно далеко, и как не пытайся дотянуться воображением за горизонт, он был повсюду, и казалось небо становилось его продолжением. 

 

Тогда она сказала: "Люди умирают, и я умру". Мне вдруг стала ясна разница с океаном. Я – не океан, я как все, я уйду. Она заметила перемену в моем лице, и утешила: "не переживай обо мне". Глупая. Мой страх был не про нее, и не из-за того, что останусь один. 

 

Прошло пять лет, когда я стоял перед ней, как перед океаном. Теперь она была безбрежной, всюду. Все вещи вокруг когда то касались её. Все запахи вокруг были ее. Всё мысли вокруг были про неё. Всё вокруг говорило про неё. Но её самой не существовало… если не считать бледное укутанное тело-полено, вымытое и натертое гримом, словно для представления.

 

Меня ужасало не одиночество, а то, что оплакивая её, оплакивал маленькую смерть себя. Я почему-то знал, что больше не буду жить как жил, а значит не буду таким как был. И бесконечно жалко, что нельзя вернуться за ту грань, когда было возможным мирно наблюдать за океаном и не догадываться о смерти.

 

Тогда я плакал один раз на многие годы вперёд, и эти слезы не были о ком то другом. А мне хотелось бы, чтобы они были о другом. Если бы у меня кто-то умер настолько сильно, чтобы я мог страдать. По настоящему, а не как сейчас. 

 

Ночью много раз снились похороны неизвестной личности на которых рыдалось как в последний раз. А однажды, под яркой луной, я проснулся в поту со знанием имени и фамилии неизвестного человека, в полной уверенности, что он существовал. 

 

У него было странное имя и фамилие. И чего бы я не пожелал узнать, все было известно из ниоткуда. Какая-то невидимая сила писала историю внутри меня. С тех пор я не могу остановиться. 

Dante

Традиции одиночества

 

Нет ничего более наполненного традициями, чем похороны и свидания. И если с первым никто не спорит, то со вторым сложно согласиться. Но только на первый взгляд. В свиданиях всё вымерено. Слова известные, глаза печальные, места заветные. Порой традиции настолько сильны, что иногда в местах свиданий определён не только чёткий порядок кто, где, кого, но и «парковки» закреплены поимённо и, даже, как говорят, передаются по наследству! Вот за этой ёлочкой стоял Вася, за туей – Петя, а вот рядом библиотека. Не хотите пройти в библиотеку?

Традиции. Они сильны. Как никогда! Даже если используете клятые онлайн приложения, традиции – это первое, что выходит из тени и предъявляет невидимые правила. Если человек отвечает на вопрос: «Что ищешь» – «Привет», значит, он попирает традиции. Это плохой человек, и место ему в чёрном списке. Если на свидании он говорит, что у него защемило сердце – это традиции. Натёр ноги – снова традиции. Сбежало молоко – традиции. Внезапно поднялась температура – конечно, традиции! И горе тому, кто не чтит их. Горе, ибо девственны несведущие и не знают, что творят.

Условности окружают человека, словно мухи; система знаков, предписаний, определяющая миг будущего. Если при знакомстве вы спрашиваете, какие фильмы он смотрит, значит, вам искренне плевать. А если спрашиваете, какие книги читает, то вы либо хотите пройти в библиотеку, либо…. Что-то страшное есть в людях, которые спрашивают о книгах, и что-то извращённое в тех, кто задаёт вопрос о теме научной работы на первом свидании.

Милая традиция говорить о том, что нравится. Иногда это откровенный практичный разговор с целью выяснить предпочтения, но чаще всего – ширма для пустых разговоров. И весьма пошлая. Если бы люди на самом деле хотели говорить о том, что им нравится, они бы говорили о сахаре, алкоголе и наркотиках. Но они стыдятся. Всегда! Почему это запретные темы? Ведь можно прийти на встречу, приняв на грудь двести грамм коньяка, но нельзя поговорить о пирожных и каннабисе? «Какое у тебя хобби?» – спрашивают они. А у меня даже нет возможности сказать правду, ведь я не хочу «всё испортить», верно?

Если не желаете говорить о том, что нравится, говорите про то, что бесит. Вы обнаружите, что есть множество вещей, которые вызывают раздражение одинаково. ООН, которая постоянно беспокоится. Кровать, которая бьётся спинкой об стену в два часа ночи, потому что сосед показывает чудеса эквилибристики. Все эти люди, которые пишут, но никогда не приходят. Ожидания, которые не сбываются. И, наконец, секс, который в начале обещает избавить от одиночества, а потом на кульминационной ноте даёт понять, что «ничего и не менялось». Или хуже: бесконечный конвейер из встреч, где вы как будто устраиваетесь на работу, проходите десять собеседований и одновременно сами их проводите, что одинаково извращает и отвращает. Свидания, как и власть – развращают. Неужели совпадение?

Есть способ это сломать. Нужно вообразить, что человек, с которым встречаетесь, бессимптомно смертельно болен. У него рак, метастазы пошли в почки, просто никто не заметил. И вот через час-другой он буквально отключится и упадёт навзничь, как только расстанетесь. Это крайний раз, когда кто-то видит его. Последний вечер для слов и нежности. Потратьте их не жалея. Пусть он уйдёт с достоинством веря, что был симпатичен. Хотя бы сегодня. Ну хотя бы вам! Ощутите надрыв струны, прильните к горьким устам ангела смерти и вкусите надежду. Почувствуйте: несмотря на то, что вас разделяет расстояние в пару метров, на самом деле это как пропасть от земли до другой экзо-земли. Потому что так и есть. Человек не может прикоснуться к человеку, как бы он ни хотел, как бы ему ни казалось возможным. И все разговоры о том, что нравится или бесит – не могут сделать людей ближе. Стоят ли они времени, даже если традиция требует?

Точно так же, как яркое солнце выжигает волосы, точно так же цепочки свиданий превращают людей в чистые инстинкты, предсказуемые реакции и прочитанные книги. Есть ещё одна древняя традиция: традиция «лишь бы всё не испортить». Доводить ситуацию до цугцванга, строить дом, но мало по малу терять крышу, стены и фундамент, и в конце концов сказать: «Я сделал всё, что мог» вместо того, чтобы снести в ноль. Непринятие затрат – очень по-человечески наивно и неизбежно.

Хотите другой секрет? Навязанный долг. Излучайте крайнюю заинтересованность и обеспокоенность (почти как ООН), и человек почувствует себя должником. Не только горы двигает упорство, но и людские чувства. Напишите раз, два, отобразите заинтересованность. Будьте немного навязчивым, но мягкой силой, и сила победит сомнения.

Есть другая крепкая валюта – внимание, не только кошке приятно. Казалось, людей становится всё больше, а внимания всё меньше. Мировая инфляция, дефицит. Человечество придумало банки внимания, сети и лайки-наливайки для хранения, замораживания и просматривания. А внимания как не хватало, так и не хватает всё больше и больше. Поэтому пишите, Саша, пишите, пока годы золотые. Пусть на дворе непогода, пусть осенний дождь не располагает к рандеву, просто сделайте усилие и напишите снова. Отбросьте гордость и предубеждение, используйте нужный ключ, правильный подход и пишите. Пишите, пока бог любопытства не возьмёт своё, а он возьмёт, если удача улыбнётся. А удача улыбнётся, если дать ей шанс. Давайте в долг и воздастся вам по словам вашим.

У некоторых людей есть традиция: «лишь бы всё не испортить». Те, кто придерживаются её, обязательно согласятся, даже если не хотят. Они настолько боятся «испортить всё», что готовы поехать на встречу с незнакомцем в дождь, когда осень велит быть дома. Идеальные люди для тех, у кого есть терпение и внимание.

В конце концов, любопытство съедает вас, и сквозь сомнения вы берёте зонт, выходите из подъезда, дождь как на зло заканчивается прямо перед носом, которым недовольно вертите, ожидая маршрутку. «Какой ужас», – думаете вы, пытаясь понять, почему столько всего было отдано именно вам без всяких причин, хотя столько раз было сказано: нет, нет и ещё раз нет. Ведь осень, тьма, плохая погода – это оправдание. Или нет? Может быть, правда - рак терминальной стадии? Конечно, вы даёте себе обещание наказать наглеца, если рандеву станет скучным, но любопытство уже подогрело молоко на плите, расплескало подсолнечное масло и вскружило голову. Трамвай-желание на колёсиках уже ищет вас в тёмном городе, на тёмной-тёмной улице, с тёмным-претёмным зонтом.

Топик подкатывает к кафе как раз недалеко от той самой библиотеки. Не забывайте традицию: нужно казаться милым и говорить безобидную ерунду. Вы заходите, движетесь мимо столиков вглубь, словно в казино ищете однорукого бандита. Стучит воображаемое туше, потом гонг. Интрига. И вот за тем самым столиком, который предназначен судьбой, сидит он – улыбчив, красив и, по традициям, заботится о вас так, словно вы ему родная мать! Да боже мой!!! За что мне всё это?! 

Первое время вы проверяете нет ли под столом скрытой камеры. Вы смотрите на него всего пару минут, а уже раздеваете и мысленно укладываете на стол вместо чашечек кофе, скрывая варварские помыслы ехидной ухмылкой. Здесь вы следуете древней традиции: казаться скромным и не играться с едой раньше ужина. Конечно же, он большой и сильный, с добрым ясным взглядом, всё как по заветам древних писаний, заказывает вам кофе, а вы забрасываете блесну похвалы, чтобы не соскочил. Гадина! Пусть только попробует! 

Есть и такая добрая традиция: хвалить за глаза, особенно если они красивые, даже если нет – всё равно. Главное расслабиться, вспомнить про терминальную стадию рака и понять, что на самом деле вы ничего не понимаете. Смотрите в другого человека, а на самом деле вглядываетесь в пропасть, испытывая ужас и восхищение. И пропасть смотрит на вас тоже! Дааа!!! Это на самом деле ужас и восхищение! Ужас – потому что неизвестность, и восхищение – ровно по той же причине. Недавно учёные установили, что люди мечтают о сексе с человеком, который бы был им хорошо знаком, но при этом неизвестен. Тот случай, когда знание убивает желание!

Догадываетесь, кто лучше всех занимается сексом? Люди со склерозом!!!

Есть традиция: не хотите много говорить – спрашивайте. Попросите рассказать о себе и зацепитесь, крепко сожмите за эмоциональное. Люди делятся на два типа: те, кто умеет рассказывать о себе, и те, кто хотел бы. Он оказался из первых. И пока я пристально следил за ним и фантазировал, он успел поведать про работу, успехи в спорте и хобби. А потом хвастливо заикнулся о плохих людях, которых превзошёл. Моё бесстыжее любопытство ухватилось за эту нить и потянуло.

Хорошая традиция - никогда не касаться болезненных тем, особенно на свиданиях. Погода, политика, мода, искусство, глупости, да что угодно, только не значимое. Никаких вопросов о зарплате. Получает много – подумает, что не интересен, получает мало - подумает, что вы ищете, куда податься. Не касайтесь скользких тем, потому что рыбка сорвётся.

Он замолкает, изменяется, бледнеет, словно старый телевизор перещёлкивается на сломанный канал. Тело сжимается и разжимается как пружина, мускулы суетятся под тканью. Омут памяти захватывает сознание, отражая тени прошлого, одноклассников, знакомых, семью. Сперва он говорит медленно, потом всё быстрее и быстрее. Как старый проигрыватель, который вот-вот разгонится. 

Я молчу, поздно сворачивать.

Маленький разговор превращается в монолог. Больше не хочется воображать его голым на столе. Он вспоминает про детство, про школу, вспоминает, кто травил его и издевался. Его губы иногда искажаются, отражая зов гнева, когда он сладко зачитывает годами заученный приговор. Перечисляет каждого, словно судья, по имени. Кто спился, кто потерялся, кто прогулялся. А он? А он, конечно же, выжил и доказал всем. Когда он говорит, что у него отличная работа и высокая зарплата - это звучит как злая насмешка. Как если бы человек, которому отрезали ноги, хвастался, что его носят на носилках, и наконец-то ему не требуется ходить.

Сижу, словно на похоронах, читая, скрытые на лбу, в свежих морщинах, строки про стыд, про боль, про всепоглощающую месть, про мысль о том, что он сделал всё сам. Я в ужасе, и не только из-за того, что чувства, проходя через его тело, проходят через моё,... но и в ужасе от того, что упущено главное. 

Никто не был наказан никем. Никто не стал хуже никого. Никому не лучше от никого. И никто не может сделать себя.

Ужас охватывает и потому, что мне тоже нравится думать, будто всем управляю Я. Есть такая традиция: считаться творцом себя. Сказка про человека, который сделал себя сам, известна каждому. Самая древняя, мрачная и самая проклятая традиция. Хотя слова написаны, известны, никто не смеет поднять их из бездны и произнести вслух. Как будто проклятая запрещённая картина на самом видном месте, но все делают вид, что её нет.

Я пытаюсь вырваться из ужаса, мысленно бросаю кофейную чашку на пол. Традиция: вы должны вести себя хорошо. В воображении чашка медленно падает и разлетается, будто хрустальная, на тысячи осколков. Как и человек предо мной, словно склеенный детскими руками, неумело и неуклюже, но остающийся суммой частей, а не целым. Он смотрит на меня без слов и, возможно догадывается, что снова и снова я разбиваю чашку, имея власть только над воображаемым, точно как и он сам. Его щёки наливаются румянцем, глаза блестят, а моя рука тянется к зонту, который еще не был использован. Я понимаю, что должно случиться. Но есть традиция: если вы собираетесь плакать…. 

Запишите. Если вы собираетесь заплакать, вам нужно сперва выпустить одну слезу слева, а потом, через минуту, вторую – справа. Не перепутайте! И главное, вы не можете закатывать истерику, кричать или бить ногами. Вы должны держать себя в руках, как и все остальные дни до тех пор, пока смерть не освободит вас. Не освободит от обязанностей, которые вы никогда не брали по собственной воле.

Я смотрю, не отрывая глаз. Он расправляет широкие плечи, губы неопределённо изгибаются и воображаемые осколки личности вдруг сходятся воедино так великолепно, что приходится сдерживаться, лишь бы не закричать. От радости. В его лице читается самое прекрасное, что может случиться в человеке: принятие слабости и свобода. Время замерло, чтобы память наелась сполна и запомнила истинную красоту. Чтобы она унесла с собой хотя бы частицу того, чего не каждый день увидеть, и не каждую ночь познать.

Но традиции возвращаются. Его руки смыкаются, он восстанавливает утраченную власть над телом, на котором как на трупе Франкенштейна снова проступают тряпичные швы. Я пытаюсь удерживать в памяти то, что видел несколько секунд назад, отмахиваясь от чувства беспомощности и удивляясь, как сложно признать хрупкость, даже если ведаешь о ней. 

Что случилось с нами? В какой яме человечество откопало скрижали? Не знаю. Но это не случилось ни на горе, ни на небе. Их достали из пропасти, самой тёмной страшной пропасти, куда только заглядывал человек. Ему не пройти мимо ни за что. Никакими хитростями, никакими традициями не отменить того, что он слаб и никогда не будет править собой, как бы того хотел.

Я бы мог произнести всё вслух, но как же?! Если никто не услышит, а если и услышит, то возненавидит. Незнание по желанию, акрасия: когда всё понимаю – но не хочу. Ведь нет секрета, но кто же рискнёт? По крайне мере до тех пор, пока не узнают о том, что слабость и хрупкость прекрасны. Пока не увидят, что бесконечно малое и незаметное и есть самое дорогое, настоящее стоящее. Как же об этом говорить, если традиции сильны? Если они и есть тот самый тайный клей, которым собраны тряпичные осколки общества, и без которого оно снова рискует развалиться на миллиард кусков. Что если ничего кроме традиций не удерживает человечество от того, чтобы оно уничтожилось, а что если наоборот? Традициям поклоняются не ради мудрости, а из-за страха остракизма, но именно они разрывают душу на одинокие обрывки, и они же связывают эти обрывки в нелепый комок одиночества.

По традиции я должен был бы ему сочувствовать, взять за руку или обнять. Я собирался снять с него одежду, но получилось, что он снял кожу, и это нисколько не романтично. 

На улице мы оба молчали, я наблюдал, как его лицо мелькает в свете сломанного фонаря, который то и дело заикался, мигал. Мы пожали руки в полной темноте, по традиции и по традиции обещали связаться. По традиции люди стараются не высказывать правду в лицо, потому что считается, что правда, брошенная в лицо, - что брызги грязи, заставляет того, кто произносит, нести ответственность. А зачем нести ответственность, если всё и так уже ясно, правда?

* * *

Он звонил. Снова и снова. Снова и снова, каждый раз инициируя и отменяя встречу. И в этом некого винить, ведь одно дело встретиться с тем, кто видел тебя без одежды, а другое дело – без традиций…

Звонки ушли в СМС с текстом «как дела», пока не исчезли полностью наподобие того, как исчезают следы на песке.

По традиции я должен был бы оставить финал обнадёживающим. Должен написать о том, что любовь побеждает, что разбитые чашки склеиваются, если сильно того захотят, а человеку под силу изменить человека. Я должен копировать традиции, чтобы вы несли их дальше, как несли свой крест те, кто прожили в преклонении перед ними. Мне нужно посеять надежду. Но посеять на поле страха, как сделал писатель, которого читал я, и писатель, которого копировал тот, кого читал я, и сказитель, которого слушал тот тысячи лет назад, кого копировал тот, кого читал я. По традиции я должен сделать всё перед страхом забвения. Потому что не писатели копируют идеи, а идеи копируют писателей. Традиции создают нас. Они управляют нами и определяют.

Но больше всего меня пугает иной страх. Страх потерять те секунды свободы, которые иногда случаются, и которые так безумно тяжело прожить самому. Но стоит?!

 

Dante

Смерть приходит, мой генерал! Ровно как ожидалось: не в то время и не там, где предсказывали.

Если жажда власти порождает лишь неутолимую жажду власти, это пол беды. Настоящая беда в том, что у власти нет и не бывает хозяина. Если бы Толкиен мог избавиться от тёмного властелина, оставив только кольцо чёрной воли, но без разума, вот что было бы реалистично, и Маркес уловил это, мой генерал. Он сделал вас беспомощным, фиктивным властителем королевства скорби, в котором истинным повелителем был страх.

Жаль, нет сказок, которые бы с самого начала поведали о том, какие эти маленькие беспомощные существа, люди, созерцатели настоящего и будущего, гости своего тела. За такие бы сказки ненавидели, мой генерал, и вы бы были первым, кто приказал бы казнить рогоносца, смеющего поднять запретную тему.

Мало кто будет сочувствовать вам, мой генерал, потому что вы убийца, палач, расточитель голов и океанов и причина всех бед. Но пока вам не станут сочувствовать мой генерал, вы бессмертны, и сила в плоских руках неподконтрольна.

Dante

Просто представьте. У вас внезапно устраивается маленькое возгорание. И первое что вы делаете, запускаете в огонь то, что находится у вас в руках, а потом бросаете вещи вокруг. И вы не всегда отдаёте себе отчёт, является ли вещь огнеупорной или нет. Вы можете случайно бросить в огонь что-то горючее. Скармливаете образно говоря то, что он может пожать вместо вас. Вопрос: что это за стратегия и когда мы используем её в реальной жизни?

Я не могу начать писать роман пока выдуманные герои не вырастут в голове настолько, не займут так много объёма, что сами не начнут говорить за себя. И что я придумала? Я вызываю их на интервью. Мы садимся в удобной комнате, или может быть не комнате, а в лесу, или не в лесу, а у обрыва, или не у обрыва, а в пустоте, и я прошу их рассказать три истории.

Первая: история про самый стыдный поступок, история про гордость, и... Мне интересно, сможете ли вы догадаться про третью историю. Вначале они говорят глупости, врут, отвечают банальщину и делают это моим голосом. Как это победить? Я иду на улицу, нахожу первого максимально похожего человека и… просто запоминаю его лицо. А потом повторяю всё снова.

По мере того как герой начинает говорить не моим голосом, он становится более непредсказуемым, оригинальным, вызывающим удивление и желание его понять. И когда его голос становиться максимально ясным и начинает звучать в самое неподходящее время, будь то во время завтрака, во время прогулки, встречи, я спрашиваю третью историю: про одиночество. И как правило, с первого раза никто не отвечает. Но я пытаюсь снова и снова, ведь до тех пор, пока они не расскажут эту самую главную историю, ничего нельзя считать настоящим. Почему я так думаю? Вот!

А теперь снова представьте: маленькое возгорание и вы не бежите за огнетушителем, не звоните пожарным, а забрасываете в огонь то, что под рукой. На что это похоже? На что это похоже теперь?

Есть ли у человека что-то настолько определяющее его, что, узнав это, мы бы могли сказать, что человек настоящий?

Задумайтесь над тем, что быть писателем это ещё один способ забрасывать в огонь вещи под рукой с той же самой целью. Подумайте. И если вы подумали о том же, о чём подумала я, в тот же самый момент мы все станем «настоящими». Даже если нас нет. Даже если меня нет, если я выдумана кем-то или если бы я умерла. И даже если я бы существовала, в тот самый момент я бы тоже стала настоящей. Почему? Потому что есть стена между телом и телом и через эту стену не пройти. Почти.

Dante

Эрен Игре

Мы пришли на курс к Эрен Игре по писательскому мастерству, нас было всего человек шесть, хотя и тогда казалось, что это очень огромная цифра. И она говорит. Вот тема, садитесь и пишите. И если вы напишите плохо, то я гарантирую вам, она так и говорит: «я гарантирую вам, что в писательстве делать нечего». Аудитория маленькая, всего два окна, она посадила нас рядом, буквально нос к носу и говорит: «вот тема, садитесь и пишите». А мы: «что, где, зачем». А она: «ничего не знаю, вот тема, вам что ничего не сказали? Сами виноваты! Вот вам тема, никаких банальностей, сидите и пишите. Вы должны написать так, чтобы захотелось поговорить». Это было сказано тоном не предполагающим возражений. И хотя после мы ещё долго возмущались насколько она была не права, в тот самый момент никто не осмелился перечить. Тема называлась «Мой Путь».

На следующей встрече она заявила, что задание полностью провалено и никому не удалось быть оригинальным, хотя мы были уверены ровно в обратном. Мы обсуждали это несколько дней, разобрали рукописи друг друга, и мы были уверены. А это были не самые глупые люди, и одному из них было целых тридцать семь лет…, и тем не менее, она входит в ту самую аудиторию, и небрежным как бы между прочим говорит: «да, а что касается работ, они все не прошли». И кто-то из нашей группы с возмущённым видом поднимает руку, а она просто делает знак глазами и продолжает лекцию. Её страшно не любили потом.

Вот проходит время, она требует написать за двадцать минут очень короткий рассказ так, чтобы он был как можно банальнее и содержал максимум клише. На следующей лекции мы разобрали наши пробы, и Эрен с таким неподдельным интересом начинает рассматривать с большой лупой каждую микро оригинальность в текстах, что даже мы удивляемся!

Со временем я смогла понять смысл её заданий, и сегодня стараюсь относится таким же образом не только к работе, но и к жизни целиком.

Только послушайте. Скорее всего вся ваша жизнь будет банальной и ординарной по большому счёту, но что-то маленькое, узкое будет по-настоящему оригинально и ценно, даже не само по себе, а из-за контекста в котором окажется. И порой, так как только вы сможете понять этот контекст, только вы сможете насладиться красотой момента. И если вдруг…, случайно, кто-то ещё сможет, каким-то волшебным невозможным образом увидеть хотя бы что-то очень похожее на то, что видите вы…, и почувствовать тоже, что чувствуете вы…, с тех пор вы можете смело называть себя писателем. Зуб даю.

А отсюда следует единственная причина, по которой вы должны хотеть стать писателем. И если я сейчас скажу про неё, вы возненавидите меня. Поэтому я пообещаю, что сделаю это потом.

Dante

Уж и книг больше, чем людей. А скоро больше, чем живых. А скоро больше, чем на языках, что говорят. А скоро больше, чем... шума.

Тяжело не читать, а не читать. 

Тяжело чувствовать за драмой, блеском и нищетой сюжета, аллюзиями и иллюзиями, настоящую искренюю боль, у которой смысл на поверхности, от чего кажется, что его и нет.

Литература убивает людей... буквально, целиком и без остатка, прививая моду на контраст... как если потерять способность отличать вкусы воды, употребляя только кофе и перец.

А между тем... человек говорит одно, думает второе, обвиняет третье, надеется на четвёртое, а верит в пятое!

Я почти забыл, как говорить с человеком, а не с его книгами....

Именно поэтому людям нужна пустота, та, что снаружи, не та, что внутри. 

Пустые комнаты, страницы и даже мысли могут быть тяжелей бетонной плиты.

Пустота натачивает чувства до той степени, когда достаточно полуслова для ясности и скромного спокойствия для бури эмоций. 

Это она придаёт ценность и дарит любовь. Это без неё все бесполезно и бессмысленно. 

И пусть она пугает, и порой жуткая. Нужно помнить, что все настоящее и стоящее не может не пугать своей независимостью от нашего мнения. Ибо мы боимся того, что переживёт нас.

Dante

Девид Абрахам начал рисовать картины по описаниям с девяти лет. Сначала он удалял плохие варианты, но когда другу понравилось то, что не понравилось ему, Дэвид принялся хранить всю историю описаний и рендера. И в семнадцатилетнем возрасте продал серию картин: сердце озера, увиденное разными людьми. 

Каждая картина была чем-то похожа на предыдущую. Менялись то время года, то цветовая гамма, то рябь воды, то трещины, то ровная гладь. То ветер, то штиль, то гиперреализм, то мазки. То дикие животные и птицы, то мёртвая застывшая цапля, то холодная блестящая змея, переплывающая на другой берег. То мрачные лица в холодной воде, то скрученные корни зовущие в глубину, то жёлтые лилии, плывущие в отражении облаков.

Получается картина рассказывала историю не про озеро, а про тех, кого на ней нет, то есть про тех, кто смотрел на неё. 

photo_2022-09-13_22-21-32.thumb.jpg.2240e15b6d8d7865c741c43dd2e16b49.jpg

photo_2022-09-13_20-37-48.thumb.jpg.75c50bab402b76db77b3b437538dcb9b.jpg

Dante

Тот, кто есть сам у себя ни в чем не потерян. Не страдает по прошлому и не грезит будущим. Он не связан по рукам и ногам обязательствами и существует только здесь и сейчас. Потому что через секунду это уже не он. Это другой он. Другими желаниями и целями. 

Как на анимированных страницах, каждый кадр, запущенный в быстром перелистывании, создаёт иллюзию целостной истории, так и человек, размазанный во времени, создаёт иллюзию единой личности. 

Красивую иллюзию, которую удобно звать по имени, любить, ненавидеть, желать, бросать, обнимать.

Человек не видит человека. Он видит пост свечение пост образа, как след от солнца.

Человек не говорит с человеком. Он говорит с остаточным звуком, пост эхом, от пост эмоции.

Человек не любит человека. Он любит пост восхищение, пост прикосновение, многие из которых принадлежат предыдущим. Каждая новая любовь как годовые круги, новая кожа поверх прежних чувств, сквозь которую видны образы бывших. Иногда выдавленные слишком сильно сквозь время, в форме шрамов и ран.

Человек не слышит человека. Слышит эхо своего прошлого или эхо воображаемого завтра. Приятное "да", или пугающее "нет". Что в жизни звучит громче? Страх или предвкушение? Или все вместе? 

И лишь иногда смысл кругами на воде достигает тебя. А порой не достигает и вовсе. Но бывает камень, брошенный в центр,  от которого дрожь расходится до самого берега по всему телу и на всем времени, отпущенным ему.

Dante

Вечером завёл часы на 7, и... ничего не произошло.

Приходил сосед, спрашивал что звенит, потом как дела, ответил вопросом на вопрос: а как твои. Помолчали разошлись. Ничего не произошло. 

Забыл молоко на плите. Газ выключили. Ничего не произошло. 

Позвонил начальнику, просил зарплату, и так ясно, что ничего не произошло. 

Пошёл платить за квартиру, вспомнил разговор с начальником, ничего не произошло. 

В троллейбусе вытащили кошелёк. Понятное дело, обрадовался: ничего не произошло. 

Встретился с одногрупником, пошли зырять как пьют кофе. Таких как мы еще человек пять. 

Не смотрел новости. Ничего не произошло. 

Ехал домой в троллейбусе, кто-то подкинул мой кошелёк. В сумме ничего не произошло. 

Пришёл домой, ожидал найти приз, но ничего не произошло. 

Помыл посуду, вытер, снова посмотрел в кошелёк, сам не знаю почему. Постоял подумал. Попрыгал. Махал руками и язвил. Изображал негодование. Устал.

Никто не пришёл. 

Позвонил в полицию пожаловался на шум в своей квартире. Полиция ответила, что уже у меня была: ничего не произошло. 

Обиделся, спросил когда были. Неудобно. 

Сидел на диване. Делал вид, что читаю. На самом деле жду, когда затопят сверху. Потом вспомнил, что соседи уехали на Бали. Ничего не произошло. 

Звонила мама, спрашивала что я делал с 8 до 9. Ответил: читаю. Мама спросила на какой странице. Назвал 27, она удивилась. Наверное надо было сказать 72. Ничего не произошло. 

Приезжала полиция, забрали соседа. Спросил когда ко мне придут: сказали, что ничего не произошло. 

Запалил костёр на крыше. Пожарные не приехали. Звонил три раза. Значит ничего и не произошло. 

Звонил адвокат спрашивал про соседа. Сказал: ничего не произошло. Он ответил, что это и так понятно. Вопрос в другом.

Сидел думал. Говорил с мамой на какой странице читаю книгу. Спросил,  чтобы было, если бы не папа. Она говорит: ничего бы не произошло. 

Я сижу в шоке. Хочу понять. В чем разница. Что так, что эдак. Ничего не происходит!!! 

Сел на лестницу, рыдал как в первый раз. Кто-то спросил: почему? Ответил: потому что... ничего не произошло. 

Dante

Порядок и Глупость

  1. Порядок требует много усилий пространства и времени.
  2. Чтобы объяснить первую мысль понадобиться много места и времени. Если это не так, значит мысль в пункте 1 ошибочна. 
  3. Глупость не требует много пространства и времени, но способна занять всё, что осталось. Тоже требует много усилий.
  4. Есть ли разница между усилиями Большой глупости и усилиями порядка? Чтобы найти ответ на этот вопрос понадобиться много пространства и времени.
  5. Чем больше глупость, тем бОльшим порядком она кажется. Тем больше таланта и искусства в неё вложено. 
  6. Чтобы отличить гениальную глупость от Порядка, нужно много усилий и времени. Этот пункт согласуется с 1 и 2 и 3.
  7. Любые достижения являются результатом удачного стечения обстоятельств в бОльшей степени, чем усилия. Думать иначе -- приятно, а потому смотреть пункт 3.
  8. Люди не глупы, но умно мыслить больно. Думать по накатанной - приятно. Думать сквозь боль ещё нужно научиться, хотя постоянно заниматься этим никто не сможет.
  9. Человек не личность ровно настолько насколько он принадлежит группе людей. Однако не принадлежать группе человек не может, тогда он не совсем человек. Но кто сказал, что быть не личностью плохо? А кто сказал, что быть личностью хорошо? 
  10. БОльшая часть человеческой культуры -- глупость умноженная на мечты о невозможной жизни, которая приправлена страхами. Считать такую культуру ценностью -- порождает ещё большую глупость.
  11. БОльшая часть мудрых мыслей -- результат гордыни или оправдания "чего-то". Умная мысль не может состоять из трёх слов или предложения. Такова суть ПОРЯДКА, смотреть пункт 1.
  12. Если вы чувствуете обиду, раздражение и желание поспорить, читайте пункт 3.
Dante
  1. Почесать котика. Если вы знаете где нужно почесать фантазию человека, чтобы ему стало хорошо, вы достигли первого уровня
  2. Опыт. Если читая книгу, вы получили новый опыт переживаний, способа мышления, осознали себя великим тираном или же маленьким человеком, или смогли пробраться в душу к Чичикову..., поздравляю -- это второй уровень
  3. Вопросы. Если после прочтения у вас появились новые вопросы, которые раньше вы не замечали, срочно пишите, что читаете.
Dante

Порочный круг

Знаете, чем женщины отличаются от мужчин?
Женщины опаздывают на свидания, ради великой цели, а мужчины опаздывают просто так! И что самое обидное: они не собираются извиняться. Ведь ПОДАРОК пришёл. (речь конечно не о колье своровски. Это он -- ПОДАРОК)

Но... могу ли я на него сердится? Ведь он фактически не знает..., что его ждёт, когда будет выходить с подъезда. Ведь Михалыч, сосед с 10ого этажа, уже установил тарелку дрожащими руками, которая держится на двух заклинаниях Хогвардса.
Или иначе говоря: Аннушка уже разлила масло...

Подарок ему приготовила я. Тостер, блестящий, красивый. Свекровь подарила мне на годовщину свадьбы. Хотела спросить её родословную подарка: кто был первым. Знаете, а вдруг этому тостеру уже 100 лет, и его постоянно передаривают.
Поэтому я нацарапала своё фамилие там внизу, на тот случай, когда снова передарят. Если он вернётся моим внукам -- они будут знать -- это семейная реликвия. А ещё через 100 лет как знать, возможно его выставят на Сотбис и мы будем сказочно богаты...

Тостер ему не понравился, задвинул под диван. Но пытается улыбаться с благодарностью! Так люблю его за эту улыбку, сразу понимаешь, что нужно прекращать отношения. Но не могу его оставить. Он сам уже давно хочет, поэтому и не могу! Жду, когда в меня влюбится. Без этого бросить не могу! Не вините! Женская месть:бьёт во все стороны по всем.

Хотя на самом деле зря я так. Он молодец. Набрал 3 кило, в спортзале. Там батончики продают анекдотические. Пресса нет, зато руки кажутся больше. Мужчина с большими руками -- эротично, а если ими управляет мозг... -- я теряю сознание! От одного вида!

Знаете о каком мужчине я мечтаю? Ты молчишь -- а он всё сам, всё сам!

Недавно была у психолога, она говорит, моё мышление иррационально. Мужчина не может читать мои мысли. И если я чего-то хочу, мне нужно это прямо объяснить. Воображаете? Я её спрашиваю:
-- А можно к вам мой любовник придёт на консультацию
-- Можно.
-- ЗАПИСЫВАЙТЕ!!!
-- Его?
-- Мои мысли конечно!

Эти психологи... никаких нервов на них не хватает. Одно хорошо, на вопрос мужа куда я потратила 20 тыс -- ходила к психологу. И он поверил! Берите на карандаш.

Мне тут как раз мысль пришла. А что если любовник умрёт сразу в кровати. Муж приходит домой, видит, что я изменила. Он хочет его убить... А УЖЕ ПОЗДНО! А в это время я вижу его кислую рожу и наслаждаюсь моментом... Главное тостер убрать подальше на всякий случай.

Впрочем, всё фантазии. Мой муж год не мог клопа на занавеске убить. Тот залез осенью, и зимовал у нас под боком. Смотрел в глаза каждое утро.

Вообще изменять плохо. Хотя все уже всё давно знают. Свекровь ведь специально на выходные болеет, чтобы он к ней ездил. Сочувствует моему горю. Ещё бы, двадцать лет с этим человеком прожить. Знаете, когда у вас сын взрослый, вы специально из дома уходите, чтобы он мог сексом заняться. Ну а что делать? 19 лет уже парню. Надо же войти в его положение. А свекровь вошла в моё. Я её за это уважаю. Молодец!

Понимаете теперь мою ситуацию? Как я любовника брошу? Что ж это получается свекровь зря болеет? Муж зря ездит. Столько усилий и всё ради меня. Как же я такое неуважение покажу.

Поэтому вся надежда на Михалыча! Ты мой любимый! Дорогой человек! Принесла ему вчера три бутылки водки. Прошлый раз принесла пять -- напился и лежат несколько дней с белочкой. План сорвался. Теперь всё по науке. Купила ему три. Проверила, чтобы в закромах ничего другого не было. Вся надежда на тебя. Не подведи. Разорви ты уже этот ПОРОЧНЫЙ КРУГ!

Dante

Под тоннами слов

Я живу в мире, где миллиарды рук выдавливает одну букву в секунду. Уже не хватит времени целой вселенной, чтобы их прочитать. 

Но... сквозь отчаяние и ужас я лелею надежду, что случайно поймаю в сети слова для себя. Слова, дающие жизнь, а не наполняющие её пустотой.

Я надеюсь, однажды люди замолчат и начнут слушать. Сожгут книги, чтобы научиться мечтать. А мечтая напишут другие книги, чтобы мечтать. 

А пока... я стою на дне под миллиардами слов, которые не рассказывают ни о чем, ради чего стоило бы жить.

Dante

Бэмби

Как верно, что перед глазами есть то, что можно увидеть, так верно и то, что под ногами уже лежит всё, что по силам унести. Но правда пытается скрыться, заползает под снег, под листву, словно обиженный ключ. Может быть это не обида, а сговор? Тайный сговор между правдой и вымыслом? А на самом деле они не враги друг другу, а заклятые союзники, ткущие паутину, в которой теряется и умирает надежда.

Олег искал пятна крови в осенней листве, желая отыскать ключ к памяти, которая просачивалась сквозь пальцы. Красные листья отрывались от земли и кружили хоровод. Олег поднялся с колен и понял, что ищет не то. В воздухе показались призрачные нити. Олег выбрал самую яркую, пульсирующую злым цветом и потянул. Края деревьев закрутились внутрь себя, школьный двор превратился в картинку и расплылся как сгорающая киноплёнка. За ним появилась незнакомая комната с облезшими обоями. Олег всё ещё держался за яркую нить, которая вела его сквозь чувство гнева к чувству обиды.

Нить тянулась через всю комнату к парню, сидящему на диване в позе мыслителя. Он подпёр тяжёлую голову рукой с большим шрамом от запястья к локтю. Олег глянул в глаза и увидел отражение эмоций, разливающихся по нити. Он опустил взгляд под ноги и поднял имя. Оно было простым, затёртым из-за небрежного пользования. Другое дело кличка, которая валялась недалеко, унизительная, но яркая и броская. Олег поднял кличку и прислушался к голосам в ней: «Бемби?! Иди сюда детка! Ах ты с*ка!». Раздались звуки ударов и запах крови. Чужие зубы разрезали руку словно нож. Но Бэмби чувствовал себя победителем, потому что перед ним лежал человек выше его на голову.

Что не говори, а рост решает. Бэмби знал это лучше остальных, потому что был самым низким в классе. Первый способ выиграть в драке — это не ввязываться в неё. А второй способ — закончить сразу. Учителя говорили, что низкий рост из-за курения, но Бэмби не мог не курить, потому что курить — это ещё один способ выиграть в драке. Быть готовым убить — это способ выиграть в драке. Быть страшным — это способ выиграть в драке. Быть сумасшедшим — это способ выиграть в драке. Бэмби знал все эти способы в совершенстве. Он был страшным, сумасшедшим и водился с опасными людьми, отчего и сам выглядел опасно не смотря на очень низкий рост как для подростка шестнадцати лет.

Dante

Бывают места, куда можно попасть, если откроешь нужную дверь, запах жуков, лучи солнца, дерево, дорога, дрожь. Всё это двери. Одни настоящие, другие вымышленные. Некоторые настоящие двери ведут в вымышленные места, а некоторые вымышленные — в настоящие. Но есть особые пространства, куда не попасть ни через какие двери: ни вымышленные, ни настоящие. Причина одна, и если узнал её, значит дотянулся до главных дверей в жизни.

Олег открыл глаза в парке, где чёрные фонари с мощными лапами освещали рукотворный пруд. Спортивные майданчики и разноцветная детская площадка из осиротевших качелей, с которых ветер сбивает капли ночного дождя. Он выбросил ложную память холода, убрал выдуманный дождь-туман и город предстал перед ним как есть. Небо очистилось над головой и в голове прояснилось.

Он прошёлся по парку, остановился заметив блеск монеты и долго смотрел на неё, пока монета не начала уменьшаться. Её блеск пропал, а потом появились верхушки деревьев, дома стали игрушечными, но люди не изменились, потому что казались маленькими сияющими монетами. Олег видел сияние контроля к корому прибавился цвет, запах, звук. От одних, казалось, исходил жар, другие веяли холодом. Кто-то привлекал внимание на себя, кто-то был безразличен, а кто-то отталкивал. От людей, которые притягивали тянулись невидимые нити чувств, мыслей и образов. К некоторым можно было прикоснуться.

Рассматривая город на ладони Олег мог дотянутся до тысяч нитей, ему оставалось только протянуть пальцы, чтобы узнать: один на крыше, другой дома, третий на остановке. Разные места, но одна мелодия. Он был уверен, что эти люди никогда не встречались друг с другом, но ему показалось, что все они похожи, а причина одинаковости одновременно является ответом, почему он может их видеть и слышать в то время как другие почти не доступны его вниманию.

Кроме людей с монетой контроля здесь были и другие.

Рядом с пешеходным переходом стояла пугающая женщина в мокром пальто. Она выбегала на середину дороги и махала руками пока машина не проезжала насквозь. Потом она артистично падала и исчезала. Иногда машина, проехавшая через неё, не нравилась, и женщина недовольно смотрела ей в след, а после послушно ждала другую. Олег понял, что было какое-то условие. Он попытался сам узнать у неё, но женщина пропадала, как только он пытался приблизиться к ней. А попытки поговорить не дали результата.

На его вопрос ответил старик, который бросал невидимые крошки в парке. Ровно в восемь вечера, как только чёрные фонари с гигантскими лапами включались, он выходил из тени третьего столба и садился на лавку. Обычно его лицо было расплывчатым, но в некоторые дни оно становилось настолько ясным, что Олег мог разглядеть его даже с другого конца города.

Старик пробормотал:
— Она ищет мужчину.
— Откуда вы знаете? — спросил Олег.
Старик недовольно бросил на асфальт воображаемые крошки.
— Тебе не стоит подходить ближе, — сказал он, — Простое правило: не подходи близко к тем, кого не понимаешь.

Олег отвернулся к пруду и застыл.
— Тебе интересно почему? — спросил старик.
Олег собирался задать уточняющий вопрос, но стрела-догадка пронзила воображение словом «Всё», и он кивнул.
— А мне интересны те, кому интересно, — властно прокряхтел старик. — Ты чувствуешь Тар?
Стрела снова пронзила сознание и принесла на крыльях значение слова «Тар», под которым старик понимал то самое пятно власти, что Олег видел в сердцах живых. Только сейчас Олег заметил, что с каждым днём понимает всё больше и больше, хотя память так и не вернулась полностью. Он вопросительно посмотрел на собеседника, который снял с языка молчаливый вопрос:
— Главное правило: под ногами всё, что поднимешь, а что хочешь поднять уже под ногами. — Старик сделал особо широкий жест, словно пытался раскинуть невидимые крошки по всему парку.

— Интересно? — Спросил старик.
— Да.
— Очень хорошо. Мне интересно, когда другим интересно, — старик бросил невидимые крошки под ноги. — Приходи ещё, когда будет интересно — добавил он и исчез.

Dante

Дромос

По причине закрытия двух учебных учреждений района, оставшаяся школа требовала расширения. Большое фое отдали под новые кабинеты. Образовался длинный коридор. Дверные проёмы пришлось переделать из-за ошибки уже после того, как двери оказались установлены, поэтому по бокам тёмного коридора дверей было раза в два больше, половина из которых работала, а половина висела в назидание.

Прижавшиеся друг к другу бледные двери и мрачный тощий коридор оказывали до мурашек мистическое впечатление.

Олег появился в самом конце коридора перед кабинетом истории и увидел на другой стороне прямоугольник света. Он сделал шаг по его направлению. Пальцами замерил расстояние между сторонами и побежал навстречу.

Олег ещё застал большое фае в первом классе. Тогда это было светлое крыло школы, куда они бегали с ребятами поиграть. У окон стояли большие горшки с листьями, напоминающими садовые грабли или гигантские папоротники. Олег носил им насекомых. Он мечтал, что однажды наберёт жуков-солдатиков в банку и оставит где-то в классе на уроке, а потом все будут смеяться и конечно же вспоминать, что это сделал он. Но он не сделал. Он не сделал, хотя были и жуки, и банка, и школа, и урок. А на следующий год он забыл про жуков. В памяти осталась только мечта, которую Олег уже не понимал. Зачем? Почему кому-то надо? Какой смысл? Что смешного?

Он остановился, чтобы приложить указательный и большой пальцы к прямоугольнику. Расстояние между пальцами было меньше светового пятна. Олег запомнил новый размер и побежал. Так он останавливался снова и снова, проверяя перспективу. Каждый раз казалось, что прямоугольник приближался, и каждый раз Олег чувствовал, что пальцы обманывают его.

Невидимая сила, которая смыкала их, заставляла верить и двигаться называется надеждой. Но там, где можно пробежать тысячи метров без одного вздоха и без одного удара у надежды нет смысла. Вся её мудрость — дать время, чтобы подумать. Время, чтобы подумать, как жить пока существуешь.

Раньше Олег был уверен, что потерял способность надеяться, поэтому признал её не сразу. Но и когда признал, то продолжал бежать. Ни усталости, ни боли не было в ногах. Он бы бежал ещё очень долго, если бы не другая сильная боль, вырвавшая его из бессмысленного побега на желанную волю.

Он вернулся в начало коридора. Открыл дверь кабинета истории, который был похож на летнюю комнату из-за того, что в окна светило вечное солнце, и подошёл к учительскому столу. На столе стояла та самая банка с жуками от которой исходил знакомый запах лета. Насекомые ползали по всему кабинету и ведомые неизвестной силой стремились попасть в банку. Чем больше их было в банке, тем сильнее на языке отпечатывался вкус жуков. Олег подошёл ближе, засунул палец в самую гущу и почувствовал боль ненависти. Но он не одёрнул руку. Он продолжал смотреть как жуки со всех щелей заползали внутрь, усиливая его чувство.

Dante

К Олегу вернулось самое важное воспоминание, которое разделило всё на до и после. До — мокрый дождь вызывает дрожь, после — дождь и отдельно дрожь. До — руки способны хватать, после — ни взять, ни дать. До — он мог мешать людям, путаться под ногами, даже если никто не замечал его или всем было всё равно, после — люди проходили насквозь. Когда-то он обладал способностью влиять на мир, хоть и не верил. Говорил, что жизнь бессмысленна и от него ничего не зависит. Теперь ему стало заметна скрытая от живых истина: настоящая власть над реальностью.

Не та власть, безразмерная безграничная, что в снах-мечтах. Не власть царя Ирода, не власть Александрова, не власть Бога, а власть человеческая, настоящая. Настоящая от того, что ограниченна, конечна. Будто бы весь смысл жизни только и состоит в конечности. А смысл реальности — в ограниченности. И пока есть ограниченность, существует реальность, а пока есть конечность — существует жизнь.

Власть показалась ему пятнышком размером с ладонь, но он удивился не размеру, а её одинаковости. Знай тогда, насколько люди неотличимы по силе власти друг от друга, он жил бы совсем иначе.

Dante

Две комнаты

Вдруг хлынули волны летнего зноя, запах жуков, речной тины и столярного клея. Слева появился старый сервант, который нельзя было бы распознать, если бы не особая метка позади: «Олег 2013». Она была нацарапана детским карандашом так, чтобы не заметила мать, но можно было полюбоваться, если знаешь под каким углом посмотреть.

И единственный, кто знал куда смотреть, стоял именно здесь и сейчас перед этой надписью. Он погладил её с целью убедиться, что сервант не исчезнет, как человек в спортивном костюме. Но вместо надписи, излучавшей приторный запах лета, пропал осенний майданчик, а на его месте выросли стены, окна и знакомая комната.

Олег обернулся и понял: он дома. Сквозь стёкла сочилось веснушковое солнце. Тикали часы на серванте. Олег откуда-то знал, что сейчас три часа и двадцать семь минут, хотя на стрелки ни разу не взглянул. Он понемногу привыкал к новой способности чувствовать точное время, словно секунды пролетали сквозь него, и каждая выкрикивала имя: «Меня зовут жизнь» — говорила первая, «Меня зовут мама» — кричала третья, а вторая проходила тихо, пряча лицо, потому что её громко называл всякий, кто рождался.

Отныне Олег мог посещать комнату детства, вызывая в памяти запах лета, жуков, речной тины и столярного клея. Постепенно он сообразил, что возвращается в разные комнаты. В первой было всегда три часа и двадцать семь минут, узнавался июль. А в другой, жил мрачный октябрь с мокрыми качелями. Если в комнате из осени одежда валялась в разных местах, то летняя оставалась неизменной, словно застывшей в янтаре времени.

Ещё он заметил, как сложно определить время в осенней комнате, хотя часы на серванте исправно работали, в отличие от комнаты лета, где стрелки не двигались, но раздавалось призрачное «тик-так». Олег перестал доверять часам, обращать на них внимание, а они в ответ перестали следить за ним.

Открытая тетрадь на столе осенней комнаты вызвала воспоминания о школе, и Олег ощутил кислый вкус меди. Он попытался сглотнуть, чтобы смыть с языка след металла. В воображении проплыли длинные коридоры, двери класса и большой актовый зал, который тут же возник вместо комнаты. Олег с отвращением сплюнул, подумал о жуках и вернулся в июль. Ах вот в чём дело!

Разница между летней и осенней комнатой таилась в жуках. Когда Олег думал о них — он попадал в июль, а иначе — в октябрь. Школа же ассоциировалась со вкусом меди. Вот что значит быть там, где себя чувствуешь.

Подобно тому, как люди не способны вечно находится в хорошем настроении, Олег не мог вечно оставаться в летней комнате, хотя и желал её всей душой. Иногда он пытался лечь на пол, вцепиться обоими руками, всеми усилиями держать в голове запах жуков и столярного клея, но… паркет исчезал, стены таяли, появлялся туманный парк, спортивный майданчик и голый холодный асфальт. Последними из бледных ослабевших кулаков ускользали июльские лучи, и Олег снова отдавался власти пасмурного дня.

Это напоминало его прежнюю жизнь, когда мимолётный лучик радости тонул в бездне бесконечного неудовольствия.